16 марта, полгода назад, Фриде Абрамовне Вигдоровой исполнилось бы 100 лет. К этой дате было опубликовано несколько посвященных ей интервью, а в июне в «Мемориале» прошел вечер памяти: о ней, о событиях полувековой давности — статьях, книгах, деле Бродского — говорили Софья Богатырева, Алексей Симонов, Анатолий Найман, Яков Гордин, Татьяна Долинина.

О Фриде Вигдоровой (1915–1965) говорят, прежде всего, в связи с делом Бродского: что она записала два суда над ним, что эти записи ходили в самиздате, были опубликованы на Западе, что благодаря тем публикациям и письмам в его защиту Бродский раньше вернулся из ссылки.

Все это так, но немножко несправедливо по отношению к ней: она очень много успела до 1964 года, до того суда.

Мне кажется, я не встречала человека, поправлюсь — не встречала женщины более неотразимой. <…> Начать с ее внешности — Вы, конечно, знаете портреты, фотографии, боюсь, они мало что передают. Она была маленького роста, метра полтора, наверное, аккуратная головка, мальчишеская стрижка и лицо, в котором мерцали сосредоточенность, серь­езность, достоинство и лукавство. И это все было видно одновременно.

Это воспоминание Софьи Богатыревой очень похоже на то, что сказала Ирина Емельянова, тогда студентка Лит­института, которой позже, после ее возвращения из лагеря, Вигдорова помогала с пропиской и досрочным осво­бождением ее матери, Ольги Ивинской (оба разговора опубликованы в этом марте к юбилею Вигдоровой):

Фрида Абрамовна встала. Я тогда впервые ее увидела, такая стрижечка, знаете, у нее была молодежная. Она была очень привлекательная, стройная, прекрасно говорила. И она им очень здорово дала отпор, показала… по‑моему, она показала удостоверение корреспондента «Комсомольской правды»… Что она корреспондент, а корреспонденты молодежной газеты имеют право присутствовать на комсомольских собраниях, чтобы знать жизнь молодежи.

Речь идет о собрании осенью 1958 года в Литературном институте, где должны были исключать двух студентов, молодых поэтов, и куда Вигдорова пришла записать то, что будет сказано.

Это и было то, что она делала, и это и была журналистика в своем основном качестве — а на рубеже 1950–1960‑х немного было журналистов, так понимавших свою профессию. Вигдорова, уволенная в 1948 году из «Комсомольской правды» в период борьбы с космополитизмом и позже никогда штатно в газетах не работавшая, постоянно тем не менее публиковалась в основных тогда газетах — и в той же «Комсомольской правде», и в «Известиях», и в «Литературке». И в этих основных газетах ее ниша была — приехать, поговорить, посмотреть, записать и опубликовать.

Так и сложилось постепенно: почему не пригласить Вигдорову на собрание, где будут исключать из комсомола, если она добьется публикации статьи на такую тему? Или, наоборот, пожертвует потраченными силами и временем и не станет делать публикацию, чтобы не навредить, если и до публикации ситуация разрешилась?

На вечере памяти Вигдоровой, прошедшем 2 июня в «Мемориале», о том собрании в Литинституте вспоминал Алексей Симонов — его, тоже журналиста, в отличие от Вигдоровой, туда не пустили. Другая его история, связанная с Вигдоровой, — об исключении из ВГИКа нескольких студентов за капустник, записанный дома на магнитофон и стертый с магнитофона — так, что степень криминальности того, что в нем было, восстановить уже было нельзя. А если б было можно — не за что было бы исключать. И это тоже история ненаписанной статьи: важнее были люди, и, как писала одна из участниц этого капустника Наталья Небылицкая (в то время Вайсфельд), нужно было «не дать задушить их в углу» (см.: Две женщины и один донос // Новая газета. 6 ноября 2013 г. № 124), разобраться, поддержать и помочь вернуться во ВГИК.

О том, как воспринимались статьи Вигдоровой, говорила в недавнем интервью Софья Богатырева:

…Каждый раз, когда появлялась ее статья, это были радость и удивление для нас: мы узнавали, что те чувства, которые мы испытываем, наше отношение к жизни, порядочность — все такие элементарные вещи — они существуют не только внутри нашего дома, они могут быть сказаны вслух и, главное, услышаны.

Я до сих пор помню ее статью <…> это было комсомольское собрание, где кого‑то исключали из комсомола, где она приводила слова какой‑то девушки: «Это хорошие, добрые люди». И она говорила о том, что это понятие, понятие доброты, — потому что все были недовольны тем, как эта девушка проштрафившихся студентов защищала, — что это понятие было скомпрометировано.

В той статье, опубликованной в «Литературной газете» через полтора года после обсуждения в Литинституте двух молодых поэтов, речь шла как раз о них (а девушка — защищавшая их Ирина Емельянова): отказавшись от публикации всего материала, Вигдорова все равно старалась протащить в печать записанное ею.

И ей многое удавалось опубликовать. В ее романах вдруг мелькали намеки на репрессии, на Холокост — в 1950‑х, в начале 1960‑х, когда каждая такая деталь читателями замечалась.

В ее недавно опубликованном материнском дневнике («Девочки»), который она вела в годы, когда многие боялись делать записи, — с 1937‑го по 1955‑й — видна не только семья, видна эпоха. Например, поразительная деталь: зимой 1953 года Вигдорова обсуждает со старшей дочкой, Галей Кулаковской, которой скоро получать пас­порт, какую национальность она себе запишет: благодаря отцу она может записать себя как русскую. А та говорит: это все равно что во время газовой атаки схватить единственный противогаз. В романы, в дилогию «Семейное счастье» и «Любимая улица», куда вошло очень многое из дневников, такой эпизод внести было невозможно. И тем не менее: эта дилогия была чуть не единственной книгой не в самиздате, где говорилось о «деле врачей», хотя педалировать еврейскую тему было в то время никак невозможно.

Очень были любимы и другие ее романы — трилогия о детском доме и самый первый, о школе, «Мой класс». На вечере Надежда Шапиро, чей учительский опыт намного превышает преподавательский опыт Вигдоровой, говорила: в нем масса педагогических коллизий, всегда актуальных. Как доверять ребенку? Как обвинять ребенка, даже если точно знаешь, что виноват?

Школа, проблемы детей, родителей, учителей, студентов — все это было и в прозе, и в статьях Вигдоровой. Татьяна Долинина на вечере сказала: никто не упомянул до сих пор важную вещь — дело не только в том, что Вигдорова была первым (единственным? первым?) журналистом, так понимавшим тогда свою профессию. Дело еще в том, что она в так понятую профессию журналиста втягивала других — Ольгу Чайковскую, Руфь Зернову, Наталью Долинину. И это, добавим, создавало очень важное поле, пространство журналистики, в котором обсуждались тенденции (почему доброта понята так извращенно — как комсомольская, как идеологически правильная доброта?) и разбирались частные случаи (почему нельзя было студенту дать работать в той лаборатории, в которой ему было интересно работать, — именно этому студенту?).

И все это было, и было любимо, и было читаемо, и было известно, когда весной 1964 года люди начали передавать друг другу сделанную Вигдоровой запись суда над Бродским. На вечере Эдуард Безносов сказал: это был первый самиздат, который он взял в руки (1965 год), и эта запись пробуждала в нем, старшекласснике, гражданское чувство, как его пробуждали «Былое и думы» Герцена.

Павел Литвинов, говоривший после, сказал, что первая часть его выступления была бы как раз про это пробуждение гражданского чувства: он тоже прочел ту запись в 1965 году, и из нее выросли подготовленные им записи судов над диссидентами и запись уже его собственного суда, опубликованная Натальей Горбаневской в книге «Полдень». Это и было начало правозащитного самиздата: он, собиравший позже и публиковавший документы, связанные с судами, увидел в этой записи документальную вещь, производившую впечатление так сильно, как это делает художественное произведение (Анатолий Найман сказал: впечатление античной драмы).

Вигдорова просто сделала тогда то, что умела делать, то, что делала многие годы. Но опубликовать записи суда в отечественной прессе она не смогла и решилась передать их за границу. Привычное и многажды отработанное привело ее к тому, что стало началом для других.

Софья Богатырева в записи, прозвучавшей на вечере, вспоминала, как Вигдорова у них дома, вскоре после суда над Бродским, читая свои блокноты, дошла до того места, когда у нее хотели их отобрать: «Я встала во весь свой рост и сказала: “Попробуйте!”»

Слова Анатолия Наймана: «Главное впечатление, которое производила Вигдорова, — ясность».

Слова Якова Гордина: «Красивая, нежная, трогательная женщина, совершенно не похожая на бойца».