Еретик, чье учение сохранилось в Талмуде
Материал любезно предоставлен Mosaic
Элиша бен Авуя — один из самых интригующих и загадочных персонажей в веренице раввинов Талмуда. Подобно большинству мудрецов той эпохи, Элиша известен нам только из Талмуда и связанных с талмудической традицией текстов. По‑видимому, он родился примерно одновременно с разрушением Второго храма в 70 году нашей эры и жил в Галилее, где еврейская духовная и интеллектуальная жизнь возродилась после этой величайшей национальной катастрофы, годовщину которой наряду с другими не менее горестными событиями евреи ежегодно отмечают богослужением и 25‑часовым постом в день Девятого ава. В этом году он пришелся на воскресенье, 11 августа.
Мнения Элиши приводятся в Талмуде лишь несколько раз. Но самый яркий факт в его карьере состоит в том, что в какой‑то момент он стал еретиком и отказался от еврейских религиозных практик, получив за это эпитет Ахер — Другой. И все же составители Талмуда не вычеркнули Элишу из традиции, хотя легко могли это сделать, а предпочли сохранить память о его поступках и учениях.
Предполагаю, что они поступили таким образом, чтобы остановиться на богословских вопросах, порожденных невероятными страданиями, которые претерпел еврейский народ при жизни Элиши — в период, когда казалось, что наступил полный крах, как политический, так и духовный. Жизнь Элиши, начавшаяся во время кровавого восстания евреев против Рима, вскоре завершившегося разрушением Иерусалима и Храма, продолжалась в период дальнейших гонений, которые через 65 лет привели к подавлению восстания Бар‑Кохбы (завершившегося, по мнению Мишны, в тот же день, Девятого ава). Это восстание — последняя надежда древнего Израиля восстановить религиозный и политический суверенитет — было подавлено императором Адрианом с еще большей беспощадностью, чем проявляли его предшественники во время Великого восстания 67–70 годов.
Талмуд, щедро приписывающий Элише самые разнообразные прегрешения, в том числе коллаборационизм и убийства, приводит также целый ряд различных объяснений причин и характера его вероотступничества. Например, в одном месте он предстает в образе своего рода раввинистического Сократа, совращающего еврейскую молодежь пагубными идеями, почерпнутыми из книг «греческой мудрости». Но более конкретно он объясняет его ересь двумя событиями, от которых вера Элиши поколебалась.
Первым был пример римской жестокости: Элиша стал свидетелем того, как свиньи валяют в грязи язык замученного раввина, который был известен своими речами на религиозные темы. Этот опыт радикально подорвал его веру в то, что преданность Торе вознаграждается по определению. «И это, — в отчаянии воскликнул он, — язык, который с таким совершенством излагал Тору? Это язык, который был так занят Торой всю жизнь? Это Тора, и это воздаяние за нее?»
В то время эти и подобные вопросы волновали и многих других раввинов, но никто не сформулировал их так отчетливо.
Второй эпизод, также связанный с непостижимостью Б‑жественного правосудия, касался непосредственного сомнения в истинности Писания. Тора редко обещает награду за выполнение той или иной заповеди. Но есть два исключения. Долгая и счастливая жизнь напрямую гарантирована тому, кто выполнит обязанность отогнать подальше птицу, прежде чем забирать у нее из гнезда яйца или птенцов (Дварим, 22:6), а также тому, кто чтит заповедь о почитании родителей (Шмот, 20:11).
Элиша видел человека, оставшегося безнаказанным после того, как забрал яйца в присутствии птицы‑матери. И как будто этого было недостаточно, он увидел другого человека, который, вытащив из гнезда яйца по приказу родного отца и тем самым буквально исполнив обе заповеди, в ту же минуту умер. А как же с обещанной ему долгой и счастливой жизнью? Разве нельзя доверять Б‑гу и Он не соблюдает обещания, данные Им в собственном откровении?
Хотя второй инцидент вроде бы не связан с римскими гонениями, его тоже следует истолковывать на их фоне. Заповедь, регулирующая сбор яиц из гнезд, призвана по возможности свести к минимуму боль матери, которую разлучают с детьми. Во времена Элиши римляне часто убивали еврейских детей, чтобы удовлетворить свою кровожадность или ненасытное желание получить новых рабов. Как сказано в Талмуде, римские легионеры убили бесчисленное множество детей в Бейтаре, где войско Бар‑Кохбы держало последнюю оборону. Как, спрашивает Элиша, тот же Б‑г, который требует проявить деликатность по отношению к птицам, сидящим на насесте, и их потомству, мог проявлять такое равнодушие к еврейским матерям и детям?
Эти неразрешимые загадки, объясняет Талмуд, в конце концов и привели Элишу к ереси. Но пусть даже раввины и прокляли его, бережно сохраняя память о нем, они признавали легитимность его сомнений. Для них Элиша стал средством осмысления мучительных проблем, игнорировать которые им не позволяла честность, а обсуждать — благочестие, и со всей очевидностью, они не могли дать на них убедительный ответ.
Но это не совсем верно. Талмуд дает ответ Элише, но не словами раввинов, а живым примером его современника рабби Акивы.
Связь между двумя раввинами становится очевидна в трактате Хагига, где рассказывается, как четверо раввинов собрались, чтобы проникнуть в самые глубокие тайны — секретный «сад» (пардес) Б‑га. Из этих четверых один погиб, второй сошел с ума, третий, Элиша, утратил веру, и только Акива вошел с миром и вышел с миром, а затем стал самым выдающимся раввином своего поколения и, вероятно, вообще самым знаменитым и влиятельным талмудическим мудрецом. Еще одна нить, связывающая двух коллег и друзей, потому что кого же еще Акива выбрал бы разделить с ним столь сокровенный опыт, — это их общий ученик рабби Меир, выдающийся ученый следующего поколения, который после вероотступничества Элиши стал учиться у Акивы, но так никогда и не порвал полностью с бывшим учителем.
Остро чувствуя печальную участь евреев после разрушения Храма, Акива страстно поддержал Бар‑Кохбу и дожил до сокрушительного разочарования, вызванного его поражением. За предоставление раввинистической поддержки мятежу римляне приговорили Акиву к особенно жестокой казни — с него заживо содрали кожу. Его реакция на национальную катастрофу, зеркально отображающая реакцию Элиши, тоже зафиксирована в двух ключевых эпизодах.
Сначала Акива и его ученики наблюдают душераздирающее зрелище: дикие лисы шныряют по руинам Храмовой горы на том самом месте, где стояла некогда Святая святых. Ученики рыдают, а Акива, будто бы издеваясь над их скорбью, смеется. В ответ на их недоумение он ссылается на два не связанных друг с другом пророчества: одно предсказывало разрушение, а другое — возрождение. Последнее, по его мнению, невозможно без первого. И теперь, когда мрачное первое пророчество воплотилось в жизнь, настал черед радостного пророчества о спасении.
Второй эпизод происходит незадолго до того, как римляне осудили Акиву на мучительную казнь. Встречая рассвет, он выражает благодарность за этот дар молитвой «Шма»: «Слушай, Израиль, Г‑сподь Б‑г твой, Г‑сподь един». Солнце не просто отмечает начало нового дня, а регулирует сакральное время духовного мира Акивы. Он не упустит последней возможности исполнить заповедь, чья вечная истина выходит за пределы земной боли от пыток и смерти.
Богословскую победу Акивы над реальностью человеческого и еврейского страдания можно сполна оценить только по контрасту с поражением Элиши. Вместо того, чтобы формулировать рациональный ответ на не имеющие ответа вопросы Элиши, Талмуд предлагает беспрецедентный и неподдельный пример эмпирической веры и морального героизма. А это, в свою очередь, приводит нас к одному из немногих учений Элиши, сохранившихся в раввинистической литературе и приводимых от его имени, а не от имени Другого. Оно содержится в трактате «Пиркей Авот» («Поучения отцов»):
Элиша бен Авуя говорит: «Кто учит ребенка, кому подобен? Пишущему чернилами на новой бумаге. А кто учит старого, кому подобен? Пишущему чернилами на отчищенной (от прежнего письма) бумаге» .
Большинство традиционных комментаторов рассматривали это лаконичное высказывание как простое противопоставление податливости молодого ума и забывчивости, свойственной старости. Оригинальный взгляд предложил Йом Тов Липман Геллер (1579–1654), автор комментария к Мишне под названием «Тосафот Йом Тов». Он обращает внимание на то, что Элиша противопоставляет «новому» не «старое», а почему‑то «отчищенное». По мнению Геллера, Элиша имеет в виду не слабости, свойственные старости, а зрелость, которой достигает человек, когда наивная самоуверенность и резкие убеждения юности неизбежно рассыпаются по мере накопления отрезвляющего опыта:
Множество мыслей и расчетов, связанных с мирскими делами, уже запечатлелись в разуме [пожилого человека]. Когда он пытается припомнить слова Торы, ему приходится изгнать все прочие мысли, а это очень нелегко.
В понимании Геллера, метафора говорит об отчаянии самого Элиши, который не в силах отодвинуть в сторону или «отчистить» ужасы, свидетелем которых он стал, не мог больше придерживаться идеалистического учения, которому был верен в молодости. Безвинные смерти и национальное поражение, казалось, показали лживость Торы, которую он учил в юности, вывели на чистую воду обещания награды, доказали, что Б‑жественного провидения не существует, а есть только страдания, и судьбой человека управляет слепой случай. Этому научил Элишу язык, вывалянный в грязи.
Акива, если пользоваться аналогией Элиши, рассматривал рушащийся мир как палимпсест, то есть очищенный пергамент, на котором пишут новый текст, а сквозь него проступают следы первого. И этим первым текстом были для него вечные истины Торы с их нерушимыми обещаниями справедливости, доброты и воздаяния. Стирая «мирские дела, запечатлевшиеся в разуме», Акива превратил жуткое зрелище разрушенного Храма в знак неизбежного избавления.
На долю Йом Това Геллера еврейских горестей досталось сполна: потеря детей, тюрьма, предательство и в конце концов катастрофа погромов Хмельницкого, пронесшихся по Польше в 1648 году. В ответ на трагедию, которая потрясла его общину, он написал стихотворение, где в ярких деталях описывает пережитое. Вот самые сдержанные его строки:
Кровь старцев и юношей пускали они; дочерей и жен насиловали они.
Они выворачивали ноги младенцам, разбивали головы их об стену, и мозги их брызгали во все стороны.
С ножом мясника в руках они искали того, в ком нет изъяна,
Они врывались в святилища, в малые храмы, где собрались рассеянные сыны Израиля,
Они подвешивали их заживо на веревках от светильников и убивали их.
Чтобы сохранить религиозный идеализм юности, Геллеру приходилось постоянно стирать из памяти эти ужасы. Признак его собственного, может быть, мимолетного отречения виден в том же стихотворении, где он яростно обращается к Б‑гу: «Ты стал гонителем собственного народа / Никакая язва или чума не миновала его». Пусть на одну секунду, но признаки кризиса веры, который пережил Элиша, видны и в выстраданных стихах Геллера.
Ежегодные ритуалы Девятого ава очень живо напоминают нам о еврейской истории, которая была постоянной реальностью для бесчисленных Элиш, Акив и Йом Товов Геллеров, изо всех сил пытавшихся примирить жестокую реальность с Б‑жественными обетами, содержавшимися в молитве «Шма», которая слетала с немеющих уст Акивы:
Если послушаетесь заповедей Моих <…> то дам Я дождь земле вашей своевременно, ранний и поздний; и соберешь ты хлеб твой и вино твое — и будешь есть и насыщаться .
А что же с нынешними евреями, живущими в эпоху, ставшую сначала свидетелем апогея еврейских страданий, а потом чудесного возрождения еврейского оптимизма и надежды? На них возложен постоянный долг во имя тех, кто придет после них, никогда не забывать о первых и никогда не отказывать от последних. 
Оригинальная публикация: The Heretic Whose Teachings the Talmud Preserved and Transmitted
Старость и радость
«Евангелие» от мудрецов Талмуда
