Голос в тишине T. V. Дровосеки и водоносы
«Сегодня все вы стоите пред Господом, вашим Богом, — главы ваших колен, ваши старейшины и стражи, каждый человек из народа Израиля, ваши дети и жены, переселенцы, живущие среди вас, от дровосека до водоноса. Вы вступаете в союз с Господом, вашим Богом, союз, скрепленный заклятиями, союз, который Господь, ваш Бог, заключает с вами сегодня — чтобы сделать вас ныне Своим народом…»
Дварим, недельная глава «Ницавим»
Основатель хасидизма Бааль‑Шем‑Тов с особой нежностью относился к простым евреям — сапожникам, водовозам, гончарам, лавочникам, портным, кузнецам — всем тем, кто не посвятил жизнь учению Торы, а был вынужден тяжело и много работать, чтобы прокормить семью. Наверное, поэтому большинство его сторонников было именно из их числа.
Ближайшие ученики Бааль‑Шем‑Това, праведники и величайшие мудрецы поколения, не могли понять такого отношения учителя. Во все периоды длинной истории еврейского народа, в разных странах и под разными небесами основное внимание уделялось знатокам Торы. О них было принято заботиться в первую очередь, близость к ним почиталась превыше всего на свете. И вдруг столь резкая перемена! И хоть Бааль‑Шем‑Тов частенько посылал учеников к тем самым простым людям перенимать у них чистоту и ясность веры, любовь к евреям, уверенность во Всевышнем — ученикам было трудно понять и принять эту позицию учителя.
В одну из длинных летних суббот случилось происшествие, всколыхнувшее «святое братство» ближайших учеников. Провести субботу вместе с Бааль‑Шем‑Товом съехались евреи из маленьких местечек вокруг Меджибожа. Крестьяне и арендаторы, поденщики на виноградниках и в садах, разносчики с базара и хозяева мелких лавочек: народу набралось, яблоку в синагоге негде упасть.
После молитвы всех пригласили в зал на вечернюю трапезу. Бааль‑Шем‑Тов занял место во главе длинного стола, ученики разместилась рядом, а дальше где кто успел.
В тот вечер Бааль‑Шем‑Тов, к вящему удивлению учеников, выказывал гостям особые знаки внимания. Одному преподнес свою чашу с остатками вина после кидуша, для другого сам наполнил эту чашу и подал с добрым пожеланием, третьему передал остатки халы, над которой произнес благословение, а рыбу и затем мясо из своей тарелки, чуть попробовав, немедленно отдавал простым гостям. Ученики только диву давались, невольно завидуя. Лишь немногие из них, несмотря на всю близость к учителю, удостоились таких знаков расположения.
По обычаю, заведенному Бааль‑Шем‑Товом, гости могли присутствовать только на первой и третьей субботних трапезах. Вторую он проводил со «святым братством», и гостям не разрешалось даже приблизиться к дверям зала, где вокруг стола восседали учитель и его ближайшие ученики. Случайно услышанная фраза или подсмотренная сцена могли надолго смутить непонимающих людей.
В ту самую субботу, после дневной трапезы, собрались простые евреи в синагоге Бааль‑Шем‑Това. Учиться никто из них не умел, они не понимали языка святых книг и не могли разобрать ни одного комментария к Пятикнижию. О Талмуде даже речь не заходила, толстые тома в потертых от употребления переплетах пробуждали в сердцах гостей только трепет почтения, открыть их они и не мечтали. Поэтому все, как один, принялись читать Псалмы, разумеется практически не постигая смысла. Лишь одно понимали эти люди: в их руках книга, написанная праведным царем Давидом, а значит, бережно произнося вслух эти буквы, эти слова, эти предложения, они доставляют радость Всевышнему.
А трапеза у Бааль‑Шем‑Това все длилась и длилась. Ели мало, в основном слушали. Каждую субботу Бааль‑Шем‑Тов раскрывал перед учениками новые тайны Торы, и они, затаив дыхание, мечтали лишь о том, чтобы трапеза никогда не кончалась. Радость и гордость переполняли сердца. Всевышний удостоил их великой чести стать близкими учениками мудрейшего из мудрецов и дал им возможность понимать слова учителя.
Да, разобраться в том, что говорил Бааль‑Шем‑Тов, было совсем не просто. Помимо огромных знаний требовалась особая смекалка, позволяющая мгновенно улавливать намеки, увязывать в единое целое фразы, говорящие о, казалось бы, совсем разных вещах.
В головах некоторых учеников нет‑нет да мелькала мысль: почему, несмотря на всю близость, учитель на вечерней трапезе выказывал высочайшие знаки благоволения не им, его ученикам, а простым евреям? Ведь если бы те каким‑то чудом оказались сейчас за этим столом, то, скорее всего, не разобрали бы ни одного слова!
Вдруг Бааль‑Шем‑Тов умолк, брови слегка нахмурились, и лицо приобрело серьезное выражение.
— Написано, — медленно произнес он, — на высоту, куда поднимаются баалей тшува , не забираются даже праведники . В духовной работе существует два пути приближения к Предвечному: путь баалей тшува и путь праведников. Простые евреи идут по первому, скромные и застенчивые, они сожалеют о прошлом и с надеждой поднимают глаза к Небу, думая о будущем.
Он затянул нигун, хасидский напев, все подхватили, и звуки их голосов наполнили зал до самого потолка. Ученики, не понимавшие отношения учителя к простым людям, догадались, что он услышал их мысли и отвечает на вопрос.
Бааль‑Шем‑Тов сидел зажмурившись, как поступают, когда прислушиваются к едва слышному голосу. Когда нигун закончился, он открыл глаза и долго рассматривал лица учеников. Затем велел каждому положить руки на плечи соседей слева и справа, чтобы вокруг стола образовалась живая цепочка, единственным разомкнутым звеном в которой был он сам.
— Закройте глаза, — велел Бааль‑Шем‑Тов, — и не раскрывайте, пока я не велю.
Ученики тотчас выполнили приказание. Учитель снова начал нигун, и несколько минут все пели, тихонько раскачиваясь. Затем Бааль‑Шем‑Тов положил правую руку на плечо ученика, сидящего справа от него, а левую на плечо сидящего слева и замкнул цепочку.
Нигун смолк. В зале повисла вязкая тишина. Ученики вдруг услышали далекие голоса. Далекий хор вел тягучую, грустную мелодию, а на ее фоне то и дело взмывали отдельные голоса.
— Владыка мира, сжалься, — взывал один голос.
— Отец Небесный, услышь! — подхватывал второй.
— Дорогой Папа, спаси! — умолял третий.
— Милосердный Отец, приди на помощь! — заклинал четвертый.
И было в этих голосах столько правды, столько самоотверженного отречения, такое душевное тепло и надежда, что из глаз учеников невольно покатились слезы.
А голоса сладостно и свято повторяли строчки псалмов, и чем дольше они звучали, тем жарче плавились сердца учеников, и тем самозабвеннее просили они Всевышнего дать им возможность подняться на такую же высоту, куда забрались люди, чьи голоса им позволил услышать учитель.
Бааль‑Шем‑Тов снял свои руки с плеч учеников, и голоса смолкли.
— Откройте глаза, — велел он. — И продолжайте нигун.
Ученики запели. Но каким же жалким и беспомощным показалось им собственное пение по сравнению с тем, что они только что слышали! Ребе Дов‑Бер, Великий Магид из Межерича, тоже сидел за столом в ту субботу. Много лет спустя он рассказывал своему ученику Шнеуру‑Залману, будущему основателю Хабада, о том, что в тот момент он испытал горчайшее разочарование в жизни. Счастье служить Всевышнему с наслаждением, чувство, которого он искал и добивался многие годы, посетило его, когда он слышал голоса, и тотчас пропало, стоило им исчезнуть. От огорчения он заплакал, и, по словам Магида, даже сандалии на его ногах намокли от слез раскаяния.
Нигун закончился, но Бааль‑Шем‑Тов продолжал сидеть с закрытыми глазами, тихонько раскачиваясь. Ученики молчали, почтительно наблюдая за учителем. В каких сияющих анфиладах высших чертогов блуждала его душа, можно было только догадываться.
Наконец он открыл глаза и заговорил:
— Мелодия, которую вы сейчас слышали, звучит в сердцах простых евреев, читающих сейчас псалмы. Да, те самые евреи, не способные разобрать ни одного комментария, не умеющие учить Талмуд, не знающие арамейского, именно они служат Всевышнему с такой наивностью простоты, что нам, искушенным и знающим, требуется полжизни для того, чтобы дотянуться до их уровня.
А вы, мои ученики, смотрите и узнайте: что есть человек? Его тело — ложь, и только душа — правда. И даже она не вся правда, а лишь малая ее толика, часть великой сущности, оторвавшись от которой душа спустилась в этот мир. И если наши души — уста правды — восторгаются святостью, скрытой в чтении псалмов простыми евреями, насколько же счастлив Тот, кто есть сама правда?
— После той субботы, — рассказывал Магид из Межерича, — я долго корил себя за недоверие к Учителю. Ведь и у меня возникали мысли про особую приближенность ближайших учеников, и мне было непонятно, почему Бааль‑Шем‑Тов так дорожит простыми людьми. Вместо многих слов и пояснений учитель преподнес нам наглядный урок. Ясный до боли, обжигающий, точно откровение.
Я отыскал в своем характере корень проблемы и принял решительные меры по исправлению своих качеств. Но покоя это не принесло, я страдал и томился от стыда за допущенную оплошность. Исцеление пришло ко мне ночью.
Во сне, но с такой четкостью, словно наяву, я увидел один из райских покоев, где собрались души еврейских детей учить Пятикнижие. Во главе стола сидел сам Моше. Дети повторяли недельную главу «Лех‑леха». Один из мальчиков читал вслух:
— Авраам пал ниц, но, рассмеявшись про себя, подумал: «Разве может родиться сын у столетнего старца, и разве сможет родить девяностолетняя Сара?!»
И объяснил Моше:
— Не удивляйтесь, что отец наш Авраам с недоверием воспринял слова Всевышнего. Человек состоит из двух частей — души и тела. И тело, даже вмещая самую святую душу, все равно остается телом, и от него возникают сомнения и тревоги. Человек недалекий принимает их за собственные мысли и поступает согласно им. А праведник, прежде всего, падает ниц, принимая волю Всевышнего, и лишь потом начинает анализ дум и чувств.
Этот сон меня успокоил, — завершил свой рассказ Магид. — Я понял, откуда у меня возникло недоверие к Бааль‑Шем‑Тову. И понял, если это не я, а только мое тело, все еще можно исправить!
* * *
Как‑то раз ребецн Мирл, жена ребе Ицхока‑Меира из Гуры, отправилась в синагогу к вечерней молитве. На женской половине было почти пусто: матери семейств готовили ужин, поджидая мужей. Когда ребецн вошла, девушки и девочки, оживленно о чем‑то перешептывавшиеся, почтительно встали.
Ребецн тяжело опустилась в свое кресло перед загородкой, отделявшей женскую половину от остальной синагоги, раскрыла молитвенник сразу на нужной странице и приготовилась. Начать должны были с минуты на минуту, но время шло, а молитва все не начиналась. Из‑за перегородки доносился приглушенный шум голосов.
— Кельна, выясни, пожалуйста, что происходит, — попросила ребецн жену габая.
Кельна распахнула дверь, ведущую на мужскую половину, и громко спросила:
— Что случилось? Почему не начинают молитву?
— Янкл‑балагула умер, — отозвался чистый молодой голос. — Ребе пошел навестить его семью. Ждем, пока вернется.
— Ох, Готеню, — охнула ребецн Мирл. — Ох, какое несчастье! Вы даже не представляете, — сказала она, обращаясь к девушкам, — кто таков был реб Янкл!
Голос ее прервался. Ребецн вытащила из рукава кружевной платочек и прижала к глазам. Прошло несколько минут, пока она успокоилась, вытерла слезы и принялась рассказывать о реб Янкле:
— В памяти у меня сохранились только два случая, а были их десятки, если не сотни, всего ведь не упомнить. Однажды зимой ударили страшные морозы. Река промерзла почти до дна. С жутким треском раскалывались деревья. Жизнь почти замерла, все сидели по своим избам, боясь высунуть нос на улицу. Только в нашем доме, как обычно, дым стоял коромыслом. Уроки шли один за другим, приходили и уходили евреи, желающие посоветоваться с ребе. Людские беды страшнее холода.
Дров на растопку печек уходило больше обычного, я и не заметила, как подошла к концу поленница, которой обычно хватало до Пурима. Послала служанку на базар, посмотреть, продают ли там дрова, только куда там — ни одного человека на площади. Что делать? Где в такой мороз отыскать продавца? И тогда я вспомнила о реб Янкле. Закуталась потеплее и поспешила к нему.
Я еще не успела завершить свою просьбу, как он уже начал собираться. Запряг лошаденку, надвинул шапку по самые уши и поехал в лес, только полозья по снегу заскрипели. Набрал полные розвальни, с верхом, сам пешком шел, чтобы больше уложить. Мы щедро натопили, и уроки в тот день шли особенно хорошо.
Другой случай произошел осенью, в мархешване, вскоре после осенних праздников. Словно во времена Ноаха, разверзлись хляби небесные и дождь лил не переставая. День за днем, день за днем. Хлестало немилосердно, земля превратилась в жидкую грязь, речка набухла, переполнилась и вышла из берегов, затопляя огороды.
Но субботу никто не отменял, нужно было приготовить четыре трапезы на всех: семью, учеников, гостей. Утром я поднялась спозаранку, затопила плиту и послала служанку натаскать воды в большой чан для варки. Та вернулась растерянная и с пустым ведром. Бочка, где хранили воду, треснула, и вся вода за ночь вытекла.
Ничего, сказала я, давай вытащим кадушки на крыльцо, и дождь быстро их наполнит. Но, как назло, дождь затих. Мы подождали полчаса, однако из серых туч, низко плывущих над крышей дома, не упало ни одной капли. И хоть дождь мог пойти в любую минуту, больше ждать мы не могли. Осенние субботы начинаются рано, нужно было спешить.
Улицы развезло, и сколько мы ни выглядывали, не смогли увидеть ни пешеходов, ни повозок. Все сидели по домам, пережидая ненастье. Как быть?
Скользя по грязи, я отправилась к реб Янклу. Он тут же запряг свою лошадку, закатил на телегу пустую бочку и отправился на речку. Не успела телега выехать за ворота, как хлынул ливень. Готеню, сколько живу, а такого дождя ни разу не видела — сплошная серая стена!
Я была уверена, что Янкл сразу вернется, но он отсутствовал довольно долго. Дождь кончился, я вернулась домой, и почти сразу приехал реб Янкл с полной бочкой. Промокший до нитки, но веселый, словно в Симхас Тойре. Закатил бочку в сени, я наскоро поблагодарила его и тут же бросилась к плите. Еле‑еле успели! Но муж потом мне сказал, что в ту субботу еда получилась необыкновенно вкусной.
— Так пусть же, — ребецн Мирл снова поднесла платочек к глазам, — пусть же из каждого привезенного им полена и из каждой начерпанной капли воды родится ангел‑защитник и все эти сонмы ангелов выйдут навстречу душе реб Янкла, поднимающейся сейчас к Высшему Престолу.
— Омейн! — дружно воскликнули девушки.
Как только ребецн Мирл закончила рассказ, вернувшийся ребе Ицхок‑Меир, стоявший за раскрытой дверью на мужскую половину, воскликнул:
— Я и не знал, что моя жена обладает пророческим видением! В точности то же самое пожелание пять минут назад провозгласили на Небесах.
* * *
Когда ребе Цемах Цедек объявил во время обрезания имя своего новорожденного сына — Шмуэль , — присутствовавшие на церемонии родственники и хасиды слегка опешили. До сих пор в роду Алтер Ребе так никого не называли.
Во время праздничной трапезы Йеуда‑Лейб Шнеерсон, один из сыновей ребе Цемаха Цедека, в будущем основатель Копысской линии Хабада, спросил отца:
— Отец, в честь кого ты дал брату такое имя? — И добавил шепотом: — В честь пророка Шмуэля?
— Нет, — ответил ребе, — я назвал его так в память о водоносе из городка Полоцк.
За столом воцарилась тишина. Гостей охватило глубокое раскаяние. Рядом с ними, на расстоянии вытянутой руки, под видом простого водоноса прожил целую жизнь великий цадик. Наверняка он был одним из ламедвовников , иначе бы ребе не стал называть сына в его честь. А они… они ходили по тем же улицам, покупали у праведника воду, похлопывая по плечу, вели с ним будничные разговоры. Не понимая, не отдавая себе отчета в том, кто на самом деле стоит перед ними!
* * *
Моня Монисзон, хасид, Ребе Рашаба , приехал в Любавичи после полудня и сразу отправился на аудиенцию. Среди хасидов Моня слыл человеком праведным. Несмотря на весьма прибыльную торговлю драгоценными камнями, он не утратил скромности и религиозного рвения. Утратить‑то не утратил, но все‑таки… Если и есть на свете подлинное испытание, то это испытание богатством. И хоть многие всю жизнь мечтают о том, чтобы Всевышний — наконец‑то! — подверг их этому испытанию, мало кто в полной мере осознает, какой глубины пропасть разверзается у ног обладателя крупного состояния. Даже отсвет золота меняет человека. Сильно меняет. О том и рассказ.
Беседа ребе и Мони длилась долго, но о чем именно они говорили — никто уже не помнит; время засыпало песком вопросы хасида и ответы ребе. Кроме одной темы. Речь зашла о еврее из городка, в котором жил Монисзон, Ребе Рашаб очень высоко о нем отозвался.
— Не понимаю, что ребе находит в этом простаке? — удивленно поднял брови Моня.
— Он достиг весьма выдающихся успехов на духовном пути, — объяснил ребе.
— Я живу на соседней улице и встречаюсь с ним каждый день, — твердо произнес Моня. — И не вижу, увы, совсем не вижу, чтобы эти успехи хоть в чем‑нибудь проявлялись. Простой, очень простой еврей!
Ребе Рашаб промолчал. А затем спросил:
— Моня, у тебя есть с собой драгоценные камни?
— Конечно! Прямо от вас я еду на ярмарку и везу партию алмазов.
— Ты можешь их мне показать?
— С удовольствием!
Моня долго вытаскивал из‑за пазухи хорошо запрятанный мешочек, затем попросил дощечку, достал из кармана кусок черного бархата, который всегда носил с собой, расстелил его на дощечке и попросил разрешения пройти во вторую комнату, без окна — большую кладовку, где хранились книги и рукописи.
— Разве нельзя посмотреть камни здесь? — удивился ребе.
— Алмазы, — с чуть слышной важностью в голосе объяснил Моня, — нельзя рассматривать на ярком солнце. Чтобы по‑настоящему оценить их достоинства, необходим свет свечей.
Он ушел в кладовку и спустя несколько минут пригласил ребе войти.
На черной ткани, освещенные мерцающими огоньками трех свечей, эффектно переливались крупные алмазы.
— Вот, — с гордостью произнес Моня, указывая на один из них, — настоящий бриллиант, самый красивый из всех.
Ребе взял его в руку и повертел перед глазами, затем, вернув обратно на дощечку, стал рассматривать другой. Положив на место четвертый, он с огорчением заметил:
— Тот, которым ты так восхищаешься, ничем не отличается от других. Я не вижу между ними никакой разницы.
— Чтобы это увидеть, — ответил Моня, и важности в его голосе ощутимо прибавилось, — нужно понимать в камнях, разбираться в их свойствах. Этот камень — настоящее чудо.
— Каждый человек, — сказал Ребе Рашаб, — настоящее чудо, сотворенное Всевышним. Но чтобы это увидеть и оценить, нужно понимать в людях!
Дом Ребе. Суд и освобождение
Дом Ребе. Донос и арест
