«Если кто‑нибудь возьмет себе жену и станет

с ней жить, но она не понравится ему,

поскольку он найдет в ней что‑нибудь неподобающее,

и он напишет ей письмо о разводе, вручит ей его

и отошлет ее прочь из своего дома…»

Дварим, недельная глава «Ки‑теце»

Бааль‑Шем‑Тов приехал в Слуцк весной 1740 года. Весна в том году началась поздно. Пахучие цветы на деревьях раскрылись, когда уже подошла зеленая листва. Майский ветерок разносил дурманящий аромат рано распустившейся сирени, шиповник тоже сперва покрылся листвой и лишь потом выбросил огромные пунцовые цветы.

Евреи Слуцка встретили праведника с трепетом и тревогой. С одной стороны, приезд цадика — явное благо, ведь вместе с ним в город приходит благословение. С другой — праведник точно свеча во время проверки квасного — освещает тайные уголки душ человеческих и показывает, сколько мусора там накопилось.

Одним из самых уважаемых членов общины Слуцка был мудрец реб Ури‑Носн‑Ноте, которого в юности именовали «вундеркиндом из Крынок», небольшого городка возле Бреста. С тех пор прошло много десятилетий, волосы реб Ури побелели, лицо покрылось глубокими морщинами, спина сгорбилась. Всю свою жизнь он занимался только Торой; богатый торговец из Бреста выдал за него свою дочь и обеспечил «вундеркинду» безбедное существование.

С женой реб Ури прожил душа в душу больше сорока лет, поднял детей, дождался внуков и правнуков. Овдовев, он с младшим сыном Шлойме перебрался в Слуцк. Ни от кого реб Ури не получал такой душевной радости, как от младшенького. Нет, ничего дурного про других сыновей он не мог даже помыслить — достойные дети, боящиеся Бога, почитающие родителей, все честь по чести, листок к листку.

Но Шлойме уж очень походил на самого реб Ури в юности; такие же блестящие способности, живой острый ум, добрая душа, легкий, незлобливый характер. Да, с высоты своего возраста реб Ури уже мог, отстраняясь, взглянуть на прошедшие годы, словно смотрят на жизнь чужого человека, и оценить, что было хорошо в них, а что не очень.

Да, так вот младшенький. Уже в четырнадцать лет он ушел из дому и отправился не куда‑нибудь, а прямо в Вильну, учить Тору у самых великих мудрецов поколения. После нескольких лет усиленных штудий он перебрался в Гродно, а оттуда в Краков. Там Шлойме встретил одного из скрытых праведников, ребе Менахема‑Арье, и прилепился к нему всей душой и всем сердцем.

Ребе обучил юношу хасидизму и отворил ему двери в скрытую часть Учения. Одним из условий было соблюдение полной тайны. Никто, даже самые близкие родственники не знали, чем занят Шлойме.

В двадцать два года он вернулся в Слуцк и поразил отца обширнейшими и глубокими познаниями во всех частях Торы. Стоит ли говорить, какой радостью переполняли сердце реб Ури каверзнейшие вопросы сына по Талмуду?! Иногда, чтобы ответить на них, ему приходилось проводить над книгами многие часы, но это были одни из самых счастливых часов в его жизни.

Вскоре реб Ури нашел сыну невесту. Зажиточный арендатор в окрестностях Слуцка давно мечтал об ученом зяте, и вот ему представилась возможность осуществить свою мечту.

Элиёу‑Мойше был уважаемым членом общины, хоть не отличался познаниями в Торе. За всю свою жизнь он не прошел до конца ни один из трактатов Талмуда, зато щедрой рукой помогал беднякам, а сборщики приданого для неимущих невест всегда покидали его дом с довольной улыбкой.

Что же касается учения… Не всякому жалует Всевышний способности, но всякого оценивает по усилиям. Элиёу‑Мойше честно приходил в синагогу на урок после длинного дня, заполненного хлопотами, открывал Талмуд на нужной странице и первые десять минут вполне улавливал ход рассуждений. А вот потом… потом… словно черная туча опускалась на глаза, веки сами собой смыкались, голос преподавателя плыл и растекался, и спустя четверть часа Элиёу‑Мойше крепко спал, свесив голову на грудь и сладко посапывая носом.

Когда его деликатно будили в конце урока, он сонно таращил глаза на пляшущие строчки и с огорчением говорил себе: опять не получилось! Да, ему почему‑то казалось, будто в один прекрасный вечер все переменится и он сможет — подобно раввинам — с легкостью просиживать над Талмудом много часов кряду, получая удовольствие от учения.

Увы, этого так и не произошло. Но великий пиетет к мудрецам, людям, способным, не заглядывая в книгу, часами распутывать сложнейшие талмудические хитросплетения, сопровождал Элиёу‑Мойше всю жизнь. Он пытался наставить своих сыновей на путь учения, но они, подобно ему самому, предпочли деловую жизнь миру Торы.

Тогда Элиёу‑Мойше твердо решил, что его дочь — красавица и умница Ента — выйдет замуж только за мудреца. И не просто за мудреца, а сына мудреца. Он, Элиёу‑Мойше, обеспечит зятя всем необходимым, пусть его не заботят глупости этого мира, пусть вся его жизнь будет посвящена только Торе. И тогда святые заслуги зятя осенят не только дочку, но и Элиёу‑Мойше, его жену и остальных детей.

Свадьбу сыграли скромную, зато денег на благотворительность пожертвовали вне всякой разумной меры. Так потребовал реб Ури, и Элиёу‑Мойше не стал возражать. Раз уж роднишься со святыми людьми, изволь соответствовать.

Поначалу сестре реб Ури, жившей вместе с ним, невеста не пришлась по вкусу. Ей показалось, будто за деланной скромностью скрывается жеманная красотка. Но в конце концов все наладилось, и сестра, в знак согласия и примирения, перед свадьбой подарила будущей родственнице роскошный набор лент.

Молодая пара поселилась в Слуцке, неподалеку от реб Ури, и Шлойме, теперь уже человек, достигший цельности, начал готовиться к погружению в самые сокровенные глубины учения. Ента не могла надышаться на мужа. Она считала его самым мудрым человеком на свете, самым добрым, самым ласковым, самым… Стоит ли говорить, что этот брак оказался счастливым.

Увы, ненадолго. Спустя полгода после свадьбы Ента сошла с ума. Просто так, без всякой видимой причины. Сначала перестала отвечать на вопросы, а потом вообще прекратила говорить. Целыми днями она сидела за печкой, безучастно повернувшись лицом к стене. Только пальцы беспрестанно разворачивали и сворачивали пеструю ленту из того набора, что подарила ей перед свадьбой тетка мужа.

Элиёу‑Мойше привозил к дочери самых лучших докторов и неукоснительно выполнял все их предписания, нормальному человеку могущие показаться просто идиотскими. Но ничего не помогло, разум к Енте так и не вернулся

Слух о несчастье быстро облетел Слуцк. Сперва все жалели бедное семейство, молились за больную, сочувствовали искренне и доброжелательно. А потом острота сгладилась, сумасшедшая Ента стала составной частью духовного пейзажа общины, и люди почти забыли о ее существовании. Только озорные бессовестные мальчишки, когда перед субботой мать вела бедолагу за руку в баню, кричали вслед:

— Чокнутая Ента, где же твоя лента?!

Так прошло шесть лет. Шлойме переселился в синагогу. Дни и ночи он проводил над книгами, а спал урывками, уронив голову на стол. Он попал в весьма затруднительное положение. Развестись с сумасшедшей невозможно, ведь по закону гет нельзя вручить насильно, без согласия жены, а значит, она обязана понимать, что происходит. А о каком понимании можно говорить, если женщина сидит, уставившись в стену, и знай мотает вокруг пальца пеструю ленту. В такой ситуации обычно советуют подписать у ста раввинов разрешение на еще одну жену, то есть нарушить закон однобрачия, введенный рабейну Гершоном. А сумасшедшая… сумасшедшая будет доживать свой век за печкой.

Но Шлойме и слышать не хотел о еще одном браке.

— Я люблю Енту, — повторял он, — и буду ждать, пока она выздоровеет.

— Но ведь этого может и не произойти. И что тогда? — осторожно спрашивали его.

— Она выздоровеет, — решительно отметал он любые увещевания. — Вот увидите, обязательно выздоровеет. И мы вместе посмеемся над вашими сомнениями.

На следующий день после того, как Бааль‑Шем‑Тов приехал в Слуцк, его посетили два уважаемых члена местной общины: реб Ури‑Носн‑Ноте и Элиёу‑Мойше, тесть и отец сумасшедшей Енты. Оба со слезами на глазах умоляли праведника вылечить несчастную. Бааль‑Шем‑Тов долго рассматривал просящих, переводя взгляд с одного лица на другое. Молчание казалось им мучительным и длилось целую вечность.

— Исследуйте свои сердца, — наконец произнес цадик. — Не скрывается ли в них ненависть друг к другу, или тайная зависть, или непрощеная обида?

— Нет! — в один голос вскричали реб Ури‑Носн и Элиёу‑Мойше.

— Мой уважаемый родственник, — начал реб Ури, — постоянно посещает уроки Талмуда, щедрой рукой поддерживает бедных, его дом всегда открыт для любого еврея, а моего сына он содержит уже шесть лет, давая ему возможность полностью посвятить себя Торе. Он опора похоронного братства, надежда бедных невест…

— А мой дорогой родственник, — перебил его Элиёу‑Мойше, — великий ученый, мудрец, каких поискать! И нет в нем ни капли зазнайства или высокомерия, он постоянно приближает к Торе простых евреев, дает уроки в синагоге по Пятикнижию с комментарием Раши, помогает ученикам в хейдере, каждую субботу ведет кружок по изучению «Наставлений отцов», учит людей уважать друг друга. Все в Слуцке любят и почитают реб Ури и просят Всевышнего, чтобы моя дочь поскорей выздоровела и его сын, мой зять, мудрец и праведник, вернулся в дом и перестал спать на скамье в синагоге.

Бааль‑Шем‑Тов внимательно слушал, изредка кивая, словно соглашаясь со словами говорившего.

— С Божьей помощью, — сказал он, когда посетители устали от славословий, — я смогу вылечить бедняжку, и она вернется к прежней ясности сознания. Но при одном условии, — он сделал паузу, и родственники поняли, что условие будет нелегким. — Шмуэль продолжит ночевать в синагоге, а Ента, когда полностью придет в себя, отправится вместе с мужем к раввину и примет разводное письмо. Причем сделает это по собственному желанию и со спокойным сердцем.

Родственники остолбенели. Они ожидали чего угодно, но только не этого.

— Но моя дочь любит мужа, — сумел наконец выговорить Элиёу‑Мойше. — Если она узнает, какой ценой досталось выздоровление, она может снова впасть в черную меланхолию.

— А мой сын любит жену, — поддержал его реб Ури. — Он столько лет терпеливо ожидает спасения и будет невероятно огорчен, узнав про такое условие. Да и можно ли по закону разводиться без всяких на то оснований?

— Я готов пожертвовать на бедных очень солидную сумму, — вступил Элиёу‑Мойше, — лишь бы только Ента выздоровела и снова зажила с мужем в любви и согласии.

— Ну, как хотите, — закончил разговор Бааль‑Шем‑Тов. — Только без выполнения моего условия я не берусь за лечение.

Просители покинули цадика и в полном смятении разошлись по домам.

Прошло несколько дней. Весна разошлась во всю силу. С самого утра над Слуцком стояло глубокое свежее небо, особенно прекрасное от проплывавших по нему синих и лазурных облаков. Ночи были звездные, с ярко, словно по‑праздничному, светившей луной, не дающей покоя собакам. До самого утра то одна, то другая задирала вверх морду и, уставясь немигающим взглядом на ночное светило, заливалась истошным лаем.

На сей раз они пришли втроем: реб Ури с сыном Шлойме и Элиёу‑Мойше.

— Мы согласны, — за всех сказал Элиёу‑Мойше. — Принимаем ваше условие. Но за Енту поручиться не можем. Хоть она всегда была послушной дочерью, а после покладистой женой, но в такой ситуации, сами понимаете… — И он сокрушенно развел руками.

— Хорошо, — коротко ответил Бааль‑Шем‑Тов и задумался на несколько минут. Потом произнес, обращаясь к Элиёу‑Мойше: — Отправляйтесь к вашей дочери и передайте ей, что в город приехал известный чудотворец и хочет срочно встретиться с ней по важному делу. Не принимайте никаких возражений с ее стороны, твердо заявите, что она должна немедленно явиться ко мне.

— Ребе! — горестно воскликнул Элиёу‑Мойше. — О чем вы говорите, ребе?! Моя дочь уже шесть лет никого не узнает и ни с кем не разговаривает, даже сама с собой. Мы давно позабыли, как звучит ее голос, ее кормят из ложечки, точно малое дитя. С таким же успехом я могу разговаривать со шваброй или с печкой.

Бааль‑Шем‑Тов ничего не ответил, а перевел взгляд на книгу, лежащую у него на коленях.

С болью в сердце вышел Элиёу‑Мойше от праведника.

— Если бы он хоть раз увидел Енту, — горестно восклицал он, идя по улице и шатаясь, точно пьяный, — разве бы он стал посылать меня к ней с таким поручением? Бедное больное дитя, несчастная моя девочка!

— Конечно, конечно, — скорбно вторил ему реб Ури, до глубины души жалея Енту, ее отца, ее мать и своего сына.

И только Шлойме, ученик скрытого праведника, чувствовал себя прекрасно. Он даже улыбался, ободряюще поглаживая тестя по плечу. Ребе Менахем‑Арье был связан с Бааль‑Шем‑Товом и частенько упоминал цадика из Карпат. Шлойме хватило нескольких минут разговора, чтобы понять, кто находится перед ним, и он немедленно привязался к Бааль‑Шем‑Тову всеми силами своей души.

— Нужно в точности выполнить все, что велел праведник, — сказал он тестю, когда тот на минуту перестал причитать и охать. — Вот увидите, все будет хорошо! Если праведник пообещал — он выполнит свое обещание и вылечит Енту.

— А с каким сердцем ты поведешь ее к раввину на развод? — спросил Элиёу‑Мойше.

— Бог поможет, — с неожиданной легкостью ответил Шлойме, и эта легкость показалась тестю особенно подозрительной.

— Коль скоро мы согласились на условие, поставленное Бааль‑Шем‑Товом, — вмешался реб Ури, — то теперь придется выполнять его указания. Думаю, уважаемый Элиёу‑Мойше, вы должны прямо сейчас отправиться к Енте и передать ей все, что наказал цадик.

— Но она же ничего не понимает! — с отчаянием воскликнул безутешный отец.

— Предоставьте это Всевышнему,  —  ответил реб Ури. — И пусть каждый выполняет то, что на него возложено. А дальше — что будет, то будет.

Когда Элиёу‑Мойше вернулся домой, он застал Енту на ее обычном месте — за печкой. Жена сидела в той же комнате, с книжечкой Псалмов в руках. Страницы были мокрыми от слез. Элиёу‑Мойше пересказал жене разговор с Бааль‑Шем‑Товом, потом заглянул за печку и с удивлением увидел, что Ента прислушивается. Он уже хотел передать ей слова праведника, как услышал голос жены.

— Расскажи мне о чудесах этого цадика, — попросила она.

Голос ее дрожал и срывался, и Элиёу‑Мойше решил немного подождать с Ентой и сперва утешить жену.

Как раз вчера вечером Шлойме поведал ему длинную и переполненную коллизиями историю. Он пустился в повествование, и, когда дошел до самого драматического момента, сзади раздался шорох. Ента вышла из‑за печки и с интересом слушала отца. Ее глаза блестели, живые, полные смысла глаза. Элиёу‑Мойше осекся на полуслове.

— Так что же было дальше, отец? — как ни в чем не бывало спросила Ента. Слезы градом покатились из глаз матери.

— Мама, почему ты плачешь? — удивилась Ента. Элиёу‑Мойше быстро приложил палец к губам. Енте ни к чему было сразу узнать, что она молчала целых шесть лет.

— Ничего‑ничего, дочка, это от счастья.

— Так чем же закончилась история с чудотворцем? — снова спросила Ента, и Элиёу‑Мойше рассказал ее до самого конца.

— Интересно, где живет этот Бааль‑Шем‑Тов? — сказала Ента, подходя к окну. — Вот бы попасть в те края, увидеть его хоть одним глазом!

— Он сейчас в Слуцке, дочка, — сказал Элиёу‑Мойше, все еще не пришедший в себя от происходящего. — Приехал неделю назад.

— Я хочу его увидеть! — воскликнула Ента. — Мама, давай сходим в баню, я чувствую себя очень грязной.

— Давай, — немедленно согласилась мать, продолжая вытирать слезы.

— Я никуда вас не пущу, — вмешался Элиёу‑Мойше. — Неужели ты не понимаешь, что тут замешан дурной глаз. Кто‑то из жителей нашего местечка сглазил Енту. И я не хочу, чтобы…

— О чем ты говоришь, отец? — удивилась Ента. Заметив валяющуюся на полу ленту, которую она обронила, выходя из‑за печки, Ента наклонилась, чтобы подобрать, но Элиёу‑Мойше резким движением схватил ее первым.

— Ты немного болела в последнее время, дочка, и не помнишь, что с тобой произошло. Я распоряжусь, пусть нагреют воду, ты помоешься на кухне, в большом тазу. Как когда‑то в детстве, ладно?

— Ладно, — с улыбкой согласилась Ента.

— Думаю, пока тебе не стоит выходить из дома, — продолжил Элиёу‑Мойше. — Начнутся пересуды, сплетни, толковища. Приди сначала в себя после болезни, а там посмотрим.

Ента помылась на кухне, поужинала и, как вполне нормальный человек, отправилась спать. Мать села возле ее кровати, взяла дочку за руку и снова залилась слезами.

— Мамочка, почему ты все время плачешь? — удивилась Ента.

— Давай лучше поговорим о тебе, дочка. Что ты чувствуешь, расскажи мне.

— Сильную слабость. Голова все время кружится, точно я больна.

— Поспи дочка, поспи. Даст Бог, к утру все пройдет.

Утром Ента поднялась с кровати и едва не упала. Держась рукой за стену, она с трудом добралась до умывальника. Ноги не держали, а перед глазами медленно вращались огромные жернова.

Этот день она провела в постели. Несмотря на сильную слабость, ее сознание было совершенно ясным. Мать проговорила с Ентой с утра до самого вечера. Ох, какое это счастье — смотреть в глаза дочери, любоваться их живым блеском, задавать вопросы и получать вразумительные ответы.

К ночи у Енты поднялась температура, ее бил озноб, заплетающимся языком она городила всевозможные небылицы. Под утро, когда жар немного спал, Ента открыла глаза и с горечью произнесла:

— Как жаль, что я не смогу увидеть Бааль‑Шем‑Това.

И в этот момент Элиёу‑Мойше, стоявший рядом с кроватью, вдруг вспомнил, что не передал Енте приглашение от праведника. Чудо внезапного выздоровления вымело разговор с Бааль‑Шем‑Товом из головы счастливого отца. Запинаясь и путаясь в словах, он рассказал дочери, что цадик срочно ждет ее по важному делу.

— Папа, — Ента села в постели, и слабый румянец окрасил ее бледные щеки. — Папа, ты ничего не напутал? Наверное, ты просто хочешь меня утешить.

— Это чистая правда, дочка, — виновато произнес Элиёу‑Мойше. — Я так разволновался, что забыл передать тебе приглашение.

— Завтра я выздоровею, — произнесла Ента ровным голосом, — и мы поедем в Слуцк.

Она опустила голову на подушку и мгновенно погрузилась в глубокий и здоровый сон. Проспав больше суток, Ента проснулась совершенно здоровой. Элиёу‑Мойше велел заложить фаэтон с крытым верхом, посадил дочь в самую глубину, подальше от взоров, и вместе с женой повез ее в Слуцк.

Тем временем Шлойме, уже извещенный тестем о выздоровлении жены, решился заговорить с отцом о хасидизме. Ему показалось, что более удачного случая не представится. До сих пор он избегал прямого обсуждения столь опасной темы. Реб Ури слыл откровенным сторонником традиционного иудаизма, раввины Вильно были для него непререкаемым авторитетом.

Чудесное выздоровление невестки смягчило сердце старого мудреца. А, как известно, человек видит вокруг себя то, что скрывается в его сердце. Выслушав рассказ сына о главных идеях хасидизма, реб Ури не нашел в них ничего преступного. Более того, они даже показались ему вполне здравыми и достойными более глубокого изучения. Но главное сын приберег напоследок.

— Отец, — сказал он с улыбкой, — а ведь ты знаком с основателем нового учения.

— Ты ошибаешься, Шлойме, — возразил ему реб Ури. — Я никогда не встречался с хасидами. И для меня большая неожиданность, что мой сын оказался в их стане. Скажи, почему ты до сих пор не рассказывал мне о скрытом праведнике Менахеме‑Арье?

— Потому что боялся твоего гнева, — признался Шлойме. — Но сейчас, после того как ты лично познакомился с Бааль‑Шем‑Товом, я решил…

— Ты хочешь сказать, — перебил его отец, — что он и есть основатель нового учения?!

— Да, отец.

— Тогда я должен хорошо все обдумать, — сказал реб Ури.

Остаток дня и всю ночь старый мудрец провел в размышлениях, а утром отправился к Бааль‑Шем‑Тову.

— Сын познакомил меня с основами хасидизма, — объяснил он праведнику причину столь раннего визита. — И я бы хотел познакомиться с ним более глубоко.

Что Бааль‑Шем‑Тов ответил реб Ури и о чем они говорили дальше, мы не знаем. Однако к концу разговора в душе реб Ури произошел окончательный переворот, и, сам того не замечая, он превратился в хасида.

— Хотел еще поблагодарить ребе за чудесное излечение моей невестки, — сказал он в конце беседы.

— Она снова заболела, — ответил Бааль‑Шем‑Тов и, увидев вытянувшееся лицо реб Ури, добавил: — Пока это просто лихорадка. Но я надеюсь, что Элиёу‑Мойше все‑таки вспомнит о моей просьбе, передаст ее дочери, а тогда все наладится.

Фаэтон с Ентой добрался до Слуцка только к вечеру. Из дальнего леса веяло прохладой. У горизонта сквозь низкие свинцовые тучи просверкивала молния, где‑то там вдалеке уже ходил ливень. Кучер торопил лошадей, и бубенцы на сбруе нежно заливались в такт ударам копыт.

В городе подобрали реб Ури и Шлойме, и все вместе поехали к Бааль‑Шем‑Тову.

Мелкий, словно просеянный через сито дождик начал дремотно постукивать по кожаному верху фаэтона.

— Как ты себя чувствуешь, Ента? — спросил цадик, когда вся семья вошла к нему в комнату.

— Слава Богу, — ответила женщина, не поднимая от смущения глаз. — Вы приглашали меня по важному делу. Вот, я пришла.

— Ента, — мягко произнес Бааль‑Шем‑Тов. — К сожалению, у меня плохие новости для тебя и Шлойме. Вы должны расстаться.

Слезы брызнули из глаз женщины.

— Почему, но почему?

— Так надо, Ента.

Она вытащила из рукава платочек и попробовала отереть лицо. Но платочек тут же намок, словно его окунули в кружку с водой.

— Мой муж — самый лучший человек на свете,  —  дрожащим голосом произнесла Ента.  — Я никогда не слышала от него ни одного грубого слова. Если ребе говорит, что мы должны расстаться, значит… — тут ее голос сорвался, и она зашлась в плаче. Уронив платочек, Ента схватила себя руками за горло и остановила рыдания. — Значит, я не достойна быть женой такого святого человека. Но умоляю вас, ребе, может быть, все‑таки как‑нибудь удастся отменить приговор?

— Нет, дочка.

— Тогда я готова, — тихо произнесла женщина и, отступив назад, закрыла лицо руками.

Ее плечи сотрясались от беззвучных рыданий, слезы пробивались сквозь пальцы и капали на подол платья.

— А что ты скажешь, Шлойме? — обратился Бааль‑Шем‑Тов к мужу.

Тот понурился и тяжело дышал, словно после тяжелой работы.

— Я выполню все, что вы скажете, ребе, — произнес он, с трудом разлепляя спекшиеся губы. — Но если есть на свете женщина, достойная самых высоких слов и самого нежного отношения, это моя жена.

Он отвернулся, не желая показать ребе выступившие на глазах слезы.

— Вам трудно привыкнуть к мысли о разводе, — сказал Бааль‑Шем‑Тов. — Хорошо, отложим процедуру на три дня. Шлойме пусть возвращается в синагогу, а Ента — в дом родителей. Утром четвертого дня я жду всех у себя. Не забудьте пригласить раввина Слуцка. Предупредите его, чтобы захватил все необходимое для составления разводного письма.

Трое суток, оставшихся до развода, Шлойме с Ентой провели в посте и молитвах. Реб Ури, Элиёу‑Мойше и его жена тоже постились и безостановочно читали псалмы. Утром четвертого дня, как было договорено, они пришли к Бааль‑Шем‑Тову. Их уже ожидали раввин Слуцка, писарь и двое свидетелей. Шлойме и Ента с мокрыми от слез лицами подошли к праведнику.

— Готовы ли вы развестись? — спросил Бааль‑Шем‑Тов.

— Готовы! — в один голос воскликнули муж и жена.

— Делаете ли вы это собственному желанию? — задал он второй вопрос.

— Мы полностью доверяем праведнику, — ответил за двоих Шлойме. — Если он говорит, что так будет лучше, значит, нам опасно оставаться вместе. Мы любим друг друга и поэтому хотим развестись, чтобы не повредить один другому.

— Хорошо, — сказал Бааль‑Шем‑Тов, вышел в другую комнату и плотно притворил за собой дверь.

Прошло десять минут, пятнадцать, двадцать. Большие настенные часы со скрежетом и скрипом прозвонили полчаса. Лишь спустя час дверь отворилась и Бааль‑Шем‑Тов вернулся.

— Вот что, дети мои, — сказал он, устало опускаясь в кресло. — Шесть лет назад одному из родственников сильно не понравилась молодая пара. Жалоба была рассмотрена на Небе и найдена справедливой. Суд постановил: жене сойти с ума, а мужу остаться соломенным вдовцом. Так и произошло.

Сегодня, когда вы решили добровольно развестись только потому, что так сказал праведник, дело вернули на пересмотр. Ваша простая и чистая вера произвела на судей большое впечатление, и они отменили приговор. Вы стали другими, а значит, и мир вокруг вас стал иным, и в нем уже нет места для сумасшедшей Енты. Теперь вы можете жить вместе, и я благословляю вас на здоровое и многочисленное потомство и на долгую счастливую жизнь.

Шлойме и Ента прожили в Слуцке еще три года, а после перебрались в Минск. К тому времени Шлойме уже именовали раввином, и он стал одной из центральных фигур хасидского Минска. Дети рождались у них каждый год, и, когда Алтер Ребе начал открыто преподавать хасидизм и поселился в Лиозно, реб Шлойме и Енте пришлось нанять для переезда целых три подводы.

В Лиозно они оставались до 1740 года, а затем поднялись в Святую землю и прожили в ней еще пятнадцать лет.