Материал любезно предоставлен Tablet

«Трактат о моровой лихорадке и других видах лихорадки» еврейского лекаря Авраама Каслари из города Бесалу, расположенного неподалеку от Жероны на восточной оконечности Каталонии, был составлен около 1349 года. Это один из многочисленных сохранившихся трактатов, написанных во время или непосредственно после эпохи Черной смерти, которая дошла до Бесалу в мае 1348 года. Трактат Авраама, представляющий собой ранний источник по медицинской оценке пандемии, чрезвычайно важен как свидетельство медика.

По разным причинам полезно сравнить трактат Авраама с «Regiment de preservacio» («Указаниями по защите») Жауме д’Аграмунта. Жауме занимался преподаванием медицины в университете Льейды (Лериды), расположенной в 200 километрах к западу от Бесалу. Там Авраам провел с семьей несколько лет после изгнания из Лангедока в 1306 году. «Указания о защите» были написаны в апреле 1348 года, и это первый известный нам медицинский трактат, посвященный Черной смерти, а также первый оригинальный медицинский трактат, созданный в Леридском университете. Сочинение Жауме выделяется среди других ранних трактатов, будучи единственным примером указаний по поведению во время эпидемии чумы, написанных на разговорном (в данном случае каталанском) языке и предназначенных для обыкновенных людей. Трактат Авраама Каслари, наоборот, обращен к читателю, сведущему в медицине и умеющему читать на иврите — и не просто на ясном библейском иврите испанских поэтов, а на высокопарном, наполненном техническими терминами иврите, характерном для средневековой еврейской философской и научной литературы.

Нам неизвестно, были ли два этих автора знакомы и сталкивался ли Авраам с текстом Жауме. Несмотря на рекомендованные каталонским врачом профилактические меры, к лету 1348 года Жауме умер от чумы, подобно многим другим жителям Лериды, а леридская альхама (еврейская община) стала жертвой погрома, спровоцированного слухами о том, что евреи виновны в распространении чумы. Авраам же на противоположном конце полуострова, наоборот, вылечил множество пациентов, которые, как и он, пережили пандемию; его трактат написан после того, как чума ослабла, а волна насилия к западу и югу от него стихла.

Сегодня историки часто вспоминают трактат Жауме в связи с заявлением, что мор может быть «сработан» злодеями, — это утверждение связывают с насилием против местных евреев. Трактат Авраама был написан не просто во время опустошительной эпидемии, но и в разгар целой серии жестоких нападений на местные еврейские общины к востоку, югу и западу от Бесалу. Ближайшей мишенью стал в апреле 1348 года Перпиньян, расположенный примерно в 40 километрах от Бесалу. 17 мая, когда чума достигла Бесалу и Жероны, от тяжелого нападения пострадал еврейский квартал (каль) Барселоны — примерно в 130 километрах к югу. Было убито около 20 евреев. Серия нападений сопровождала продвижение чумы на запад и на юг от Барселоны, вызывая ущерб разного масштаба. (Второй путь эпидемии по Пиренейскому полуострову начался на Майорке, перешел на континент в Альмерии, после чего болезнь стала двигаться на север и на запад.)

Узнав о нападениях в Барселоне, король Арагона Педро IV (он же граф Педро III Барселонский) отправил послания в Серверу, Лериду и Уэску с приказом местным властям защищать живущих на их территории евреев. Хотя эффективность этих посланий вызывает сомнения у некоторых историков, есть свидетельства, что городские чиновники предпринимали попытки выполнить приказание.

У нас нет сведений о нападениях на евреев в Бесалу или в Жероне — ближайшем городе, где изучалось влияние эпидемии. Однако вероятно, что к лету 1349 года Авраам уже знал о посягательствах на жизнь и имущество евреев в других местах. В апреле 1348 года путешественник из Прованса привез в Жерону весть об аресте и пытках евреев, которых обвинили в отравлении воды, чтобы вызвать чуму в Нарбонне, Каркассоне и Лаграсе. К следующему лету, когда Авраам сочинял свой трактат, беженцы из Монсона, Тарреги и Сольсоны наводнили Барселону и окрестные города в поисках убежища и возможности поправить свои дела. Многие из них отказывались вернуться в свои разграбленные дома, несмотря на все заманчивые предложения.

Хотя целый ряд крупных еврейских врачей того времени получили известность и в качестве писателей и занимались не только наукой, но и сочинением религиозной и художественной литературы, имя Авраама ни с какими литературными достижениями не ассоциируется. В этом отношении он не был похож на своего отца Давида, который не только занимался медициной и составлял медицинские трактаты, но и был ценителем поэзии. Известный в Нарбонне врач, Давид перевел с латыни на иврит сочинение Галена. Он также похвалялся личной дружбой с местным ритором и поэтом Авраамом Бедерси, который посвятил ему стихотворение и пригласил выступить судьей на поэтическом состязании. Давид умер в Каталонии в 1315 или 1316 году; никакие тексты, написанные им после после отъезда из Франции, нам неизвестны. Авраам, напротив, посвящал время сочинительству, но, как свидетельствуют два из трех сохранившихся его трактатов, его интересовала не столько поэзия, сколько лихорадки.

Главная идея, лежащая в основе «Маамар бе‑кадахот диврийот у‑миней кадахот» («Трактата о моровой лихорадке и других видах лихорадок»), заключается в том, что больные чумой часто страдают, потому что врачи неверно диагностируют и неверно лечат их лихорадку, путая моровую лихорадку с неморовой. Как отметила Мелисса Чейз, его заботы разделяли и другие авторы, писавшие о чуме, для которых лихорадка была не симптомом (как сейчас), а «разновидностью болезни, характеризующейся переизбытком тепла в организме». Лихорадки, как правило, делили на три категории в зависимости от того, какую часть тела они охватывали прежде всего: изнуряющие лихорадки (лихорадки от сухотки) начинались в цельных органах, эфемерная лихорадка — в парах, а гнойная (разлагающая) лихорадка — в гуморах. Моровые лихорадки отличались от них, потому что начинались вне тела, с порчи воздуха; при вдыхании дурной воздух попадал в сердце, где вызывал излишнее тепло, и распространялся на другие органы. Бубоны, появлявшиеся у жертв чумы, представляли собой попытку организма вытолкнуть излишнее тепло в «выделительный орган», расположенный ближе всего к пораженному органу (в паху, под мышкой или на шее), — то, что мы сейчас называем лимфатической системой.

В отличие от большинства современников, Авраам не был убежден, что лихорадки прошлого года действительно были моровыми, несмотря на высокую смертность. Хотя у этого взгляда были и другие сторонники, версия Авраама представляет интерес, поскольку он считает, что у пациента есть неплохие шансы выжить, если диагноз поставлен правильно. Некоторые заболевшие обоего пола, отмечает он, выздоровели. Но когда врачи неверно диагностируют лихорадку, которую им приходится лечить, пациенты часто умирают, хотя этого можно было бы избежать.

Примечательно, что исследования о Черной смерти в Жероне, ближайшем городе, по которому я нашла данные, действительно указывают, что смертность там была существенно ниже, чем в Барселоне или в других городах западнее. Гильере оценивал общую смертность в Жероне в 14,5% по сравнению с 40–60% или даже выше в Барселоне. Парадоксальным образом, Авраам, возможно, точно описывает демографию эпидемии в соответствии с выкладками современных историков, хотя он приписывает более высокую выживаемость «своих» пациентов своему богатому врачебному опыту. Тот же самый ход мысли заставил позднейших врачей предположить, что они добиваются большего успеха, столкнувшись с последующими эпидемиями, которые в целом были не столь смертоносны, как Великая чума.

В «Трактате о моровой лихорадке и других видах лихорадки» Каслари ссылается на мнения ученых и не очень ученых лекарей (то есть тех, с кем он согласен, и тех, с кем он не согласен), косвенно давая понять, что он пристально следил за спорами по поводу лихорадок того сезона. Современным ученым было бы полезно, если бы он назвал свои источники и своих соперников; но он предпочитает этого не делать, и это довольно характерно. Тем не менее его знакомство с базовой медицинской литературой того времени, особенно с «Каноном врачебной науки» Авиценны, очевидно; некоторые пассажи из Авиценны, которые цитирует Авраам, цитирует и Жауме. Хотя Дуран Рейналс и Уинслоу утверждали, что Авраам демонстрирует незнание этого учения, это неудивительно. Авраам, как мы помним, прибыл из Нарбонны, где еврейская медицинская наука и практика процветали благодаря престижу, которым пользовалась медицина вообще в Провансе и Лангедоке. Он мог испытать влияние такого центра медицинской учености того времени, как Монпелье — медицинский факультет тамошнего университета славился по всей Европе.

Недалеко оттуда, в Авиньоне, был папский двор, куда тоже стягивались известные врачи, некоторые из них преподавали в Монпелье. Арагон импортировал врачей из Монпелье, а у себя поощрял «открытую» систему медицинского образования, позволявшую нехристианам тоже практиковать эту профессию. Евреям запрещалось учиться в университетах, но у них существовала параллельная система образования, когда юноши поступали в ученики к опытным врачам, а потом сдавали экзамен на получение лицензии. Так называемая открытая система лицензирования и практики, существовавшая в Арагоне, давала еврейским врачам возможность изучать университетскую программу через параллельный корпус переводов, позволяя им знакомиться с важнейшими текстами. Когда студенты были готовы, их экзаменовали — часто два экзаменатора, христианин и еврей, — проверяя их знакомство с текстами, составлявшими формальную университетскую программу.

Терминология, которую использует Авраам для классификации различных видов лихорадок, подтверждает гипотезу о том, что он был знаком с «Каноном». Авиценна начинает Четвертую книгу «Канона» с определения лихорадки как «посторонней» теплоты, которая разгорается и распространяется по духу и телу через сосуды. Авраам определяет моровую лихорадку как «постороннее» разрушение «теплоты и влажности воздуха». Он повторяет этот термин, описывая лихорадки, которые вызывают гниение пневмы. Те же отголоски учения Авиценны, которые слышны в сочинении Жауме, слышны и у Авраама — для них обоих характерен системный подход к медицинской проблеме, отсылающий к ее первоисточнику. Жауме отмечает, что во времена мора «мы видим, как змеи и другие рептилии выползают из своих нор и спешат подальше от них, как птицы вылетают из гнезд и улетают… Пшеница и другие плоды земли поражены и несут в себе столько заразы, что они подобны яду для тех, кто вкушает их». Авраам пишет, что мор, вызванный изменениями на небесах, можно узнать на земле по изменениям в природе:

Ибо Творец, да будет Он благословен, даровал животным [способность] ощущать, когда воздух хорош, и бежать прочь, когда он дурен и гнилостен. Особенно это характерно для некоторых видов птиц, например воронов, голубей и ласточек.

На самом деле единственный аргумент, который он приводит в защиту своей мысли о том, что смерти последних месяцев вызваны не эпидемией чумы (космологического происхождения), состоит в том, что знаков такого рода не было.

Но этих знаков не было заметно в воздухе ни весной, ни осенью, ни в туманах или чем‑то подобном, ни в бегстве птиц из гнезд или пресмыкающихся из нор. Плоды были ничуть не более гнилыми, чем обычно в природе.

Заявления обоих авторов основываются на Четвертой книге «Канона» Авиценны, где содержатся рассуждения автора о лихорадках. Авиценна тоже делит тему моровых лихорадок на причины, признаки и лечение. Он отмечает, что моровые лихорадки имеют небесные и земные причины и что небесные изменения можно проследить по необычному поведению птиц и пресмыкающихся на земле. В средневековом изложении Меати мы читаем:

Что же касается признаков, которые как бы сопутствуют причине, то перед мором ты, например, видишь, что стало много лягушек, и видишь, что умножились насекомые, рождающиеся из гнили. Одно из указаний на мор — когда ты видишь, что мыши и зверьки, живущие в глубине земли, выбегают на поверхность земли, ошеломленные, а животные, чуткие по естеству, например аисты и им подобные, бегут из своих гнезд и удаляются от них. Иногда они даже бросают свои яйца .

Жауме замечает, что мор может быть местным или общим; он может начаться в одном доме, или на одной улице, или в одном городе и распространиться, в противном случае он может начаться в большом регионе одновременно. Он обращает особое внимание на воздействие местного климата и образа жизни людей на здоровье общества. Типы ветров и циркуляции воздуха, характерные для данной местности, способы хранения пищи, принятые у людей, и виды деревьев, «особенно высоких, таких как тополя, которые препятствуют движению воздуха, или орех, имеющий склонность портить воздух, а также инжир» повлияют на то, в какой степени регион станет жертвой эпидемии. Санитарные условия или наличие мест забоя скота или кожевенного производства также могут порождать инфекции — особенно у тех, кто по своему темпераменту предрасположен к болезни, не говоря уже об опасностях, связанных с нездоровым «образом жизни» тех, кто слишком часто моется или занимается сексом, слишком много ест или пьет.

Авраам тоже верит, что заражение воздуха может оказывать первоначальное токсическое влияние на одного человека или на многих. Как и Жауме, он отмечает, что мор может начаться в доме — даже в части дома — в городе или регионе и распространиться, а также что неправильная диета или несбалансированный режим могут усилить его воздействие. И в этом оба они повторяют 4‑й раздел Четвертой книги «Канона», где Авиценна заявляет, что, когда дурной воздух входит в сердце и распространяется на другие органы, возникает моровая лихорадка — у тех, чей организм к ней восприимчив. К их числу относятся люди, в чьем теле преобладает тепло и влажность, а также люди с «дурными гуморами» вследствие склонности к излишествам, например те, кто слишком часто предается сексуальным утехам. И Жауме, и Авраам также полагают, что местный климат и индивидуальная восприимчивость играют определенную роль в эпидемии лихорадки. Однако, по мнению Жауме, диагноз «всеобщего» мора снижает значение индивидуальной восприимчивости, поскольку первичная причина имеет Б‑жественный характер. Авраам считал, что лихорадки 1348 года были не всеобщим мором и индивидуальный темперамент имел значение.

Сложение (темперамент) интересовало Авраама и с точки зрения воздействия планет, которое ощущается, прежде всего, у тех людей и в тех местах, которые предрасположены к такому воздействию:

Они не будут иметь эффекта на тех, кто не предрасположен к этому, или на тех, чье сложение иное и сопротивляется такому влиянию. В противном случае все люди, оказавшиеся в чумном воздухе, заражались бы чумой; [все] умерли бы от нее или [все] бы поправились. Но это не так, потому что одни заболевают, а другие нет, и причина тут в предрасположенности или отсутствии предрасположенности к такому влиянию.

Даже его собственный трактат, предупреждает он читателей, надлежит понимать, имея в виду, что он описывает воздействие конкретной болезни на конкретных индивидов. Каждое проявление болезни уникально. Хотя он и предлагает советы на тот случай, если эта лихорадка вновь возникнет, мудрый читатель «прибавит или убавит, как подскажет ему разум».

Эта идея не уникальна для Авраама, но он все время ее подчеркивает. Он видел, сколько людей умерло, но тем не менее умерли не все, и, по его убеждению, подобная изменчивость указывает, что эпидемия не является всеобщим моровым поветрием. Кроме того, он настаивает на том, что его план лечения обязательно должен видоизменяться, в зависимости от гуморального сложения пациента — а при всеобщем море это было бы неважно. Он начинает трактат с острой критики в адрес врачей, которые своими ошибками в диагностике лихорадок, «смешанные» признаки которых затрудняли их распознание, привели к такому количеству жертв. И вновь его наблюдения могут отражать лишь собственный опыт в контексте относительно низкой смертности от чумы в Жеронском регионе. Однако, с точки зрения Авраама, проблема заключалась не в региональной эпидемиологии, а в неспособности врача понять истинное значение симптомов пациентов.

Для моровых и «гуморально‑моровых» лихорадок, которые Авраам диагностировал у своих пациентов, он советует стандартный набор средств. При лечении гуморально‑моровых лихорадок необходимо укрепить сердце, поэтому пища, которой следует избегать в случае чистой моровой лихорадки, может быть разрешена с осторожностью. Авраам признает, что лихорадки прошлого года не подпадали однозначно ни под одну из категорий. И вновь опираясь на Авиценну, он отмечает, что пульс и моча пациента могут быть обманчиво нормальными, а затем он внезапно умрет:

Так что пульс и моча у них могут быть близки к норме, даже если они близки к смерти. Они [испорченные гуморы] достигли сердца и мозга, так что лекарь не может предвидеть смерть.

Поэтому недавние лихорадки, хотя во многих отношениях они и проявлялись как гуморально‑моровые, в других отношениях вели себя так, будто источники порчи были внешними и «подобными яду». Ведь моровые лихорадки, окуривания и лесные пожары могут противостоять испорченной субстанции воздуха; Авраам добавляет знакомые советы избегать воздействия «дурных» воздушных течений или ветров, закрывать окна, впускающие воздух. Полезны продукты с выраженными вяжущими (холодными, сухими) свойствами; к их числу относятся цитрусы и курица, наземные птицы и рыба, запеченная в уксусе или гранатовом соке. Сладкие фрукты и молочные продукты, повышающие влажность (флегму), следует исключить, как и рвотные средства и кровопускания, которые обессиливают пациента.

Но поскольку лихорадки такого рода, как были недавно, не являются в чистом виде моровыми, Авраам завершает свой трактат конкретными рекомендациями для лихорадок, подобным прошлогодним. Пациентам нужно накладывать шелковые компрессы на руки, лицо и сердце; руки и ноги следует два раза в день мыть травяными отварами. Очищение и кровопускание рекомендуются в зависимости от числа дней, прошедших с начала лихорадки, и от времени дня. Легкое рвотное должно затрагивать все гуморы, «которые смешиваются в этих болезнях; оно лучше, чем очистительные снадобья, обладающие дурными или отравляющими свойствами. Авраам назначает мази для устранения головной боли и советует слегка ароматизировать воздух миртом, корицей и цитрусом. Полезны супы с дынными семечками, чечевицей или нутом; а миндальное молоко усиливает головную боль. Мясо и вино следует исключить, но поскольку крайне важно поддерживать силы пациента, этим правилом можно пренебречь. Пациенту полезнее употреблять знакомую еду, чем назначенную врачом, но чуждую для его обычного рациона. В отличие от Жауме, Авраам не предлагает никаких более дешевых вариантов своих рецептов, что может в определенной степени указывать на социальный состав его клиентуры: однако он несколько раз говорит, что дозировку или средство можно видоизменять для детей.

Оптимизм Авраама, считавшего, что многие пациенты в состоянии поправиться, верно отражает его врачебный опыт, хотя такая позиция редко встречается в трактатах, написанных сразу после эпидемии. Как отметила Энн Кармайкл, врачи быстро оправились от первоначального чувства беспомощности, охватившего его, когда они впервые столкнулись с этой эпидемией. То ли последующие вспышки были не такими вирулентными и лекари убедились, что их варианты лечения успешно действуют, то ли последующие вспышки притупили шок 1348 года, но позднейшим трактатам свойственен дух оптимизма и уверенности, которого явно нет было в первом поколении. И вновь представление Авраама о лихорадках, которые он лечил, дает основание предположить, что он работал в менее интенсивном эпидемиологическом контексте, чем существовал в других местах. Аномальность его опыта отражается также в пренебрежительном тоне, с которым он говорит о других врачах, многие из которых, видимо, работали в городах, где чума принесла с собой гораздо большее опустошение.

Три ивритских трактата, помимо сочинения Авраама Каслари, опубликованных к настоящему времени, представляют собой сочинения XIV века, посвященные более поздним вспышкам чумы, но все они происходят из одного и того же региона и перечисляют шесть неестественных факторов, включая шестой — «недомогания души». Автор первого из этих трактатов, Авраам бен Шломо Хен, рекомендует пытаться поддерживать хорошее настроение у больного, чтобы укрепить его жизненный дух. Второе сочинение — анонимный сефардский трактат, недавно опубликованный Босом и Меншингом, на удивление много внимания уделяет психологическим факторам. Во времена чумы, утверждает автор, важно постараться избегать печали, беспокойства и меланхолии, а также гнева, «дурных мыслей» и изоляции. Все это пробуждает дурные гуморы и выжигает хорошие. Поэтому очень важно стремиться к другой крайности и гнать от себя гнев и все дурное, «радуясь своему уделу и восхваляя Б‑га за свою жизнь, наслаждаясь обществом, хорошей музыкой и спокойствием».

Аврааму же вопрос о психологическом или эмоциональном воздействии чумы кажется почти несущественным. В защиту его можно сказать, что Четвертая книга «Канона» Авиценны также не упоминает этих факторов в рассуждениях об эпидемической или моровой лихорадке. Однако «Канон» содержит внушительный список однодневных (эфемерных) лихорадок, происходящих от самых разнообразных причин, от излишней радости до чрезмерного страха, меланхолии, обморока и боли. Такие лихорадки лечат средствами вроде упомянутых выше. Трактат о лихорадках Ибн аль‑Джазара, написанный раньше сочинения Авиценны, но, как и «Канон», добившийся признания в программах европейских христианских университетов в XIII–XIV веках, видит одну из причин краткосрочных лихорадок в излишних эмоциях. Список этого автора содержит «гнев, горе и ярость», а рекомендуемое лечение состоит в «словах и поступках, радующих и веселящих душу», а также в развлечениях, общении с друзьями и ароматических растениях. Авраам Каслари упоминает эти категории, рассматривая потенциальные причины гнилостности духа, часть из которых имеет гуморальную природу, а часть гнездится в самой крови или духе: «…такие действия души, как гнев или меланхолия или другие, изменяют [гуморальное] сложение».

Возможно, Авраам предполагал, что врачи, желающие подробнее узнать о лечении этого состояния, могут обратиться к другим трактатам; в нескольких местах он упоминает, что не останавливается на той или иной теме подробнее, потому что о ней много написано в других местах. Но даже с учетом такой вероятности полное отсутствие психологических факторов в трактате Авраама оставляет странный пробел в освещении им проблемы. Только в начале трактата мы находим ссылку на «недомогания души»: перечисляя признаки истинной моровой лихорадки, Авраам ссылается на страх, который он, однако, считает следствием болезни. В результате подавления жизненного духа в мозгу пациент может ощущать вялость, слабость, потерю аппетита и спутанность сознания. Это физиологическое состояние, в свою очередь, порождает «страх и боязнь смерти». Он не предлагает никакого конкретного лечения, чтобы успокоить или ободрить напуганного пациента.

Для Авраама основная цель врача при лечении лихорадок, подобных тем, которые обрушились на Арагон, состоит в поддержании духа пациента. Для этого может потребоваться аккуратно изменить режим, особенно если пациент желает пищи, употребление которой не рекомендуется. Здесь Авраам признает своего рода психологический фактор, признавая значение персональных вкусов или желаний пациента.

Но диетарные предпочтения больного представляют собой лишь уступку его психическим мучениям и страхам. По меньшей мере, нежелание Авраама уделить внимание этому вопросу предполагает, что в момент чрезвычайной ситуации эмоциональное состояние пациента, по его мнению, не может быть приоритетом для врача. А возможно, невнимание Авраама к «недомоганиям души» объясняется в какой‑то степени его собственным темпераментом. Человек, который пережил изгнание из дома, лишился собственной общины, родных места и языка, а затем выстроил жизнь заново в новых условиях, в процессе построения успешной карьеры обзавелся новой женой, новым языком и влиятельным покровителем, — не тот, кто идет на поводу у своих страхов.

Может быть также, что эта лакуна ничего подобного не означает, а Авраам просто предпочел обратить особое внимание на те вопросы диагностики и лечения, которые, по его мнению, имели наибольшее значение и в которых он расходился с мнением большинства медиков. В поддержку той или иной гипотезы можно было бы воспользоваться трактатом Авраама о лихорадках 1326 года «Алей раанан». К сожалению, он до сих пор не опубликован, и пока что можно только сказать, что состояние духа пациентов не представлялось Аврааму особенно важной проблемой — это касалось даже тех пациентов, среди которых он жил и которых, возможно, лечил почти три десятилетия.

Что можно понять из этих трех аспектов трактата Авраама? Во‑первых, его отступления и замечания вскользь дают возможность бросить взгляд на то, как лечил больных он сам и его коллеги. Кроме того, они свидетельствуют о горячих спорах, которые шли среди медиков во время эпидемии чумы и сразу после нее. Этот спор начался с вопросов диагностики, привел к новому истолкованию категорий болезни (особенно лихорадки), обострил вопросы передачи и заражения, а также жертв и заставил врачей заполнить пробел между практикой и теорией. Утверждение Авраама о том, что лихорадку не следует классифицировать как универсально‑моровую, дополняется его наблюдением о том, что многие пациенты поправились. Эта оригинальная оценка, по‑видимому, отражает более низкую смертность от чумы в окрестностях Жероны и может частично объяснять несогласие других врачей с его взглядами (а также его несогласие с их представлениями о чуме).

Во‑вторых, трактат, пусть косвенно, отражает дистанцированность автора от эпизодов спровоцированного чумой насилия против еврейских общин — а также от насилия против прокаженных 27 годами ранее. В тексте Авраама есть только один пассаж, который может быть связан с еврейскими погромами — в описании траектории пандемии в самом начале. В этом описании не только цитируется библейский стих, описывающий жестокие убийства и грабежи, но и аналогичный пассаж свидетеля погромов в Монсоне, который остался жив и написал о нападениях на альхамы. Тот факт, что такой пример только один, не дает нам оснований с уверенностью утверждать, насколько сознательно Авраам воспользовался сообщением Хаима Галипапы.

Авраам Каслари был человеком, пережившим собственную дозу травм и утрат. Его медицинские сочинения говорят не столько о его интеллектуальной одаренности или способности к синтезу, сколько о невероятной жизненной стойкости, о способности начать жизнь сначала, оказавшись беженцем в чужой стране и имея на руках отца, жену и детей. Его упорное движение к профессиональному признанию, финансовому благополучию и политическим привилегиям свидетельствуют о том, как умело он справлялся с встававшими перед ним социальными и профессиональными препятствиями. В этом отношении его личные странности видны именно там, где он был уверен, что избежал их: в упорядоченной и техничной прозе. Наоборот, текст Авраама выдает признаки стресса. Он беспокоится, что его мнение не будет услышано, упоминает о клинических и книжных диспутах с другими медиками, и противоречия в причинах, по которым он составил свой трактат, особенно красноречивы. Тем не менее тот факт, что он пытался преодолеть препятствия с помощью медицинского трактата, напоминает нам, что он видел в соперниках последователей и членов интеллектуального и профессионального сообщества, чей язык и ценности он продолжал разделять в период кризиса. 

Адаптированной отрывок из главы 3 книги After the Black Death: Plague Commemoration Among Iberian Jews, by Susan L. Einbinder. Copyright © University of Pennsylvania Press 2018. Печатается с разрешения издательства University of Pennsylvania Press.

Оригинальная публикация: A Jewish Doctor Examines the Black Death