На каком языке ему говорить? На каком читать? Про «думать» речи не было -это как раз было понятно — думает еврей на языке Торы. Не вздрагивай, дорогой читатель, написано: БЫЛО понятно — двести лет назад БЫЛО, сто пятьдесят лет назад БЫЛО. Ясно теперь? С этим ясно, а вот на каком языке сочинять книги о жизни, о чувствах, смешные и страшные истории — на том языке, на котором говоришь с семьей или на том, на котором на жизнь зарабатываешь? С этим было не ясно.

В первой половине XIX столетия, в годы, когда создавалось само понятие еврейской литературы, идиш, разговорный язык ашкенази, находился в особенно униженном и оскорбленном состоянии. Его презирали и, что самое страшное, его стыдились. «Жаргон», «язык улицы и базара», «язык кухарок и служанок», он-де и грамматики не имеет, и груб, и циничен, это просто набор слов из всевозможных языков, он хаотичен и беспорядочен и годится лишь для выражения самых низменных потребностей, для описаний дикости и ужасов (погромы?!), а для выражения возвышенных чувств и понятий даже и слов не имеет. В общем, какова жизнь еврейского гетто, таков и его язык.

Казалось бы, чего тут еврейскому писателю сомневаться: с улицей говори на ее языке, а твори — в зависимости от того, в Лейпциге, Кракове или Харькове живешь — по-немецки, на польском или русском языках. Эти могучие роскошные инструменты уже проверены и опробованы грандиозными мелодиями художественных свершений…

Но, кроме языка, есть у писателя еще одна любовь — это читатель, тот, кто вдохнет жизнь в твои строки. И если его читатель — еврейский народ черты оседлости, значит писать для него все-таки надо на идише? Такая сложилась непростая, даже парадоксальная ситуация. В XIX веке еврейские писатели мечтали вывести свой народ из гетто (так еврейское Просвещение называло штетлы — местечки «черты оседлости») в европейские культурные просторы, но говорить с народом следовало на его языке. Вот и вышло, что люди, которые считали дурным тоном говорить на идише, подставили плечи и незаурядные таланты под создание и развитие идишской литературы. Это сейчас кажется, что все здесь просто, но никому не бывает просто в тисках парадокса. Если писатель считал, что идиш — это дурной тон, то, когда он сочиняет на идише, он должен был как-то оправдываться: с чего это он, такой образованный, заговорил на языке биндюжников и торговок птицей? Оправдания были такие. Во-первых, в жанре — на идише простительнее пересказать народное сказание, анекдот, историю, песню. Во-вторых, в читателе: пишу, стало быть, «для бедных евреев».

В Одесском литературном музее есть картотека имен литераторов, связанных творчески и биографически с городом и регионом. Это — около пятисот карточек с именами писателей, поэтов, публицистов. Самая первая карточка гласит: «Аксенфельд И. — писатель для бедных евреев». Так обозначил себя когда-то сам писатель. И теперь нас не удивит это определение, мы понимаем, что перед нами — автор, пишущий на идише.

«Мои книги, — писал он в письме 1862 года, — написаны для совсем простых женщин, не знающих другого языка: они найдут в них не только предмет для развлечения, но и для просвещения».

Современник Пушкина — Израиль Аксенфельд провел юность пламенного хасида, затем жизнь увела его, как и многих юношей его поколения, по дороге эмансипации.

Он учился, жил в Лейпциге, затем поселился в Одессе, где служил городским нотариусом. На этот пост евреи почти никогда не допускались в России, но в Одессе случалось. К тому же, с легкой руки Аксенфельда эту должность еще не раз будут занимать литераторы. Осип Рабинович, например, или Михаил Комаров, известный деятель украинского Просвещения. Но это позже, гораздо позже.

В первой половине XIX века Аксенфельд не дождался публикации своих сочинений. Его драмы и романы существовали в рукописях и были доступны только ограниченному кругу любителей, которые сами заказывали себе копии у переписчиков. Мы уже знаем из письма Аксенфельда, что он очень хорошо представлял себе круг этих любителей и знал, кто готов заплатить отнюдь не лишние гроши за то, чтобы прочесть роман «Диадема» или драму о первом еврейском рекруте в России. Эти произведения, написанные между 1825 и 1840 годом, были напечатаны в Лейпциге только в 1862 году, незадолго до смерти писателя.

В «Диадеме» — душераздирающая история конфликта поколений и разлуки влюбленных. Молодой меламед по ошибочному или мелкотравчатому обвинению лишился своих сбережений и невесты. В отчаянии он покидает родной город, но не ломается, а становится европейски образованным человеком. Приобретя состояние (а как же!), он возвращается в родное местечко, где случай помогает ему изобличить обидчика и счастливо примириться с верной невестой. Все рыдают, но от счастья (это для развлечения) и понимают пользу европейского образования (это для просвещения).                              

Более трагично обстоит дело в драма «Первый еврейский рекрут в России». Пьеса в восьми сценах вдохновлена историческим фактом, свидетелем которому автор был сам. В 1827 году до еврейского населения был доведен указ императора Николая Первого, обязавший круговой порукой каждую еврейскую общину доставить в армию определенное число рекрутов. Вспомним, что военная служба при Николае Первом продолжалась двадцать пять лет!

Пьеса открывается собранием кагала, на котором женщины бьются в рыданиях и умоляют старейшин общины не подписывать полученной от начальства страшной бумаги. Так по-детски надеются они отвести удар судьбы, отнимающей у них сыновей.

Один из главных героев, образованный коммерсант и интеллигент (маскил) объясняет общине, что можно смотреть на этот закон как на монаршую милость, так как, уравнивая евреев с другими в обязанностях, царь, может быть, имеет намерения уравнять их с остальными подданными в правах. Отметим, что этот ошибочный тезис сценического персонажа Арона Вейсмана разделяли еще лет пятьдесят почтенные деятели Хаскалы, включая многолетнего главного раввина Одессы Шимона Швабахера.

Дальше этот же Арон находит выход — город должен отдать в солдаты смельчака и шутника Нахмана. Его острый язык многим несимпатичен, но как скрутить независимого и сильного парня? Наш либеральный маскил дает совет поймать Нахмана на крючок любви. Что значит начитанный человек? Ослепленный любовью, бедный Нахман поверил сказочке о том, что милая Фрума согласится стать его женой только при условии, что он пойдет в солдаты. Дело сделано, хитрость удалась. Община может спать спокойно до следующего рекрутского набора. Но пьеса еще не сделана, еще не конец. Ведь девушка действительно любит веселого доброго Нахмана. Когда она узнает, какую он принес жертву во имя их любви, сердце ее не выдерживает. Итак, Он закован в цепи и отправлен на четверть века в невыносимую дальность, а Она от горя и отчаяния умирает. Трогательной сценой с монологом матери Нахмана, где она над уже бездыханным телом, девушки рассказывает ей о преданности и сердечности своего сына, пьеса завершается. Море слез.

Уже после смерти Израиля Аксенфельда в Одессе были изданы еще три драмы: Man und weib. Schuster und bruder. Ein emesse maisse bearbet in a theaterstuck. 1867. — Die genarrte welt. 1870. — Kabzonesche spiel. A drama in zwei akten. 1870.

Как почти все писатели юга, в отличие от «литовцев», Аксенфельд писал так, как говорят. Германизацией не увлекался.

Тонкий и едкий юмор — эта поздняя эмблема еврейской литературы — уже вполне представлен в творчестве одесского «писателя для бедных евреев».

Впору применить этот юмор к судьбе его наследия. Как-то сгорела типография, где впервые готовилось к печати собрание его произведений. Так ничего и не вышло. Тогда же сгорели и некоторые рукописи. В общем, как для «бедных», так и ночь коротка…

(Опубликовано в газете «Еврейское слово», № 31)