25 марта исполнилось 100 лет со дня рождения Симоны Синьоре

«Симона Синьоре — актриса
большой темы, сильного
трагического темперамента.
Она всегда узнаваема и,
также как Габен,
всегда неповторима…»

А.Сокольская.
М.: Актеры зарубежного кино,
1965

…Она стояла на солнечном припеке майского дня, и все ее молодое тело, мастерски отлитое Б-гом в самые изысканные и самые законченные формы, млело от неги, полноты жизни, волшебной игры нерастраченных сил. Молодость — это ведь сладостный сон, полный самых радужных надежд.

Симоне было двадцать лет. Она работала в редакции небольшой газеты, куда ее устроили влиятельные друзья отца. Новый нацистский порядок уже воцарился в Европе, и Симона видела бежавших от нацизма из Германии и Польши. Они приходили к ним домой. С ними Симона ощущала свое родство и общность. Со своей не слишком-то благозвучной для арийского уха фамилией Каминкер Симоне было опасно попадаться в облавы. Друзья достали ей документы на фамилию дяди. Так она стала Симоной Синьоре. Привлекать к съемкам ее стали уже в 1941 году. Она снялась в фильме «Очаровательный принц» у Жана Буайе. Снималась в 42-м, 43-м, 45-м. Была статисткой, горничной, исполняла роль немой цыганки. Это были подступы к чему-то, что только грезилось, но было неясным, неопределенным, далеким.

В ее возрасте, да еще при свежей красоте, все кажется простым, имеет ясный и возвышенный смысл. Жизнь и все в ней воспринимается чисто и звучит удивительно согласно и стройно, как в третьем Концерте для скрипки Моцарта.

Черноволосая девушка со стремительным разлетом бровей и сияющими голубыми глазами была на редкость женственна и хороша собой. Она покорила всех при поступлении в театральную школу.

На вступительном просмотре и прослушивании она читала стихотворение Гийома Аполлинера. Не сами стихи были предметом внимания экзаменующих, а эта девушка. Что-то непостижимое и таинственное было в ее спокойной и величественной повадке. Осмысленное и грустное, земное и надмирное, будто это сама Джоконда стояла на освещенной сцене с загадочной улыбкой на устах, смысл которой дотошные искусствоведы разгадывают уже целых пятьсот лет, столь же бесстрашно, сколь и безуспешно. Похоже, им еще на пятьсот хватит.

А Симона, глядя прямо перед собой, будто там стоял тот, кто ее внимательно слушает, вдохновенно и вместе с тем стеснительно читала:

Дама носила платье 

С необычайным узором, 

И золотом вся расшита 

Была у нее туника 

С брошкою на плече. 

Глаза ее танцевали,

как ангелы в небе,

Когда хохотала она, хохотала. 

И лицо ее повторяло

цвета французского флага: 

Глаза голубые, белые зубы

и очень красные губы, 

Лицо ее повторяло цвета

французского флага.

Лицо самой Симоны Синьоре, которая уже давно грезила театральной карьерой, тоже повторяло цвета французского флага. В школу ее приняли единодушно.

До этого она училась в Бретани, в лицее. Маленький и уютный, чистый и опрятный городок Ван, где они жили, вымощенный брусчаткой, с аккуратными, как на олеографиях, домиками под черепичными крышами, с вечерними посиделками стариков на скамеечках настраивал на добросердечный лад. Но где-то вовсю гремели барабаны, черной змеей вилась свастика, топали крепкие молодые ноги в сапогах, подымая пыль по всей Европе. Что-то зловещее ползло по земле, порождая вонь и грохот. Повсюду — беженцы-евреи. Бежали от нацистов, от смерти, концлагерей, отвратительного и уродливого звериного оскала нелюдей, лязгающих железными зубами.

Симона сочувствовала этим бегущим от смерти людям, на лицах которых застыла неуверенность и печаль. После она будет выражать симпатии французскому Сопротивлению. И всегда будет на стороне преследуемых, гонимых. Всегда будет привержена идее свободы.

Учась на бакалавра филологии, Симона мечтала стать знаменитой писательницей, с которой будут считаться все лучшие мастера слова — современники Хемингуэй, Фейхтвангер, Арагон, Моруа, Сименон. Когда она читала их книги, внутри у нее все дрожало и горячо отзывалось на их язык, образы, на почти дьявольское воображение. Книги этих классиков напоминали ей чудесную игру, куда ее пригласили из чистого уважения и простого радушия. Она была Алисой в стране чудес, ей было весело и страшно интересно.

Отец ее, старый юрист Каминкер, происходил из уважаемого рода венских евреев. С юности он в совершенстве владел несколькими языками, был умен, находчив, остроумен. В карман за словом лезть ему не доводилось. Профессию свою он давно забросил. Потом бросил и их — мать и Симону с двумя братишками — и укатил в Лондон налаживать связи с де Голлем, который собирал силы для борьбы с Гитлером. Симоне от него досталась в наследство способность к языкам и к литературе. Уже в зрелые годы она взялась за перо, написала роман «Прощай, Володя!» и книгу мемуаров «Ностальгия как она есть». Критики утверждали, что в лице Симоны Синьоре Франция могла бы иметь великого писателя, судя по этим книгам.

Так это или не так — судить трудно, этих книг мы не видели в глаза и не читали, но литературное призвание у актрисы было. И дар был. Ей нравилось писать, слово само бежало ей навстречу и ловко ложилось в строку, а колдовать над буквами было для Симоны радостным занятием, почти что райским, хотя и требовало напряжения всех сил. Она понимала, что профессия писателя ни в чем не уступает актерской. И там и тут — игра, куда надо вложить всю душу без остатка. И дело не в честолюбии или самолюбии. Актер отыграл свою роль — и может отключиться на что-то другое. А писателя настоящего судьба цепко держит, не выпускает из рук ни днем, ни ночью, отнимает личную жизнь. Симона была молода, красива; ей хотелось испытать настоящее счастье — она предпочла профессию актрисы и никогда об этом не жалела.

Она усвоила из жизненного опыта, что творчество предполагает широту и щедрость в человеке, что мелочность, жадность и скаредность обедняют чувства, а без них не то что до вершин искусства не доберешься, но даже на дальних к ним подходах забуксуешь. Расчетливый субъект может добиться успехов в любой области, но в творчестве он всегда будет ничтожным карлой. Тут невольно, с высочайшим почтеньем подумаешь о Г-споде, который из ничего создал нечто. Он сотворил мир на одном дыхании. И всегда будет для живых примером щедрого Творца. Из ничего создает свои миры художник. У Симоны был высокий пример, наглядное свидетельство в лице знаменитого живописца Хаима Сутина, которого жизнь великодушно подарила ей.

Это, как всегда бывает, вышло случайно, как-то само собой, без всякого умысла. Сутин попросил своих знакомых найти ему подходящую модель для картины «Парижская Джоконда». Ему нужна была темноволосая девушка с голубыми глазами и выразительным лицом. Ему приводили девушек, он осматривал их на счет «три» и тут же отвергал. В них не было притягательных точек, той огненной пыли, которая воспламеняет интерес одного человека к другому, тем более художника к модели, которую он давно обрисовал в своем воображении.

И вдруг к нему привели Симону. Ей показалось, что, увидев ее, Сутин даже завыл от удовольствия. Он что-то невразумительно сказал то ли ей, то ли самому себе, схватил альбом и стал шваркать зажатым в пальцах углем. У этой девушки было то, что он искал: она смотрела на все взглядом воробья — любопытным и по-детски доверчивым — и улыбалась какой-то неопределенной, особенной улыбкой.

Вот то, что он искал… Джоконда… Сутин был поглощен ею, он оттаял, как человек, который долго что-то ищет и, потеряв уже всякую надежду, вдруг находит искомое.

Симона видела, что художник взбодрился, ожил на глазах, посвежел. Он стал красив необыкновенно в своих профессиональных движениях, ловких и точных. Ей рассказывали, что родом он был из Белоруссии, одиннадцатым ребенком в бедной семье. Рано сбежал из дому, учился в Вильно, добрался до Парижа, влачил жалкое существование, жил на гроши; что его подкармливал близкий его друг Амедео Модильяни. Писательница Гертруда Стайн называла таких, как Сутин, неприкаянными или потерянными. Но они не были ни тем, ни другим — ни Модильяни, ни Сутин, ни Хемингуэй, ни Шагал, ни Цадкин, ни многие другие их собратья, что ютились в улье-доме, даже не доме, а целой колонии на окраине парижского левобережья, а днем вся эта голодная братия собиралась в небольшом кафе «Ротонда». Здесь было много выходцев из России. Маленькие тесные комнатки «улья» напоминали гробы, но в них всегда было весело и оживленно, стояли гомон и смех, чего, как известно, в гробах не случается.

И еще Симона знала, что в один прекрасный день в Париже появился некий богатый американец, попал в мастерскую Сутина и скупил у него чуть ли не двести работ. Сутин стал богат, но все так же носил засаленную коричневую куртку из чертовой кожи и сморкался в сторону без помощи платка.

Симона Синьоре позировала художнику, он ей очень нравился, и ей казалось, что она в него влюбилась с первого взгляда и готова посвятить ему жизнь.

Художники были нацией неунывающей, голод их ничуть не смущал, они играли на гитаре, пели, спорили до хрипоты, до драки, но когда с ближних боен приходили мясники, чтобы бить художников, они держались стойко и дружно. А мадам Сегондэ, консьержка, варила похлебку из бобов и картошки для своих любимых «пчелок», как она называла всю эту художническую братию.

Подружки привели Симону Синьоре к Сутину и, посмеиваясь, предупредили:

— Только будь осторожна, в платоническую любовь художники не верят. Им вынь да положь…

Симона смотрела на художника такими восторженными глазами, что Сутин сразу же заговорил с ней так, будто они были давно знакомы:

— Если тебе нужны деньги, ты мне скажи, Симона, не стесняйся. Я тебе буду платить за позирование, но могу и просто так тебе дать, по-дружески. Идет?

Симона потупилась, покраснела.

— Я у вас возьму немного потом, только с одним условием — в долг.

Сутин кивнул и тут же спросил:

— А ты любишь стихи?

— Очень! Я читаю на латыни стихи римских поэтов, а больше всего люблю Аполлинера.

— Я его хорошо знал, он здорово писал: «Христос выше летчиков в небо летит,/ Побивая мировой рекорд высоты…». У него была поэма «Зона», которую я любил, там говорилось о горестной судьбе переселенцев из Восточной Европы — о православных, католиках, евреях. Горемычная судьба эмигрантов мне хорошо известна, деточка. Аполлинер вызвался добровольцем на фронт; в апреле, кажется, 1915 года он был уже на войне, мерз в окопах, был ранен в голову осколком снаряда. Это его и погубило… Ему было всего тридцать восемь.

Сутин сосредоточенно и горячо работал: он то опускал подрамник на мольберте на уровень глаз и усаживался на стульчик, то резко подымал его вверх и вскакивал на ноги.

— Ты еще не родилась, Симона, когда мы собирались в кафе «Ротонда». Кого там только не было! Мы хохотали до колик, хотя в животах у нас было пусто. Но все создавали шедевры — и Шагал, и Пикассо, и Кикоин, и Кремень, и…

— Сутин! — быстро вставила Симона и ослепительно улыбнулась.

— Да, и Сутин, — подтвердил художник, любуясь ее свежим и скуластым лицом с высокими дугами тонких бровей и миндалевидными глазами.

— Я тебе скажу, деточка, что шедевры создают голод и бескорыстие, а не сытость и благополучие. Сытое искусство всегда воняет деньгами, от него разит жадностью и пошлостью. Представь себе две ноги, которые разъезжаются на льду — одна нога искусство, а другая — мещанский комфорт. Им явно не по пути!

Симона Синьоре часто вспоминала разговоры с этим удивительным мастером экспрессии и накаленного цвета.

— Мы с Модильяни напивались и орали во все горло: «Да здравствует Утрилло!». Матисс и Пикассо взяли у Моди цветовую насыщенность, но никогда и нигде об этом не заикались. Как говорят в России, доброму вору все впору. Б-г с ними!

— Вот я пишу с тебя Джоконду, а ты не знаешь, что Аполлинеру пришлось посидеть в тюрьме, когда из Лувра похитили эту картину Леонардо. Да, «Мона Лиза» была похищена, а обвинили в этом по недоразумению Аполлинера и Пикассо, удобнее всего было свалить вину на художников-иностранцев. Гийом написал в «Пари-журналь» статейку, что видел статуэтки, похищенные из Лувра. Полицейские власти тут же навострили уши и заподозрили Аполлинера. Потом разобрались, картину нашли, а Гийом на этом сделал себе громкое поэтическое имя… Наша жизнь была наполнена возвышенным трудом. Пожалуйста, сядь ко мне в три четверти, я уже так наболтался, пора всерьез заняться живописью; наша профессия молчаливая, она требует тишины, молчания. Художнику много болтать нельзя. А то выболтаешь замысел, ничего себе не останется.

Он погрузился в работу, по временам выдавливая краски на палитру, они жирно струились из тюбиков.

А Симона задумалась о судьбе художника. Неясные переживания, связанные с ее собственной биографией, были в чем-то сродни тому, что рассказывал ей Сутин — этот странный, обаятельный и загадочный мастер.

Симона тянула семью, давала уроки английского и латыни, подрабатывала, где только могла. И училась на драматических курсах Соланж Сикар.

В оккупированном Париже часто устраивались облавы, задерживали всех подозрительных, охотились на евреев, чтобы тут же отправлять их в лагеря. Сутин не появлялся на улице, Симона покупала ему еду и краски. Ей нравился этот человек, наполненный жизнью и любовью. Мазки на его картинах вскипали, как волны на море. А как сильно воздействовала на нее эта отчаянная живописная экспрессия!

Потом окажется, что его картины помогали ей в актерской работе, питали ее творчество. На собственном опыте убедилась Симона в правоте слов Леонардо, что «живопись — лучший инструмент для познания мира». Она поняла еще одну важную вещь: натура человека не находит полного выражения во внешности. Остается еще многое, что можно выразить другими средствами — словом, взглядом, движением.

Симона Синьоре в любой роли старалась обходиться предельно лаконичными средствами. Но ее лаконизм был насыщен огромным темпераментом. В творчестве нет пограничных столбов, не зря же Хемингуэй говорил, что учился писать у Сезанна.

Итак, актерская карьера Синьоре начиналась с массовок. Первой заметной ролью была ее работа в картине Чарльза Крайтона «Против ветра». Англичане были в восторге. Молодая восходящая звезда быстро набирала высоту в актерской профессии. Уже следующая картина Жака Беккера «Золотая Каска» сделала громким имя Симоны Синьоре. Сюжет «Золотой Каски» режиссер извлек из уголовной хроники XIX века. Молодой столяр, влюбленный в женщину легкого поведения, убивает двух своих соперников и по приговору суда попадает на гильотину. Золотую Каску, так звали главную героиню, играла Симона.

Казалось бы, путана (говоря сегодняшним языком) должна была быть по всем признакам существом простым и примитивным, со всеми особенностями ее профессии. Однако эту роль играла большая актриса. В этой женщине было необъяснимое и таинственное очарование.

Может быть, Симона вспомнила картину, для которой она позировала Сутину — «Парижскую Джоконду». Художник наделил ее особым величием достоинства человека. Ведь они тогда много говорили об этом образе. Старые мастера часто писали своих мадонн с уличных женщин. — Почему жена простого человека стала лучшим (или одним из лучших) художественным образом в искусстве всех времен и народов? — спрашивала тогда Симона у Сутина. — Думаю, из-за живописи. Ведь живопись — это б-жественный огонь, которым человечество согревает душу, и благодаря ему видит путь вперед во тьме времен. Симона — Золотая Каска была очаровательна. Все мастерство, весь талант вложила актриса в эту роль. Симона Синьоре получила премию британских режиссеров и «Серебряную ленту» на фестивале в Венеции.

Какие глаза были у Симоны в этом фильме! Гипнотические, завораживающие, неповторимые. Строгая аскетичная манера игры — когда за внешним хладнокровием и таинственной непроницаемостью прячется живая человеческая душа, полная изящества, ума, иронии, юмора, сплавленных воедино личностью Творца.

Наконец-то и зрители в СССР увидели Симону Синьоре. Она впервые приехала в Москву на Неделю французских фильмов в 1955 году и была представлена фильмом Марселя Карнэ «Тереза Ракен». Это был фильм-событие в мировом кинематографе. Из-за мастерства режиссера — точного, глубокого, волнующего. Из-за Симоны Синьоре. Стало понятно, что Синьоре — одна из лучших исполнительниц сложных драматических ролей. Знаменитое для искусства «правило айсберга», когда над водой выступает только треть массы, а все остальное — под водой, было для Синьоре главным. Хемингуэй ввел в литературу XX века подтекст. Синьоре воспользовалась этим приемом в актерском искусстве. Она показала, что на экране можно жить, можно думать, чтобы чувства не выплескивались наружу, а бытовали на большой глубине. На глубине сердца и души. Актриса привлекала силу сдержанности; глубину внутренней жизни человека не декларировала, а воплощала с отточенным и совершенным мастерством.

Искусство Симоны Синьоре покоряло разносторонней трактовкой той или иной роли, крепким материализмом. Она всегда жила ролью, которую ей поручали.

С 1954 года она начинает работать в театре. Выдающийся режиссер Раймон Руло поручил ей роль Абигайль в пьесе Артура Миллера «Салемские колдуньи». Ей предстояло предстать перед зрителем в роли лживой и пустой, развращенной девчонки. Синьоре отказалась и попросила роль жены фермера — немолодой, замкнутой, цельной и страдающей натуры. Руло согласился. Потом был поставлен фильм.

В 37 лет Симона Синьоре получает на Каннском фестивале «Золотую пальмовую ветвь» за роль Элис в фильме «Путь в высшее общество» и «Оскара» от Британской и Французской киноакадемий. Успех полный и заслуженный. Но дело же совсем не в заслугах и наградах. Можно говорить о душе и глубине мысли, о многообразной палитре красок и большом мастерстве. Наши артисты кино ничуть не уступали западным, но играли куда меньше и жили куда хуже.

Симона Синьоре осталась в памяти зрителей как великая актриса, создавшая непревзойденные образы на экране.

Она осталась Джокондой мирового кино.

(Опубликовано в газете «Еврейское слово», № 57)