Материал любезно предоставлен Tablet
16 января 2019 года Норману Подгорецу исполнилось 89 лет, и он оглядывается на свой долгий путь из Бруклина в Манхэттен.
Самая знаменитая первая строка из американских книг ХХ века, действие которых разворачивается в Бруклине, наверняка озадачит многих нынешней обитателей этой крайне олитературенной территории: «Один из самых долгих путей в мире — путь из Бруклина в Манхэттен» — так начинает Норман Подгорец свою автобиографию «Добиться», вышедшую в 1967 году.
Разумеется, Подгорец говорил фигурально — имел в виду, что в классовом и культурном отношении эти две части Нью‑Йорка разделяла пропасть, неизмеримо более широкая, чем Ист‑Ривер. Сегодня Бруклин совсем другой: при поиске квартиры вы, по всей вероятности, обнаружите, что вблизи Парк‑авеню жилье дешевле, чем в Уильямсбурге, Коббл‑Хилле или Форт‑Грине, где арендная плата резко выросла из‑за постоянного наплыва миллениалов, поднаторевших в высоких технологиях.
Но в старые времена попасть из Браунсвилла, этого еврейского пролетарского анклава, в Колумбийский университет, а затем в литературные салоны Верхнего Вест‑Сайда, можно было лишь ценой беспрерывного перерождения: приходилось многократно избавляться от прежнего «я» и обретать новое. Этот путь, а также политические метаморфозы Подгореца — от либерала к леваку, от левака — к консерватору — отражают жизнь американского общества, американской культуры и еврейской общины за последние 60 лет, а также то, где и как они пересекаются. Сейчас Подгорецу исполнилось 89.
За последние годы я несколько раз с ним встречался, впервые — на ланче в Верхнем Ист‑Сайде, недалеко от его дома. «Вот где живет Мадонна», — сказал он мне на улице, указывая на огромное, напоминающее крепость сооружение; похоже, он хотел подчеркнуть, что этот район, где проживали юристы из почтенных фирм и уолл‑стритские финансисты, преобразился в квартал со страниц таблоидов.
Побеседовать с Подгорецем я хотел по тем же причинам, по которым годами читаю и перечитываю его книги: ту же «Добиться», но особенно «Зачем мы были во Вьетнаме», «Кровавый перекресток: на стыках литературы и политики», еще две его автобиографии — «Покинуть ряды» и «Бывшие друзья». У Подгореца, так мне казалось, есть ключи от сейфа, где хранятся планы, объясняющие, как мы, американцы, как я лично, пришли туда, где мы сейчас, и куда мы идем теперь.
Он рассматривает борьбу либеральных и консервативных политиков, благодаря которой обновляется наша общественная жизнь, и говорит правду о том, что движет обитателями этнического Нью‑Йорка, через который прошла значительная часть населения страны прежде, чем рассредоточиться, заполоняя и созидая Америку. И — что для меня, пожалуй, наиболее важно — делает он это благодаря тому, что его культурное и политическое мироощущение сформировано литературным опытом. К текстам — от Библии до современного романа — он относится серьезно.
Легко позабыть, что этот писатель, чье самое известное эссе «Моя и ваша негритянская проблема», один из основоположников неоконсерватизма, особенно в части внешней политики, когда‑то учился у Лайонела Триллинга и Ф. Р. Ливиса — едва ли не лучших литературных критиков ХХ века. Он хотел стать поэтом. «Добиться» — песнь о себе с установкой, созвучной бруклинскому присловью: «Я такой, какой есть, хотите — принимайте, а нет — и не надо».
Наш самый недавний разговор по телефону после того, как в прошлом году я навестил его в квартире на Верхнем Ист‑Сайде, состоялся, когда «Нью‑Йорк ревью оф букс» (NYRB) переиздало «Добиться» в серии классики.
Подгорец встретил меня в дверях вместе с женой, писательницей Мидж Дектер, и дочерью Рути Блум, израильско‑американской журналисткой. У них еще трое детей — Наоми Дектер, ныне покойная Рейчел Абрамс, а также сын Джон, редактор журнала «Комментари». Норман был редактором этого журнала с 1960‑го по 1995 год, руководил им в период как минимум двух культурно‑политических метаморфоз — вначале превратил издание из либерального в левое, а затем снова развернул и привел к консерватизму.
Подгорец сказал мне, что недавно перечитал «Добиться» и книга ему понравилась. Обстоятельства ее переиздания были лестными — и неожиданными.
«Когда “Добиться” увидела свет впервые, она вызвала отторжение у людей, связанных с “Нью‑Йорк ревью”, — сказал Подгорец. — Джейсон Эпстайн (редактор и основатель “Нью‑Йорк ревью оф букс”) говорил: не надо ее публиковать. Боб Силверс (ныне покойный редактор “Нью‑Йорк ревью оф букс”) и вся эта компания приняли “Добиться” в штыки. Чуть ли не все они сочли книгу кошмарной. И то, что “Нью‑Йорк ревью” подписало книгу к печати — переиздало ее и назвало классикой, — до такого я даже не рассчитывал дожить».
В те времена было не принято, чтобы относительно молодые писатели — а «Добиться» вышла, когда Подгорецу было 37 лет — публиковали свои мемуары. Они еще недостаточно сделали, чтобы заслужить внимание. И все же до сих пор трудно понять, отчего на книгу Подгореца реагировали так гневно. Как‑никак, она, в сущности, написана по канонам популярного литературного жанра — романа воспитания, а сам Подгорец предстает в ней в роли этакого Гека Финна, плывущего по водам нью‑йоркской интеллектуальной культуры 1950–1960‑х годов, встречая на своем пути как доброжелателей, так и пройдох. В ницшеанских категориях это рассказ о том, как Подгорец стал тем, кто он есть.
Но вот в чем парадоксальность его поступков — тогда самым подрывным ницшеанским жестом, переоценкой ценностей была похвала буржуазным нравам. «Тогда было время господства этоса контркультуры, — сказал Подгорец. — Все, что имело отношение к культуре среднего класса, вызывало яростное идеологическое сопротивление. Контркультура правила бал». Идти против контркультуры и воспевать в книгах успех и честолюбие, сказал Подгорец, «было тогда верхом интеллектуальной ереси».
По‑видимому, в то время интеллектуалов больше всего раздражали признания в любви к Америке — не только к ее возможностям, но и к свойствам страны и ее граждан. Приязнь к Америке и ее народу окрепла в Подгореце, когда он два года — в 1953–1955 годах — служил в армии.
«До этого я, в сущности, не так много знал об Америке, об американцах, — говорит Подгорец. — Я ведь практически нигде не был. Работал вожатым в детском лагере в Висконсине — это да. Но лагерь был еврейский, а местных жителей я так по‑настоящему и не узнал. И вот что любопытно, Генри Киссинджер сказал мне, что, попав в армию, пережил ровно то же самое. Он открыл для себя американцев, а они чудные люди».
Одна из ключевых сцен книги происходит в франкфуртском баре, где Подгореца стал донимать бывший военнослужащий ваффен СС . Когда Подгорец говорит немцу: «Я еврей», нацист лезет к нему обниматься и уверяет: все, что рассказывают про евреев, — британская пропаганда.
Подгорец в ярости выбегает из бара, а за ним и его армейский приятель — тот не знает немецкого и спрашивает, что случилось. И тут Подгорец обнаруживает, что его друг, родом из Миссисипи, мало что знает о Холокосте и не догадывается, что Подгорец — еврей. «Как ни странно, во мне редко узнавали еврея, — сказал мне Подгорец. — Большинству моя фамилия не казалась еврейской».
В книге «Добиться» Подгорец сообщил, как реагировал на слова немца его друг из южного захолустья: «Давай вернемся и убьем этого гада‑колбасника». Спустя много лет Подгорец живо припомнил этот инцидент. «Он разбил пивную бутылку и пошел на немца, — рассказал он мне. — Он шутить не любил».
В то время к таким необразованным парням с американских ферм было принято относиться презрительно. Ну и что, если эти вчерашние мальчишки со всей Америки десятки лет стояли у «Фульдского коридора» , чтобы защитить Западную Европу от Красной армии, чтобы Сартр и его приятели могли под мирным небом философствовать, потягивать «перно» и воспевать Сталина. Над этими пареньками посмеивались от Парижа до Верхнего Вест‑Сайда. А Подгорец показал, что такой американец — человек от природы порядочный и чувствует нутром, как поступать по совести.
Подгорец, в свою очередь, завоевал их уважение. «То, что я окончил не только колледж, но и магистратуру, вызывало их колоссальное уважение и почтение. Превосходства над ними я ничуть не ощущал, напротив, я считал, что они замечательные, такие разные, изо всех уголков страны, и такие интересные, обаятельные, остроумные. А солдаты они были получше меня — в большинстве случаев. Я был хороший солдат. Если меня за что и ценил Пэт Мойнихэн , когда мы дружили, — так за то, что когда‑то меня признали лучшим солдатом месяца».
Я спросил Подгореца, не кажется ли ему, что в Нью‑Йорке и тому подобных городах многие не понимают президента Трампа и его сторонников, в том числе, из‑за такого отношения к простым американцам. Не без того, согласился Подгорец. Но его озадачивает, почему нью‑йоркцы не признают в Трампе земляка, хоть это и очевидно.
«Если знать людей из нью‑йоркского риэл‑эстейта, то есть сферы недвижимости, так, как знаю их я, — сказал Подгорец, — то Трамп — просто классический образчик. Я с Трампом не знаком, но очень многих в этом бизнесе знаю. Поэтому я знаю, каково это — “риэлэстейтнику” добиться успеха в Нью‑Йорке».
Я сказал ему, что такого слова — «риэлэстейтник» — никогда не слышал. «Нет‑нет, его употребляют сплошь и рядом, — сказал Подгорец. — Знаете, порой в шутку говорят, что Трамп еврей. На самом деле нет, но если вы занимаетесь недвижимостью в Нью‑Йорке, то вроде как автоматически становитесь евреем».
Отчего, в таком случае, Трампа недолюбливают многие евреи‑консерваторы, в том числе члены неоконсервативного движения, где ведущую роль играет Подгорец?
«Полагаю, самая глубинная причина — в том, что многие правые, и не только неоконсерваторы, увидели в нем нового Маккарти, посланного им как испытание. И они считали, что Билл Бакли в свое время совершил колоссальную ошибку, поддержав Маккарти, он и сам признал это впоследствии. Так что Трамп — для нас что‑то вроде нравственной и политической проверки на то, где для консерваторов проходит грань приличий. А значит, было крайне важно занять правильную позицию».
«Насколько мне известно, никто так и не высказал эту мысль, — продолжил Подгорец. — Но, думаю, если бы вы просветили “ренгтеном” сердца почти всех тех правых, которые на дух не выносят Трампа, вы бы обнаружили что‑то вроде этого. Это была проверка на нравственность, точно так же, как в 1950‑х проверкой на нравственность для правых был Маккарти».
Налицо еще и определенный снобизм, сказал Подгорец, «ну и к тому же многие были искренне шокированы тем, что человек, который так мало знает, железно уверен в себе, невзирая на свою невежественность. Они искренне полагали, что для президентского поста он не годится. Вот почему некоторые люди отказываются признать законными выборы 2016 года. Выборы не должны были привести к власти такого, как Трамп. Примерно сходные чувства вызывал в свое время Эндрю Джексон».
О себе Подгорец говорит, что с самого начала был «антиантитрампистом»: «Я просто терпеть не мог его противников и постепенно стал сторонником Трампа и пребываю им доселе».
По его словам, есть два Трампа — Трамп‑консерватор и Трамп в Твиттере. Первый — самый консервативный президент «по части назначений, самый консервативный со времен Рейгана. С точки зрения консерваторов и неоконсерваторов, назначив Помпео и Болтона , он выбрал самых лучших». Второй, Трамп из Твиттера, говорит Подгорец, «решил: с какой девушкой пришел, с той и буду танцевать» — то есть, сам с собой. Он вообще не собирается меняться, не собирается вести себя, как говорится, «по‑президентски».
Подгорец — такой же нью‑йоркец с окраины, который разъярил застоявшийся истеблишмент тем, что поступает в соответствии со своими инстинктами — и не всегда оказывается прав, а если он и прав, то это выясняется далеко не сразу. Возможно, «Искусство сделки» со временем перестанут считать «американской классикой», а «Добиться» — не перестанут, — но, как ни странно, этим книгам, похоже, место на одной полке.
Оригинальная публикация: Making It
Еврейская культура и интеллектуалы
Еврейский вопрос у Лайонела Триллинга
