И сказал Он мне: сын человеческий! Оживут ли кости эти? И сказал я: «Г‑сподь Б‑г, Ты знаешь».

Йехезкель

В последний день Песаха New York Times опубликовала статью, в которой описывалось, как Татьяна Лахай, «жизнерадостная жительница белорусского города Брест, инструктор по фитнесу», вернулась к себе домой после утренних занятий и увидела «жуткое зрелище на стройплощадке под окнами квартиры. Вместо строительных рабочих, которые уже несколько недель сооружали фундамент для нового элитного жилого комплекса, она увидела солдат в масках и перчатках, которые доставали из земли человеческие скелеты». Всего было обнаружено более 1200 скелетов; это были останки евреев Бреста, убитых нацистами. Кости переносили, чтобы построить на их месте жилой комплекс.

Брест, или Брест‑Литовск, на идише называвшийся «Бриск», веками был одним из крупнейших еврейских центров Европы. Его духовными лидерами были знаменитые раввины, и с середины XIX века до Второй мировой войны это были раввины из семейства Соловейчик. В ортодоксальном мире имена «Соловейчик» и «Бриск» почти взаимозаменяемы. Мой прапрапрадед раввин Йосеф‑Дов Соловейчик (известный как Йоше Бер) приехал в Бриск в середине XIX века; ему наследовал сын, раввин Хаим. Последний предложил новый метод изучения Талмуда, который приобрел такую популярность, что до сегодняшнего дня в ешивах всего мира страницы древних мудрецов изучают с помощью так называемого «брискского метода» Соловейчиков.

Евреи прославили Бриск не только этим: здесь родился и вырос один из величайших израильских лидеров Менахем Бегин. Его отец Зеэв возглавлял в городе сионистское движение, а юный Менахем нашел собственного героя — журналиста, писателя и общественного деятеля Зеэва Жаботинского. «Впервые я увидел Жаботинского, когда он выступал на конференции в Бресте, — вспоминал Бегин. — Мне было 16 лет. Моя жизнь переменилась». В отличие от Жаботинского, Бегин неплохо разбирался в еврейской литургии и религиозной жизни. В разговоре с уцелевшими евреями Бриска в 1972 году Бегин рассказывал, как он гордится историей раввинистической мысли своего города. «Кто из нас, — спрашивал Бегин, — не видел себя своего рода партнером рава Йоше Бера или рава Хаима, как будто бы мы были вместе с ними каждый день своей жизни?» Бегин всегда испытывал благодарность за то, что вырос в этом городе: «Моя юность была такова, что нигде и никогда я не нашел бы лучшей, потому что лучше просто не бывает».

В 1941 году, когда Бегин сидел в советской тюрьме за сионистскую деятельность, в Брест вошли нацисты. Мать Бегина, лежавшую в больнице с воспалением легких, убили сразу, а отец погиб в 1942 году вместе с большей частью общины. Было убито более 20 тыс. человек. В биографии Бегина Ави Шило описывает, как, будучи премьер‑министром, Бегин критиковал канцлера Западной Германии Гельмута Шмидта за то, что тот потворствует саудовцам в ущерб Израилю. Находившийся тогда в оппозиции в кнессете Амнон Рубинштейн стал порицать Бегина за это, на что премьер‑министр ответил: «К счастью для вас, профессор Рубинштейн, ваши родители вырастили вас в Земле Израиля. Мои родители никогда не были в Земле Израиля. Они мечтали о Земле Израиля, и я не стану рассказывать вам об их судьбе. Господин Шмидт, который клялся в верности фюреру, отправился потом на Восточный фронт, а там был город, который называли Брест‑Литовском. Разве я могу быть уверен, что он не бывал в этом городе?» Рубинштейн, пишет Шило, «не в силах был ответить Бегину. Что он мог сказать премьер‑министру, который перед всеми оплакивал своих родителей?»

Бегин написал статью, в которой задавался вопросом: если бы у него была возможность навестить когда‑нибудь родной город, поехал бы он туда или нет. И он отвечал себе:

Нет и нет. Я не позволю себе возвращаться в Бриск. Но Бриск всегда будет следовать за мной и всегда будет со мной. Потому я понял, что из отчего дома я вынес три вещи, и они всегда были со мной в печалях и радостях — в ночи столкновений и дни радости. И вот каковы они:

1. Люби евреев

2. Не страшись иноверцев

3. Счастлив человек, который несет с собой бремя своего детства.

Менахем Бегин никогда больше не бывал в Бресте, а я бывал. Зная о происхождении моей семьи и о моем почтении к Бегину, близкий друг устроил для нас с несколькими друзьями путешествие в родной город предков. Волею случая, или по наитию, на следующий день после выхода статьи в New York Times мы с семьей сели на самолет и отправились в Восточную Европу.

II

Мы пересекли границу между Польшей и Беларусью и поздно вечером приехали в Брест. Нас встретил хабадский раввин, который героически трудится здесь на благо местных евреев. Я провел вечернюю молитву — может быть, я был первым Соловейчиком, который делал это в Бресте за последние 70 лет или даже больше. На следующий день раввин повел меня по тем местам, ныне опустевшим, где когда‑то стоял дом Соловейчиков, а затем привел к большому зданию, где раньше размещалась главная городская синагога. Мне казалось, что я знаю это место, потому что мой дед рассказывал мне о нем и о собственном деде, раввине Хаиме. Однажды царская полиция схватила в Бриске молодого еврея‑коммуниста и приговорила его к смерти накануне Йом Кипура. Рав Хаим, который был известен не только своей одаренностью, но и состраданием, задержал молитву «Коль нидрей» в синагоге до тех пор, пока не удалось собрать деньги, подкупить власти и заставить их сохранить юноше жизнь. Для раввина Хаима жизнь еврея была важнее даже чем Йом Кипур.

Бегина воспоминания о синагоге поддерживали, когда в Йом Кипур 1941 года он оказался в тюрьме, вдали от родителей, которых ему уже не суждено было увидеть. «Где, — думал он, — могут быть сейчас мои отец и мать, мои брат и сестра».

Ответа я не знал, но напуганное сердце ответило молитвой. Произнося слова, освященные поколениями, молясь про себя, я чувствовал, что непреодолимые барьеры, отделявшие меня от дорогих мне людей, пали… Камера исчезла, стены растворились, и во всем своем великолепии появилась большая освещенная синагога [Бриска] и скромное жилище моего отца, освященное любовью, чистотой, верой и глазами любящей матери.

Той синагоги, которую помнил Бегин, уже нет; теперь там размещается главный городской кинотеатр, и старые стены закрыты современным стеклом. Но кое‑что из первоначальной конструкции разглядеть можно. Мы спустились вниз, где сейчас туалеты, чтобы увидеть и почувствовать собственными руками каменные стены синагоги моих предков. Я вспомнил слова Бегина о Стене Плача тех времен, когда англичане запрещали евреям трубить там в шофар в Йом Кипур. Камни иерусалимских стен, говорил он, «не молчат; они шепчут. Они тихо рассказывают о святилище, которое стояло здесь когда‑то, о царях, преклонявших колени в молитве, о пророках и провидцах, возглашавших свои пророчества; о героях, которые падали здесь умирая. Это святилище, и эта страна, и эти провидцы, и цари, и воины были нашими, когда англичан еще не было». Камни стен брестской синагоги тоже шепчут о бесчисленных евреях, когда‑то молившихся здесь, в том числе о будущем премьер‑министре Израиля, которому не суждено было вернуться сюда, но который всегда будет носить в сердце Бриск и его синагогу.

Потом мы пошли на стройку, где Татьяна Лахай видела кости Бриска. Заглядывая через ворота в огромный котлован, трудно было не вспомнить библейского пророка Йехезкеля, которому Б‑г показал долину, усеянную сухими костями. Б‑г спросил Йехезкеля, оживут ли эти кости когда‑нибудь. «Ты знаешь», — ответил Ему пророк. Библия и современность слились воедино, когда я увидел долину, в которой передо мной были простерты кости моих земляков.

Костей в долине уже нет; евреям Бриска пришлось уступить место многоквартирным домам Бреста. Скелеты сложили в одном из помещений Брестской крепости, известной в Советском Союзе также тем, что здесь в 1917 году Троцкий подписал Брест‑Литовский мирный договор с Германией. Теперь она превратилась во временную крипту для евреев города моих предков, пока раввину не разрешат похоронить их.

Стоя рядом с этим помещением, я произнес собственный вариант утренней молитвы, кадиша. Он не похож на обычный кадиш, который говорят скорбящие в течение года после своей утраты. Скорее он похож на тот кадиш, который говорят на похоронах, сразу после смерти, — он называется «кадиш обновления», потому что в нем открыто говорится о воскресении:

Да возвысится и освятится великое Имя Его! В будущем и обновленном мире, где Он вернет мертвых к жизни и пробудит их к вечной жизни, возведет Свой храм, вернет к жизни и отстроит город Иерусалим… при жизни нашей и в дни наши и при жизни всего дома Израиля, вскоре, в ближайшее время, и скажем: Амен!

Такой кадиш произнес я, молясь о воскресении рядом с костями, которые еще не похоронены, и вопрос Б‑га звучал у меня в голове: «Оживут ли кости эти?»

Мы должны верить, что оживут — и не только в воскресении из мертвых, но и иным образом. «Я не вернусь в Бриск, — говорил Бегин. — Но Бриск всегда будет со мной». Наше единство как евреев касается не только живых; как понял Бегин в тюрьме, то, что может разрушать барьеры, которые кажутся непреодолимыми, то, что повергает в прах тюремные стены, то, что объединяет его с родителями, — это слова, звучавшие в синагоге Бриска, слова «освященные поколениями», сближающие нас с теми, кто жил прежде нас.

Об этом же говорил другой сын Бриска — мой двоюродный дед раввин Йосеф Соловейчик, «Рав». В одной надгробной речи Рав рассуждал о том, что, хотя смерть всегда считается напоминанием о конечности, при правильном понимании она напоминает нам об обратном — что через свой народ мы бессмертны. Смерть, пишет он, «учит человека выходить за пределы физического тела и идентифицировать себя со вневременной общиной завета». Поворотный момент, по его словам, когда мы превращаем «отчаяние в осмысленную печаль, а самоотрицание в самоутверждение — это чтение кадиша над могилой».

Через кадиш мы сопротивляемся смерти и ее злодейскому заговору против человека. Когда скорбящий говорит: «Да возвысится и да освятится великое Имя Его», он заявляет: неважно, насколько могущественна смерть, каким бы ужасным ни был конец человека, как бы ни страшила могила, каким бы бессмысленным и абсурдным ни казалось все вокруг, каким бы мрачным ни было отчаяние и как бы тошнотворна ни представлялась жизнь, мы торжественно и публично провозглашаем, что мы не сдаемся, что мы не покоряемся, что мы продолжим дело, начатое предками… Что мы не согласимся на меньшее, чем полная реализация конечной цели — установление царства Б‑жия, воскрешение мертвых и вечная жизнь для человека.

Такой кадиш произнес я возле этих костей, кадиш по тем, кто еще не похоронен, но и по тем, кто никогда не будет похоронен. Когда мы выходили из крепости, мой друг обратился к ожидавшим рядом работникам и объяснил, почему мы пришли произнести непонятные им слова. Они посмотрели на него, пытаясь выразить ужас, в который повергла их эта временная крипта. «Там столько костей», — сказали они. Трудно покинуть это место без ощущения огромной потери. Но, по мнению раввина Соловейчика, те слова, которые я произнес, должны вызывать совершенно противоположные эмоции. «Что такое кадиш, произносимый на могиле, — пишет он, — если не упрямое отрицание отчаяния?»

III

Отрицание отчаяния — при правильном понимании эта радостная фраза передает суть всего иудаизма. Когда Рав скончался, мой дед в надгробной речи обратился к тысячам учеников своего старшего брата, которые внезапно лишились учителя. Он процитировал талмудическое сказание, где говорится о тех временах, когда Храм был сожжен вавилонянами. Когда пламя поднималось все выше и выше, молодые иерусалимские священники поднялись на крышу Храма и, держа в руках ключи от Храма, возопили к Б‑гу: «Будь хранителем этих ключей!» Б‑жественная десница появилась и забрала ключи, а священники были низвергнуты в адское пламя. Мой дед утверждал, что священники действовали неверно. Как бы велико ни было разрушение, мы обязаны не отчаиваться, а хранить ключи от прошлого; потому что, передавая эти ключи, мы достигаем единения с теми, кто был до нас, и с теми, кто придет после нас.

Когда я слушал эту надгробную речь, мне было 15 лет. В Бриске слова деда воскресли из туманных глубин памяти. Уехав из Бриска, мы отправились в Варшаву и посетили тамошнее огромное еврейское кладбище. Там похоронен раввин Хаим, основатель «брискского метода»: он умер в Варшаве, когда приехал сюда лечиться. Его могила, как и могила другого моего предка, раввина Нафтали‑Цви Берлина находится в склепе под замком. Когда я вошел на кладбище, мне выдали ключи от могилы. На брелоке польскими буквами было напечатано: BRYSK. Учитывая все увиденное накануне в Бриске, мне казалось, что я держу в руках ключи, которые раньше держал сам Г‑сподь.

Все вместе мы подошли к могиле, открыли ее ключом и встали перед ней. Перед путешествием, во время Песаха, я учил с детьми Талмуд, и мы вместе смогли прочитать молитву, которая называется сиюм и читается в честь завершения трактата Талмуда. Во время сиюма мы благодарим Б‑га за то, что он позволил нам быть евреями, и молимся, чтобы «не отходила Тора от уст моих, от уст детей моих и детей детей моих отныне и во веки веков». Мы стояли здесь у могилы деда моего деда и молились о будущем детей моих детей. И возник еще один резонанс. «Кадиш обновления» с его словами о воскресении читается только в двух случаях в жизни еврея: на похоронах и во время сиюма. Это означает, что два эти события взаимосвязаны, что, передавая Тору, мы объявляем об «отрицании отчаяния» и бессмертии еврейского народа.

И мы прочитали этот кадиш, его святые слова, освященные, по выражению Бегина, поколениями:

Да возвысится и освятится великое Имя Его! В будущем и обновленном мире, где Он вернет мертвых к жизни… при жизни нашей и в дни наши и при жизни всего дома Израиля, вскоре, в ближайшее время, и скажем: Амен!

Мой двоюродный дед был прав: каким бы бессмысленным и абсурдным ни казалось все вокруг, в кадише мы публично и торжественно провозглашаем: «Мы не сдаемся, мы не покоряемся, мы продолжим дело, начатое предками». Мы были в Бриске; и вернемся мы туда или нет, мы точно знаем, что Бриск всегда будет с нами. Оживут ли эти кости? В тот момент я был абсолютно убежден, что да.

В 1948 году англичане ушли из Палестины, не в последнюю очередь благодаря усилиям уроженца Бриска, который возглавил мятеж против них. Как описывают в книге «О, Иерусалим» Доминик Лапьер и Ларри Коллинз, уходя из Иерусалима, один английский капитан отдал ключ от Сионских ворот старейшему раввину Еврейского квартала Старого города — впервые за 2000 лет этот ключ оказался в еврейских руках. Дрожа от волнения, раввин ответил: «Я принимаю этот ключ от имени моего народа». История напоминает нам, какая это привилегия — быть евреем, когда Б‑г возвращает нам ключи от Земли Израиля и исполняются слова молитвы, которая именуется «кадишем обновления»: Иерусалим отстраивается в наши дни.

Но Храма еще нет, и мертвые еще не воскресли. Евреев все еще ненавидят и убивают за то, что они евреи. В той же самой New York Times, которая публикует материалы об ужасах Холокоста в Бриске, одновременно может появиться антисемитская карикатура, которой гордился бы Гитлер. Перед лицом этой ненависти у нас, евреев, есть важная обязанность: крепко держать ключи к прошлому, к иудаизму, к вере, которая при правильном толковании всегда выступала за отрицание отчаяния. И так мы и будем делать, пока мир не будет сотворен заново, кровь наших мучеников не будет отмщена, а смерть повержена. Да будет это при нашей жизни и жизни всего Израиля — вскоре, в ближайшее время, и скажем: Амен. 

Оригинальная публикация: The Bones of Brisk