Израильский писатель Амос Оз, скончавшийся 28 декабря в возрасте 79 лет, был культурным героем в традиционном смысле слова — мальчиком на побегушках, который постепенно превратил себя в серого кардинала устаревшей или потерпевшей поражение идеи социалистического сионизма — идеологии, которая когда‑то была движением. Лидеры движения, прежде всего Бен‑Гурион, взрастили современный иврит, добились провозглашения Государства Израиль, собрали диаспоры, провели суд над Эйхманом и доминировали в небольшой и преимущественно социалистической стране, какой был Израиль, пока его не захватили силы, исповедовавшие мессианизм 1967 года. Социалистический сионизм осмелился вернуть евреев не в синагоги, а в историю.

Сегодня менее пятой части населения Израиля, в число которой входит, правда, большая часть образованной элиты, потомков первопоселенцев из Восточной Европы, происходит от социалистических сионистов. Теперь их вытесняют потомки многочисленных беженцев и мигрантов из Северной Африки и с Ближнего Востока, более поздние переселенцы из бывшего Советского Союза, арабы, преимущественно галилейские, ультраортодоксальные евреи из Иерусалима и Соединенных Штатов и космополиты, управляющие тель‑авивскими филиалами Google и Ernst & Young. Кончина Оза неизбежно стала метафорой умирающего Израиля, особенно в свете надвигающихся в апреле выборов, когда в опросах, как обычно, лидируют уверенные правые. Как написал об Озе редактор отдела культуры «А‑Арец» Бени Цифлер, «можно сказать, что в пятницу умер президент так называемого “белого племени”». Среди них не осталось никого, кто писал бы «так восхитительно, чтобы ненадолго убедить нас в истинности своего пути».

Некоторые наблюдатели считают, что социалистически‑сионистский гештальт породил либеральный Израиль. Это не совсем так. Среди сионистов‑социалистов времен юности Оза к свободе мысли относились терпимо — более того, учитывая, из какого раввинистического затвора пробились их родители‑сионисты, она даже поощрялась — другое дело, либеральный индивидуализм. Он назывался энохиют, эгоцентризм. Нужно было быть диссидентом, а не экзистенциалистом. Нужно было пренебрегать нормами, провозглашающими абстрактные гражданские права, вроде Билля о правах, выдвигая на первый план законы, способствующие еврейскому национальному возрождению, вроде Закона о возвращении. Действительно, казалось, что этот закон гораздо нужнее, чем гражданские идеалы, потерпевшие поражение в Европе ХХ века — оплоте антисемитского христианства. Оз, урожденный Амос Клаузнер, выбрал этот мир, обретя себя в 14‑летнем возрасте и оставив Иерусалим (и правую ревизионистскую семью отца) через два года после самоубийства матери. Он вступил в кибуц Хульда и взял себе фамилию Оз, что значит «сила». В 2004 году он рассказывал Давиду Ремнику, что стал «Гекльберри Финном от истории», только странствовал по «реке из книг, слов, рассказов, исторических повествований, тайн и разлук».

Чтобы вообразить себе путешествие по такой реке, требуется не только давление травм, нанесенных войной, но и идеологический пыл, дисциплина, пришедшая из армии и коллектива, а также чувство исключительности — ощущение, что ты и есть «новый еврей», которое легко может превратиться в утопическое самолюбование. Любого рода отклонения будут ощущаться очень остро. В 1961 году 22‑летний Оз, молодой интеллектуал, идентифицировавший себя с лидерами Хульды, которые скептически относились к социалистическим идеям Бен‑Гуриона, вместе с группой товарищей встретился с премьер‑министром, чтобы поговорить о молодых писателях. Оз предупредил Старика , что новый поэтический сборник Йегуды Амихая опасен, потому что проникнут своего рода нигилизмом. «Прочитайте его, — посоветовал он, — не потому, что это важно, а потому, что он отражает определенные тенденции». Оз, который с годами стал гораздо мягче, несомненно, с досадой воспринял публикацию этого разговора в «А‑Арец» в 2010 году. Но пару лет назад, на церемонии, устроенной в Иерусалиме в честь покойного литературного критика Менахема Бринкера, я сам слышал, как Оз рассказывает о том месте, где он и Бринкер родились, — иерусалимском квартале Керем‑Авраам. Там же родились и такие столпы израильской левой интеллигенции, как писатели А. Б. Йегошуа и Хаим Бэр, а также философы Авишай Маргалит и Ади Цемах, — как будто здесь был какой‑то всемирно‑исторический инкубатор.

Оз и ряд других участников встречи с Бен‑Гурионом, в том числе писатель Муки Цур совершили этот первый диссидентский акт из какого‑то подобного чувства общинного долга. К 1967 году Оз уже опубликовал свои первые рассказы и роман, где он описывал преданных идее, неординарных, довольно мрачных персонажей, с которыми познакомился в кибуце. Но в первые дни после войны 1967 года он бегал с диктофоном, записывая рассказы израильских солдат, которые сражались в этой войне вместе с ним. Книга, которую он вместе с Цуром и другими соавторами написал на основе этих записей, «Сиах лохамим», или «Разговор солдат» (по‑английски вышла под названием «Седьмой день»), описывает страшные битвы по самым горячим следам, гуманизируя их и имплицитно ставя под сомнение идеализацию и эйфорию, все больше окружавшие эту войну. (С тем же чувством трагической ответственности в 2015 году Оз помогал в создании документального фильма, основанного на материале сделанных тогда записей, в том числе свидетельств солдат о казни военнопленных.) Книга стала своего рода стартовой площадкой. Чем больше Оз писал, тем больше он превращался в символ; чем больше он казался символом, тем выразительнее становились его книги. По воспоминаниям Ремника, Оз был одним из первых, кто предупреждал об опасностях, возникших после 1967 года. «Даже вынужденная оккупация — развращающая оккупация», — писал Оз в покойной социалистической газете «Давар».

Большинство израильтян поняли, что Оз стал политической фигурой, с которой стоит считаться, в 1973 году, когда он дал интервью единственному тогда израильскому телеканалу после того как принимал участие в боях на Голанских высотах во время войны Судного дня. Еще с синайской кампании 1956 года тогдашний министр обороны Моше Даян пользовался моральным авторитетом, граничившим с культом личности; после 1967‑го идея Даяна о «границах безопасности» — границах столь нерушимых, что соседние арабские страны не осмелятся нападать на них, — воспринималась как нечто, лучше чего может быть только мир. Даян и члены правительства пытались поставить победы 1973 года на службу своей стратегии. («Сирийцы узнают, что дорога из Дамаска в Тель‑Авив — это и дорога из Тель‑Авива в Дамаск», — говорил Даян.) Оз в интервью выступил сдержанно, резко и предельно ясно — он осудил браваду Даяна, указав на утраченные возможности и возмутившись высокомерием этой стратегии, хотя и проявил при этом определенное сочувствие. «Он знал, что даже поверженный герой — все равно герой», — говорила мне писательница Яэль Даян, дочь Моше Даяна и близкий друг Оза. Я не служил в армии, но я работал тогда в хозяйстве у своего друга, который был в армии; соседи теряли сыновей, мужей и братьев. Даже семья моего друга, который превозносил Даяна, казалось, была потрясена истиной, открытой Озом. Его слова изменили страну. В 1978 году, когда премьер‑министром был избран правый политик Менахем Бегин — частично это избрание стало протестом против ошибок в руководстве, на которые указывал Оз в том интервью, — Оз стал одним из основателей организации «Шалом ахшав», у истоков которой стояла группа офицеров‑резервистов. Они подали Бегину письмо с протестом против его политики. «Правительство, которое предпочитает существование поселений за зеленой чертой разрешению исторического конфликта и формированию нормальных отношений в нашем регионе, заставляет нас сомневаться в справедливости нашего дела», — говорилось в письме.

Я познакомился с Озом девять лет спустя, в 1987 году. Он жил в Бостонском университете, а я писал об Израиле для американских журналов. Периодически мы встречались за ланчем. У нас обоих были родители, которые покончили с собой, но эта тема никогда не всплывала. Вместо этого мы говорили о том, как «Ликуд» вытеснил социалистов‑сионистов, или о шансах Шимона Переса, который незадолго до того занимал пост премьер‑министра в соответствии с договором о ротации с главой «Ликуда» Ицхаком Шамиром, вернуться к власти в эпоху Рональда Рейгана. О недавно вышедшей великолепной журналистской работе Оза «Здесь и там, в Израиле», куда вошли разговоры с людьми со всего Израиля, от глухих городков, населенных репатриантами, до поселений Западного берега. Я опубликовал материал об упадке социалистического сионизма, и он справедливо предположил, что может дополнить его. И все же я не помню ни единой нотки снисходительности. Я помню, как думал, что вряд ли смогу дочитать до конца мрачный роман «Мой Михаэль» о женщине, которая сходит с ума, — роман казался не столько личностным, сколько атмосферным. Он, в свою очередь, сказал, что ему не понравились романы Филипа Рота о Цукермане, потому что их единственной темой стала собственная душа автора, — вместе с Ремником он называл такую литературу «внутренней».

Парадоксальным образом, лучшие страницы в его вышедших в 2002 году мемуарах «Повесть о любви и тьме» как раз посвящены «внутренней» истории, когда он в мельчайших деталях и с большим мучением вспоминает, в каком состоянии находился, когда его мать слабела и в конце концов покончила с собой. Лучшие «внутренние» воспоминания — скажем, Артура Кестлера или Дэйва Эггерса — могли бы стать продолжением его рассказа о том, как детская боль отравляет радость взрослого и корежит его способность к моральному выбору. Но в книгах Оза ищут не интроспекции. Его персонажи, даже самые дорогие и близкие, путешествуют по реке истории. «Среди непосредственных причин, приведших к трагедии моей матери, — говорил он Ремнику, — были груз истории, личные оскорбления, травмы и страх перед будущим».

Склонность помещать личность в контекст истории многим писателям может стать помехой. Оз делал это гениально. Есть ивритское слово «цалуль», которое можно перевести как «ясный» в значении «прозрачный», «беспримесный», «вменяемый». Трудно написать колонку, или доклад, или рассказ об Озе и не задуматься о том, что его слава была порождена ясностью такого рода. Он умел шутить о литературе. «Когда я знаю, что думать, я пишу очерк. Когда я не знаю, что думать, я пишу роман», — говорил он мне. Он умел и говорить афоризмами, например: «Политические оптимисты всегда ходят сердитые, а пессимисты — с улыбкой, потому что оптимисты всегда разочаровываются, а пессимисты всегда оказываются правы». Но больше всего он был мастером того, что можно назвать терапевтическим вмешательством. Прошлым летом он сказал слушателям в Тель‑Авивском университете, что палестинские беженцы периода до провозглашения Израиля не смогут получить обратно свои дома или вернуться к прежней пасторальной жизни, даже если Израиль просто откроет границы. По его словам, они «ищут физического пространства, которое проиграло времени».

Недостаточно просто похвалить стиль писателя, если это такой стиль. Нельзя писать об этом ясно, если ты не в состоянии думать четко и проповедовать, сохраняя самообладание, — как если бы ты сам пережил ответы. И это возвращает меня к тому, что можно назвать верой сионистов‑социалистов в ивритскую республику, какой был Израиль с 1948 до 1967 года. Со всеми его недостатками и чудовищной клаустрофобией тот Израиль, считал Оз, смог реализовать модель светского еврейского национализма, его социалистические институты уже никогда нельзя будет повторить, но их ценности могут воплощать некоторые литературные персонажи (и их авторы). Кажется, Оз хотел сохранить то, что моя жена, профессор Сидра ДеКовен Эзрахи, которая преподает литературу в Еврейском университете, называет «юным и стройным Израилем». В этом призыве есть что‑то неуловимо реакционное, призыв вернуться к каким‑то освященным стандартам — так бывает со всеми пророками.

В последние годы Оз сформулировал, наверное, самый емкий оборот, подхваченный практически всеми политиками мирного лагеря и объединивший весь «стройный» Израиль. Он сказал, что израильтяне и палестинцы должны «развестись», они должны разделить «этот небольшой дом на две маленькие квартиры». В принципе, идея кажется бесспорной — большинство представителей обеих сторон хотят пользоваться политическим суверенитетом в своем отдельном государстве. И многие палестинцы признают гуманизм Оза — президент Палестинской автономии Махмуд Аббас написал послание с признанием заслуг Оза. Но развод — метафора не очень нейтральная, и Оз ясно дал понять, что он имеет в виду нечто весьма радикальное: что два народа должны более или менее полностью исчезнуть из жизни друг друга. (Он часто цитировал слова Роберта Фроста о преимуществах «хороших заборов».) На самом деле, он имел в виду, что два государства должны наконец решить проблему, не решенную войной 1948 года. По его мнению, оккупацию необходимо осудить, потому что она, в конце концов, приводит к демографическому кошмару — «арабскому государству от [Средиземного] моря до Иордана». И он был убежден, что ни одна форма либерального бинационализма не может существовать, как он выразился прошлым летом, нигде, «кроме шести мест: Швейцарии, Швейцарии, Швейцарии, Швейцарии, Швейцарии и… Швейцарии».

Для Оза эти принципы были аксиомой, и, если бы мы жили в 1961 году, они казались бы масштабными и даже глядящими в будущее. Сейчас проблема состоит в том, что каким бы нежелательным ни представлялось единое государство и для израильтян, и для палестинцев, идея радикального разделения невозможна. Населенные части Израиля и палестинских территорий вместе составляют территорию, по размеру сопоставимую с Лос‑Анджелесом с пригородами — около 14 млн человек живут на 13 тыс. квадратных километров, — у них общая деловая экосистема и городская инфраструктура. Израильские правые закономерно волнуются, что нападения террористов‑одиночек на аэропорт Бен‑Гурион, расположенный в 6,5 км от Западного берега, на долгие месяцы остановит кибернетическую экономику Израиля. В то же время израильские и палестинские деятели справедливо видят в своих будущих странах не крепости, а центры. 1,5 млн палестинских граждан Израиля, многие из которых говорят и на иврите, и по‑арабски, с полным основанием утверждают, что они не просто арабы, а меньшинство, требующее равных прав в государстве, в котором существует такой анахронизм, как привилегии тем, кто признан евреем, а без этих арабских граждан израильские левые демократы не смогут вернуться к власти. Я мог бы продолжать.

Предложенное Озом видение двух государств может быть справедливым с моральной точки зрения, но на практике прошлое делает его невозможным. Не исключено, что если два государства когда‑нибудь и возникнут, они будут существовать скорее как конфедерация, вроде Европейского союза или Канады, а не в полном соответствии с планом раздела, принятым в 1947 году или даже с Женевским соглашением 2003 года, в подготовке которого участвовал Оз. Даже Йоси Бейлин, который больше всех способствовал достижению Женевского соглашения, сегодня придерживается идеи конфедерации, а не раздела, соответствующего видению Оза: «сосуществование, а не развод».

«Нам будет не хватать голоса Оза, и мы все больше убеждаемся, каким достойным и щедрым человеком он был», — сказал мне Йегуда Мельцер, современник Оза и основатель издательства «Сифрей Алият а‑гаг». «Но, будучи публичной фигурой, Оз оказался в ловушке образа, который он сам себе создал в ранней юности, когда жил в кибуце. Если в помещении находились больше шести человек, он чувствовал, что должен выйти на трибуну. Все его идеи и ассоциации были верными. Его тексты обращались к правильным читателям. Но мир, которого он так хотел, ушел задолго до него». Это пространство проиграло битву со временем. 

Оригинальная публикация: The Israel of Amos Oz