«Русское колено Израилево» Аарона Штейнберга
История самоидентификации русского еврейства динамична и противоречива. Национальное и индивидуальное причудливо сочеталось в творчестве и общественной деятельности еврейских интеллектуалов в России, создавая широкий спектр мировоззренческих концепций. На эти сложные внутренние процессы накладывались драматические события в общей политической жизни страны, которые привели к беспрецедентной идеологической поляризации в российском обществе эпохи революции и Гражданской войны. Русские евреи, оказавшиеся в эмиграции, должны были подвергнуть радикальному пересмотру свои взгляды – как на будущее народа, так и на свое место в нем.
Первая столица эмиграция – Берлин – была до середины 20-х годов пространством культурного смешения и интеграции. Приехавший сюда в 1922 году Х.-Н. Бялик не заметил никаких барьеров между различными группами эмигрантов и посещал дома и клубы самых разных направлений . Позднее, под влиянием растущего в белоэмигрантской среде антисемитизма и вследствие экономического кризиса усилилась тенденция обособления и самоорганизации русско-еврейской интеллигенции: кружки, союзы и фонды проявляли особую активность в издательских и просветительских инициативах, способствуя созданию общей атмосферы национально-культурного возрождения. Вместе с тем евреи-эмигранты оказались под воздействием многочисленных политико-идеологических течений, международных и российских. Идеолог евразийства Яков Бромберг называл себя «истинным иудеем» и упрекал евреев-эмигрантов в «отрыве от общей (российской. – Н. П.) почвы» . Одним из редакторов «Современных записок» и христианского журнала «Новый Град» был политический деятель эсер Илья Фондаминский (псевдоним – И. Бунаков), считавший себя носителем культуры русской эмиграции и принявший крещение незадолго перед смертью в концлагере. На смену идентификации влияли разные причины: ослабление связей с родиной, воспоминания о которой сохранялись в виде ощущений (того «еврейско-русского воздуха», о котором писал Довид Кнут), умножение новых культурно-этнических притяжений, по сравнению с которыми еврейский мир казался узким и маргинальным.
Эссеист и литературный критик Эммануэль Райс, живший в Париже, размышлял на эту тему в письме А. Штейнбергу , продолжая состоявшийся во время их встречи спор: «Лично я, Ваш слуга покорный, не чувствую себя патриотом никакой национальности, даже своей собственной – еврейской, но ближе всех прочих мне тоже, пожалуй, Россия. Если случится где-нибудь долго пребывать вдалеке от русских людей, книг, языка и проч. – мне их недостает, и это чувство, возрастая, может стать очень мучительным (евреи, слава Б[огу] имеются всюду – вопрос только в том – какие). Кроме того, с русскими (даже с плохими) мне легче, чем с иностранцами (даже с хорошими). Я напр[имер] до сих пор никогда не знаю, как француз или немец будет реагировать на то или иное… Рискну даже сказать, что французский еврей для меня более чужой, чем русский гой…» Э. Райсу казалось, что было бы более органично «воспользоваться, в построении нашего миросозерцания, наряду с “нашими” кирпичами (для меня лично, все-таки Пушкин или Розанов более “мои”, чем [Гемара] и даже Библия или Нахман), также теми из “чужих” кирпичей, которые судьба поставила в наше распоряжение». Чем значительней была личность интеллектуала, тем более свободным он чувствовал себя от национальной или идеологической общности. Выбирать что-то одно, как в России прошлого века, свободной личности ХХ столетия было не нужно. Значительно позднее, оказавшись в сходных условиях, Иосиф Бродский нашел формулу сочетания идентичностей по крови, культуре и государству-территории: «Я – еврей, русский поэт и американский гражданин». Такова была характерная позиция еврея-эмигранта, осевшего на Западе. Адресат Э. Райса Аарон Захарович Штейнберг (1891–1975) был в этом отношении нетипичен. Он считал, что каждому человеку, а еврею в особенности должна быть свойственна не многогранность или противоречивость, но цельность этнической, культурной и религиозной идентичности. И был убежден, что сам достиг этого единства.
А. Штейнберг принадлежал к тому авангарду северо-западного еврейства России, которое к концу XIX века осознавало себя наследником как традиционной еврейской, так и европейской культур. Он родился в Двинске, в семье, из которой вышли раввины, философы, адвокаты, писатели и политики. О своем дедушке со стороны матери Соломоне Эльяшеве, ковенском раввине, Штейнберг писал: он «несомненно, был прирожденный эстет», ибо «зачитывался “Войной и миром” Толстого (в немецком переводе, конечно)». Дядя, идишский критик Исидор Эльяшев (Баал-Махшевот; 1873– 1924), оказавший самое большое влияние на Аарона, переводил Толстого, Тургенева и Герцля, главной задачей еврейского интеллигента считал развитие идишской литературы. Такой же широтой культурных интересов отличался двоюродный брат Аарона – переводчик, критик и впоследствии израильский дипломат Шмуэл Эльяшев (1899–1955), которого тот описал в очерке «Мой брат Самуил»: «Полтава, как и вся Украинская оправа, очаровала Самуила. Его первый университет был в украинском Харькове. Прославленный сахарный украинский юмор и особая, сочетающаяся с ним чувствительность задевали в сердце Самуила созвучные струны. Еще тридцать лет спустя, прогуливаясь под звездным небом на морском берегу в Тель-Авиве, он скандировал шелестящим южно-русским шепотом: “тиха украинская ночь…<…>”» . Старший брат Аарона Исаак Штейнберг (1888–1957) не отказывался от соблюдения традиции во всех своих ипостасях: русского революционера, лидера левых эсеров, наркома юстиции первого советского правительства (его называли «нарком в талесе») писателя и журналиста, деятеля международного еврейского движения (он был главой территориалистской лиги «Фрейланд»). Б. Локер, хорошо знавший его, вспоминал, как на заседание комитета Венского Интернационала Исаак принес с собой еду и отказался участвовать в общей трапезе. «Еврейская идея требовала гармонического взаимодействия между политикой и моралью. Это не разные вещи. Они должны быть едины, как это трактуется иудаизмом», – писал Исаак Штейнберг. Способность быть широко открытым и в то же время цельным в самых невозможных обстоятельствах была свойственна лучшим представителям рода Эльяшевых.
Следование семейной традиции обязывало, но гораздо более важными были усилия в работе над собой, направления которой были найдены А. Штейнбергом не сразу. В годы учебы в Гейдельбергском университете (1909–1917) он продолжал заниматься Талмудом с учителем, известным раввином З. Рабинковым. Но это не касалось мировоззрения. Для философа-неокантианца, последователя Г. Когена и Ф. Розенцвейга, законы свободного разума приоритетнее любой идентичности, не только религиозной, но и национальной и социальной. Идентифицировать себя с «Прекрасной дамой» – философией – означало не идентифицировать себя ни с чем и ни с кем. В дневнике 1916 года появилась запись: «Как странно – я – еврей!»
Так было до возвращения в послереволюционную Россию (1918), где А. Штейнберг оказался вовлеченным в бурное культурное строительство. Он сразу стал своим в двух национально-культурных сообществах: А. Блок, А. Белый, Р. Иванов-Разумник и другие деятели Серебряного века, с одной стороны; С. Дубнов и еврейская интеллигенция, с ним связанная, – с другой. «А. З. я знал еще в Петербурге, – вспоминал впоследствии С. Дубнов, – как одного из лучших преподавателей Еврейского университета времен военного коммунизма… меня поражало разнообразие его духовного мира: строгая еврейская религиозность вплоть до соблюдения многих обрядов, любовь к русской литературе и даже к модным тогда декадентскому и символистскому течениям и, наконец, крепкая германская подкладка мышления» . Многие из его коллег по Вольной Философской Ассоциации – Вольфиле признавались в «особом» отношении к евреям. В поздних воспоминаниях Штейнберг описал разговор с Блоком: «Неужели вы придерживаетесь иудейства как религии? – А почему бы и нет? – ответил я. – Впервые встречаю такого человека. Знаете, Аарон Захарович, я должен вам признаться, что я сам был некоторое время близок к юдофобству, особенно во время процесса Бейлиса». Как тут не разорваться между самоуважением и дружбой с гениями русской литературы? Штейнберг был терпелив, дорожа интеллектуальным сообществом в обстановке массового растления личности, веря, что итогом грядущей духовной революции будет слияние мировых культур в единую семью, и в ней еврейская культура и религия займут особо важное место.
В берлинской эмиграции (1922–1934) Штейнберг начал острее ощущать вторую свою русско-еврейскую принадлежность. Занимаясь исследованием религии и истории еврейства, став одним из самых активных посредников между разными общинами и языками («Я почувствовал, – писал С. Дубнов, – что именно этот молодой человек призван быть посредником между нашей восточно-еврейской и западной интеллигенцией»), он сохранял универсальный взгляд на вещи. Именно этим объясняется то достоинство, которым отличался его «Ответ Л. Карсавину» (1928, по поводу статьи последнего «Россия и евреи»). Евразиец и христианский философ Л. Карсавин предлагал остановить «разложение» утратившего связь со своим народом еврейства путем обращения его в христианство (ибо христианство поняло Ветхий Завет, а евреям он остался недоступен). Эта давняя российская идея побудила Штейнберга взяться за перо. Во-первых, писал он, в понятиях «разложение» и «возрождение» происходит развитие любой культуры, и «еврейская ассимиляция так же стара, как и национальное органическое бытие еврейства». Во-вторых, русское еврейство органически чувствует себя в нескольких общностях: «У русских евреев есть задача по отношению к всемирному еврейству и есть задачи по отношению к России… служа России, мы сумеем служить тем самым и нашему еврейскому призванию» . Неважно, что к тому времени полемика по «еврейскому вопросу» потеряла свою остроту, как философ Штейнберг должен был высказать идею национальной самобытности, а реализовать ее он оставлял политикам.
Еще ранее, в 1927 году, на заседании «Союза русских евреев», Штейнберг выступил с «неактуальным» докладом: «Национальность и религия». Он говорил, что увлечение европейских деятелей национальной идеей, при вытеснении религии, может привести к опасности: «…Для неверующего, но национально настроенного человека его национальность окружена ореолом абсолютности. Для большинства людей, утерявших веру в Б-га, – богом делается народ. Это поклонение народу, “языку” есть характерный признак новейшего язычества» . Жаль, что нам неизвестна реакция слушателей. Но через 10 лет эта опасность, по мнению А. Штейнберга, выявилась в расколе и бессилии европейских евреев.
В 1937 году руководство «Объединения русско-еврейской интеллигенции в Париже» заказало Штейнбергу статью для готовившегося ежегодника «Еврейский мир». В написанной им статье «О самом важном» трагедия немецких евреев объяснялась отсутствием «общееврейской солидарности прежних веков» «…когда разразилась гроза, когда в Германии во имя новой “научной” теории стало попираться человеческое достоинство евреев, сознание их этому напору враждебных сил уже ничего не могло противопоставить» и «в час общей беды евреи в самой Германии» оказались «всего-навсего лишь человеческой пылью, массой разрозненных, сталкивающихся друг с другом молекул». Именно здесь Штейнберг впервые употребил понятие «колено» по отношению к своим единоверцам: «До нынешнего кризиса, однако, по меньшей мере, одно колено всегда чувствовало себя ответственным за прошлое и будущее всего народа. В последние десятилетия перед мировой войной это призвание достойно выполнялось и в литературе, и в жизни русским еврейством». М. Кроль и С. Познер отказались печатать статью, решив, что ее автор отбрасывает нацию к окаменевшим предрассудкам прошлого.
Заседание Симпозиума писателей и интеллектуалов, организованного Всемирным еврейским конгрессом в честь А. Штейнберга. Иерусалим, гостиница «Кинг Дэвид». Выступает А. Штейнберг. 28 августа 1955 года
С 1934 года А. Штейнберг живет в Лондоне – пятом культурном пространстве своей жизни (детство и отрочество в России и Эстляндии [Пярну], юность в Германии, профессиональный дебют в Петрограде и первая эмиграция в Берлине). Переводчик и философ Я.С. Кляйн писал ему: «Вы “отшлифовались” ли как-нибудь в англо-саксонской среде? Думаю, что англо-саксонская наиболее далекая и чуждая нам, дважды чуждая: как евреям и как русским евреям. Их мореплавательское мессианство на всех путях расходилось с нашим континентальным странствованием по миру». А. Штейнберг, однако, не только «отшлифовался», он расширил свою деятельность (во Всемирном еврейском конгрессе стал директором Департамента культуры и постоянным представителем его в ЮНЕСКО). Ему нравилось в Англии всё: природа и климат, политика Черчилля, определившая, как он считал, исход войны, «мореплавательское мессианство» британцев, раскинувшихся по всем континентам, как евреи.
Как ни естественно чувствовал себя Штейнберг в Лондоне, он не стал ни английским евреем, ни космополитом; теперь он пришел к окончательному формулированию своей национально-культурной идентичности: «Пора перейти к серьезной организации производства. Элемент субстанциональный – еврейское религиозное сознание в оболочке русской стихии, европейской атмосферы, на фоне всемирности и в потоке всечеловеческого движения. Это – ядро» . В диалоге, исповеди, рефлексии он всячески проигрывал перед собой именно такую цельность. «Повторяю то, что я в свое время высказал в моем печатном ответе Льву Платоновичу Карсавину (в “Верстах”), а раньше, в 1920–21 году, устно высказал Разумнику Васильевичу Иванову-Разумнику, а именно, что, мол, не стоит спорить о том, русские ли русские евреи или евреи. Что в отношении “пишущего эти строки” верно, это, что он был и остался, хочет ли он того или не хочет, русским евреем» .
Итак, философ А. Штейнберг пришел к такой модели идентичности, в которой свободным выбором (самоидентификацией) было национальное сознание как личностное и наоборот, личностное как национальное. В этом контексте следует понимать доклад, с которым он собирался выступить на заседании все того же Союза русских евреев (теперь уже квартировавшего в Нью-Йорке). Доклад, видимо, не был произнесен, но в архиве хранится его конспект.
Марк Яковлевич , многоуважаемое собрание! Признателен Союзу Русс[ких] евр[еев] за возможность обновить связи – с 1923 г . – блаженной памяти Як[ова] Львовича Т[ейтеля] – еще его старые соратники здесь, иных уже нет, а те далече – но самый замысел объединения жив… еврейство – многоголосый хор; лучше, точнее, – симфоническое единство. Колен Израиля не менее , и больше. У каждого свой тембр. Есть такой особый тембр у русского, российского еврейства. Не надо обладать особо изощренным слухом, чтоб его распознать. В сложнейшей партитуре еврейской истории на его долю, на долю этого инструмента Провидения, не раз выпадала ведущая роль в гармонизации многих тем, и как чисто звучал он в блестящих solo! В отношении прошлого – это исторический факт; в отношении будущего – это дело веры. Позвольте мне лишь сказать: я верю, что и в будущем ему – русскому еврейству – еще отведена особая историческая роль, особая историческая задача. В сочетании с нашим знанием о прошлом вера в будущее оправдывает настоящее: стремление Союза сохранить тот неповторимый оттенок в голосе Иакова, который является наследственным достоянием нашего Российского Колена Израилева.
Развивались две идеи: «Русское Колено Израилево» обладает самобытностью. Если его можно увидеть на карте библейской истории, приравняв по значительности к другим коленам, в таком же метафорически-универсальном смысле знание о прошлом оправдывает веру в будущее.
В 1961 году руководители «Союза русских евреев в Нью-Йорке» собирали 2-й том «Книги о русском еврействе» и попросили Штейнберга участвовать в нем. Последний в письме А.А. Гольденвейзеру изложил идеи своей статьи: «В своем рассеянии рус<ское> еврейство сохранило типические черты, выработанные ходом специфической истории этой ветви нашего народа. Благодаря этому представители русского еврейства смогли играть роль бродила и цементирующего начала в мировом еврействе, в его умственных и общественных движениях, в размерах, значительно превышающих их численный состав. Куда ни кинешь взгляд, русские евреи на передовых позициях<…>. В основе концепции – социологическая структура мирового еврейства, формирующегося искони по принципу “землячеств” или “колен Израиля”». Изящество образа развивалось в статье 1971 года под названием «Колена Израиля»: «Первое определение “Бен Исраэль” отмечает, как имя “Исраэль” не только имя собственное, но и особый кибуц. В прошлом израильский народ был общиной общин, кибуцем кибуцим, каждый с особым лицом, каждый имел свое имя…»
С артисткой и режиссером еврейского театра в Варшаве Диной Каминской. 1950-е годы
Когда Штейнберг высказывался по поводу политического решения национальной идеи, в том числе о сионизме (это происходило не часто), он не скрывал, как далеки они от идеала. Так, активно участвуя в обсуждении стратегии культурного строительства и национального воспитания в Израиле, он был недоволен политикой государства, которая казалась ему недостаточно связанной с духовной традицией. «Руки прочь от нашего Дома! Здесь – наше! Наше? Но может ли быть осознание коллективной собственности основой национальных сантиментов? Неужели у нас нет другого права взывать, нежели право возвращения земли отсутствующему владельцу?»
Философская последовательность придавала концепции Штейнберга подлинную оригинальность. Она могла бы быть отнесена к разряду красивых утопий, далеких от реальности индивидуально-национальных отношений, если бы автор не проверил ее на себе. Проверявший и доказывающий свою идею во всех видах научного, литературного, общественного и жизненного опыта, Штейнберг был уверен, что свобода индивидуума в выборе своей идентичности не означает освобождения от национально-культурной общности. «Чтобы не выродиться, надо сознательно и неуклонно оберегать свою родовитость», – записал он 26 мая 1969 года в своем дневнике.
Фотографии из Центрального архива истории еврейского народа в Иерусалиме.
(Опубликовано в №180, апрель 2007)
Бессонницы смешного человека. Лев Пумпянский, талмудический гений в поисках дома
Жизнь и творчество Мартина Бубера
