Материал любезно предоставлен Jewish Review of Books
Некоторое время назад один мой друг‑француз пригласил меня на мероприятие в иерусалимское отделение «Французского института» — культурный центр, двери которого выходят в коридор, ведущий от мэрии в Старый город. Оказалось, отделение названо в честь Ромена Гари. «Кто это?» — спросил я. «Героический вдохновенный враль», — ответил мой друг и тут же отвернулся, потянувшись за бокалом божоле нуво.
Вскоре мне подвернулось «Обещание на рассвете» (1960) Гари — гибрид мемуаров с романом, переизданный осенью в «New Directions» в дополнение к первому английскому переводу «Воздушных змеев», последнего романа Гари. Интроспективная интонация «Обещания на рассвете» обезоруживает своей искренностью. Это волнующий плутовской роман, по нему ставили спектакль на Бродвее, его дважды экранизировали — в 1970‑м и в 2017‑м (во втором фильме Ромена сыграл Пьер Нине, а его мать — Шарлотта Генсбур).
И все же «Обещание на рассвете» также демонстрирует великолепное безразличие к фактам и редкостный дар приукрашивать события, заодно возвышая себя. В этих мемуарах Гари — литовский еврей, считавший себя идеальным французом, — предстает как виртуозный мастер изобретательных выдумок о себе и (столь же безмерной) словесной изобретательности, как хамелеон псевдонимов, как человек, снедаемый непримиримыми противоречиями, разделившийся сам в себе; впрочем, все вышеперечисленное не исключает искренность. Философ Гарри Франкфурт писал, что природа человека «куда менее стабильна и не в такой мере врожденна, чем природа всего прочего. И, покуда дело обстоит так, искренность — то же самое вранье».
Между тем неприукрашенные факты о Гари — уже нечто из ряда вон выходящее. Роман Кацев родился в Вильне в 1914 году, за несколько недель до начала Первой мировой войны, в семье Арье‑Лейба и Мины Кацевых. Отец (то ли монгол, то ли казак по происхождению, как впоследствии присочинил Гари) бросил жену и ребенка, когда Роману было десять лет. Мина, уверял Гари, не только ожидала, что сын станет великим человеком, но и «страдала болезнью, весьма распространенной в те времена в Европе <…>, скоротечной франкофилией, синдромом Жанны д’Арк, особенно типичным для восточноевропейских евреев». Детство Гари провел в нищенских условиях в Вильно и Варшаве, а в 14 лет эмигрировал вместе с матерью во Францию. В возрасте 21 года, в 1935‑м году, получил французское гражданство и взял себе имя Ромен Гари. «По‑русски Gari значит “гори!”, — сказал он в 1974 году в интервью, занимающем целую книгу. — Я хочу испытать себя, устроить себе испытание огнем, чтобы мое “я” сгорело дотла».
Когда в июне 1940 года Франция, захваченная немецкими войсками, пала, Гари бежал в Великобританию кружным путем — через Алжир, Касабланку и Гибралтар. Принес присягу Шарлю де Голлю и всю войну прослужил летчиком в военно‑воздушных силах Свободной Франции. Его часть базировалась в Центральной Африке, Египте, Сирии и Англии, он совершил 26 боевых вылетов, в том числе много раз занимался «прыжками через заборы» — бомбометанием с малых высот — над оккупированной Францией. В его части — «Эскадрилье “Лотарингия”» первоначально служили 200 летчиков, но до конца войны дожила только горстка, в том числе Гари. За храбрость ему были присвоены почетное звание «соратник Освобождения» (полагавшееся борцам французского Сопротивления, которые вели себя образцово) и орден «Военный крест».
Гари был заворожен образом Де Голля, лидера Свободной Франции, с которым несколько раз встречался лично. «Это был фантастически умный и одаренный лицедей, вжившийся в образ десяти веков французской истории», — заметил Гари. Биограф Гари Дэвид Беллос пишет:
«Де Голль стал для Гари самым удобным оправданием его собственного отношения к взаимоотношениям между мечтой и реальностью, вымыслом и достижениями, правдой и шоуменством <…> Величественная фигура Шарля де Голля — стержень представлений Гари о том, что значит быть великим человеком, — то есть быть мифом».
Если Де Голль обходился единственным мифом о себе, то Гари предпочтет мифы многообразные. Вот его биография за первые 15 лет после окончания войны: герой‑летчик женился на англичанке Лесли Бланш, писавшей романы и научно‑популярные книги по истории, и преобразился в дипломата; работал в Софии, в Нью‑Йорке (пресс‑секретарем представительства Франции в ООН) и в Лос‑Анджелесе (в должности генерального консула Франции).
В декабре 1959 года Гари познакомился с американской актрисой Джин Сиберг, звездой фильмов «Святая Жанна» Отто Премингера и «На последнем дыхании» Жан‑Люка Годара. Он развелся с Бланш, женился на Сиберг и с энтузиазмом вжился в свою новую роль — супруга голливудской знаменитости и кинематографиста.
Гари был соавтором сценария «Самого длинного дня» (1962), блокбастера о дне Д — начале высадки союзников в Нормандии; в этом фильме снялись чуть ли не все, кто только можно, — от Пола Анки до Джона Уэйна. Он поставил два фильма по собственным сценариям — «Птицы летят умирать в Перу» (1968, в прокате получил категорию «Икс») и «Полицейский магнум» (в англоязычной версии «Kill!», 1971), в обоих фильмах Сиберг сыграла главные роли. Питер Устинов в 1965 году экранизировал роман Гари «Леди Л.» с Софи Лорен и Полом Ньюманом. Израильский режиссер Моше Мизрахи снял по бестселлеру Гари «Вся жизнь впереди» картину «Мадам Роза» (1977), удостоенную «Оскара». Но всего этого было мало для ненасытных амбиций Гари.
За свою жизнь он написал 27 книг (в том числе шесть на английском, шестом языке, которым он овладел после идиша, русского, польского, французского и немецкого). Утомленный избытком памяти и необходимостью писать человечно о бесчеловечности войны, Гари перепробовал череду псевдонимов и личин, которые в ретроспективе кажутся чередой самоубийств и перерождений. Он издавал произведения под именами Шатан Богат («Богатый Сатана» на ломаном русском), Джон Маркем Бич (фиктивный переводчик «Обещания на рассвете» на английский), Фоско Синибальди, Франсуа Мермон и (самый знаменитый псевдоним) Эмиль Ажар. Путем изощренной мистификации сделался единственным писателем, получившим престижную Гонкуровскую премию дважды — в 1956 году за свой роман «Корни неба», действие которого происходит в Африке, а спустя 19 лет, под именем Эмиль Ажар, за роман «Вся жизнь впереди» (хотя правила Гонкуровской премии гласят, что писатель может получить ее лишь раз в жизни).
Послевоенная французская литературная элита косо смотрела на славу и коммерческий успех Гари, его частенько не принимали всерьез, именуя «писателем для средних умов». Романов Гари никто не читал, сказал некий критик: «Быть застигнутыми за чтением Гари? Все этого боялись, как чумы. Никто не читал его книг. Никто, кроме, разумеется, широкой аудитории». Гари ответил одной из своих остроумных сентенций: «Авангардист — это такой человек, который смутно знает, куда держит путь, но добирается туда первым».
До середины 1970‑х политическая активность парижских интеллектуалов с левого берега Сены (в том числе в защиту Сталина и Мао) маскировала их пассивное отношение к истории, игнорирование мучительных — и постыдных — воспоминаний о недавнем прошлом Франции. (Даже друг Гари — Альбер Камю — хоть и был в этом смысле продвинутее, чем большинство французских интеллектуалов, изобразил в «Чуме» гибельное поветрие как явление биологического, а не этического происхождения.) Гари, напротив, сделал это прошлое сердцевиной своих произведений. Он высоко ценил старомодное гуманистическое убеждение, что литература может способствовать «просвещению и прогрессу человека» (как он написал в «Жизни и смерти Эмиля Ажара»). Потому‑то Гари отказывался играть роль «политически активного» писателя, подобного Сартру («ангажированного», как это называл сам Сартр):
«С раннего отрочества я слишком много соприкасался с историей — так много, что сгораю со стыда при одной лишь мысли о том, чтобы подписать какой‑то манифест, выступить с очередным чисто словесным протестом, осудить очередное неприемлемое социальное явление только ради того, чтобы снять груз с совести и приободриться, почувствовав себя прекрасным человеком. Я не могу выступать против людских страданий — я же наполняю ими свои книги».
В своей книге «Надежда и память: уроки ХХ века» (2000) французский историк, философ и социолог болгарского происхождения Цветан Тодоров восхваляет нескольких гуманистов, которые восставали против бесчеловечности ХХ века. В их число он включает Василия Гроссмана, Примо Леви и Ромена Гари. В главе о Гари Тодоров хвалит то, что его романы, не затуманенные идеологическими намерениями и бестрепетно взирающие на страдания, словно бы излучают цветную ауру, одновременно «трагическую» и «пульсирующую радостью и живостью».
Похвала Тодорова лучше всего применима к последнему роману Гари, который теперь впервые издан на английском в великолепном переводе Миранды Ричмонд Муйо. «Воздушные змеи» («Les Cerfs‑Volants», 1980) — богатый нюансами роман о взрослении, действие которого происходит в Европе, сползающей к катастрофе. Гари предпослал роману посвящение — «Памяти». Хотя действие происходит в черные времена немецкой оккупации во Франции, язык повествования — «такой же летящий, веселый и очаровательно‑причудливый, как воздушные змеи, которые дали название роману», — пишет Муйо.
В начале книги, в 1930‑е годы, ее герою‑повествователю Людо, круглому сироте из семьи католиков, 14 лет. Он живет со своим дядей, чудаковатым пацифистом Амбруазом Флери, любителем мастерить воздушных змеев, в городке Клери в нормандском захолустье, невдалеке от берега Ла‑Манша. Мальчик любуется причудливыми творениями дяди, которые парят и подпрыгивают в воздухе над лесами. Есть тут и животные: рыба, «вздрагивающая в воздухе своими серебристыми чешуйками и розовыми плавниками» , стрекозы с перламутровыми крыльями, существа со створками на пузе и крыльями в форме ушей. И французские исторические деятели: Виктор Гюго, Монтень, Жан‑Жак Руссо, Жанна д’Арк, увлекаемая голубями на небо.
Как и его дядя, Людо страдает «избытком памяти». Оба они попросту неспособны что‑либо забыть. Эта особенность пригодится Людо, когда разгоревшаяся Вторая мировая война разлучит его с объектом его страсти — капризной, зацикленной на себе Лилой, дочерью польских аристократов, страдающей от иной разновидности — «избытка ячества». (Примечательно, что «Людо» пишется как «Ludo», что на латыни значит «спонтанная игра», ровно то же самое, что и «Лила» на санскрите.)
Пока не закончится война, Людо должен жить только своими воспоминаниями о Лиле, присутствие которой ощущает так четко, «что говорить о ней — значило бы отдалить её от себя». В конце концов Людо сжигает усадьбу, где познакомился с Лилой. « — Ты зачем поджег эту лачугу?» — спрашивает Амбруаз. « — Чтобы всё осталось как было», — отвечает Людо.
Точно так же юноша отвечает на поражение и унижение Франции: чтобы подлинная Франция, такая, какой он ее помнит, осталась в принципе такой, как была, и возродилась бы однажды, следует саботировать оккупированную Францию. Людо был абсолютно не готов к поражению Франции: «Обязательное народное образование слишком хорошо научило меня, что свободе, достоинству и правам человека не может угрожать опасность, пока наша страна остается верна себе». Однако, пытаясь спасти честь из водоворота бесчестия, он обнаруживает, «что и другие французы начинают, как и я, жить памятью».
Чтобы приблизить возвращение Лилы (и возвращение Франции вообще), Людо вступает в подпольное движение Сопротивления. Он прячет в дядюшкиных воздушных змеях письма, сообщает о дислокации немецких береговых батарей, договаривается об убежищах и путях побега для сбитых летчиков антигитлеровской коалиции, устраивает под навозными кучами схроны с оружием и перевозит самодельные взрывные устройства, замаскированные под козий сыр. И главное, игнорирует голоса, которые нашептывают, что «Франция пропала» и «потеряла свою душу».
Точно так же Людо отказывается проделывать «обычный трюк, в результате которого все немцы превращаются в преступников, а все французы — в героев». Он настаивает на том, что это самый удобный стереотип, затемняющий один из основополагающих фактов о войне: «Фашисты — человеческие существа. Именно их бесчеловечность присуща человечеству».
Летом 1942 года Амбруаза потрясла бесчеловечная облава «Вель д’Ив» — печально известный массовый арест французских евреев, в том числе более 4 тыс. детей. Амбруаз, доведенный до отчаяния, совершает драматичный поступок — запускает желтых воздушных змеев в виде звезд Давида:
«На лугу перед фермой стояли мой дядя Амбруаз и несколько детей, подняв глаза к небу, где трепетало семь звезд позора. Сжав челюсти, нахмурив брови, с жестким лицом, обрамленным стриженными ежиком седыми волосами и усами, старик походил на фигуру, какие раньше вырезали на носу корабля».
После этого бунтарского поступка Амбруаз сбегает из Клери и отправляется в городок Ле‑Шамбон‑сюр‑Линьон на юго‑востоке Франции. До него дошла весть, что тамошний протестантский пастор Андре Трокме и его жена Магда прячут от высылки в концлагеря сотни еврейских детей. Амбруаз помогает им, пока его самого не отправляют в Бухенвальд:
«Оказалось, что один из охранников год стоял с оккупационными войсками в районе Клери и вспомнил о воздушных змеях Амбруаза Флери <…> Начальнику лагеря пришла мысль использовать работу заключенного, и он снабдил его необходимыми материалами. Дяде приказали начать работу. Сначала эсэсовцы забирали змеев и дарили своим детям и детям знакомых, потом решили торговать змеями. Дядя получил целую группу помощников. Так над лагерем позора стали взлетать в воздух разноцветные воздушные змеи — символ несгибаемой веры и надежды Амбруаза Флери».
Но везение Амбруаза было не бесконечно. Ильзе Кох, печально известная жена начальника лагеря, заказывает ему воздушного змея из человеческой кожи. Он отказывается, и его отправляют в Освенцим.
Перед отъездом из Клери Амбруаз сказал племяннику на прощание: «Она вернется. Придется многое ей простить». Людо замечает: «Не знаю, говорил он о Лиле или о Франции».
День высадки союзников близится, и Лила наконец‑то возвращается. Чтобы уцелеть, она была вынуждена спать с немецкими оккупантами, и теперь ее осуждают, обзывая «падшей женщиной». Местный цирюльник бреет ей голову наголо на глазах у улюлюкающей толпы. Спустя шесть недель, в утро своей свадьбы, Людо и Лила снова приходят к цирюльнику. « — Я хочу, чтобы вы меня подстригли по последней моде, — заявляет Лила, улыбаясь. — Как тогда». Парикмахер бледнеет: « — Это не я придумал, клянусь вам! Они пришли за мной и…» Людо настаивает на своем: «Не будем спорить, старина, кто это: “они”, “я”, “наши” или “другие”. Это всегда мы. Давай».
Вскоре после этого Гари резко заканчивает роман актом припоминания, вторжением фактов в вымысел. Вот последняя фраза последнего романа Гари: «Заканчивая наконец свою повесть, я хочу еще раз написать слова: пастор Андре Трокме и Шамбон‑сюр‑Линьон, потому что лучше не скажешь». («Яд ва‑Шем» признал супругов Трокме Праведниками народов мира.)
В декабре 1980‑го, вскоре после публикации «Воздушных змеев», через год с небольшим после того, как его бывшая жена Джин Сиберг была найдена мертвой (вероятнее всего, она покончила с собой) Гари засунул себе в рот дуло своего «смит‑энд‑вессона» и свел счеты с жизнью. Ему было 66 лет. В предсмертной записке Гари процитировал последние слова «Воздушных змеев» и добавил к ним: «Я, наконец, сказал все, что имею сказать». Испытание огнем испепелило его последнее «я».
Любовница Гари Мириам Анисимов, впоследствии написавшая его биографию, уверяла: «Он сказал мне, что, когда он писал на еврейские темы, его книги непременно терпели неудачу». Безусловно, к своему еврейскому наследию он относился амбивалентно. Однако после его смерти некоторые критики (особенно Джеффри Мелман и Дэвид Беллос) трактовали художественную прозу Гари как попытку психологической адаптации к памяти о том, что французы были соучастниками депортации французских евреев в концлагеря и их уничтожения.
Подтверждением обоих предположений может служить написанная Гари «комедия о Холокосте» — роман «La danse de Gengis Cohn» ( «Пляска Чингиз‑Кона», в русском переводе «Пляска Чингиз‑Хаима», 1967). Помимо всего прочего, это попытка включить Шоа в традицию еврейских легенд. Комика из кабаре, полумонгола, полуеврея, отправляют в Освенцим. Когда Чингиз‑Хаима отправляют на расстрел и ставят, раздетого, на дно готовой братской могилы, он выпячивает свой голый зад в сторону эсэсовской расстрельной команды и кричит на идише: «Куш мир ин тохес!» (После смерти дух Хаима признается: «Несомненно, в истории были более достойные и благородные последние слова, чем “Поцелуй меня в зад”, но я никогда не мнил себя великим, а вдобавок весьма доволен тем, что у меня получилось».)
Как только пули пронзают тело Хаима, его диббук навеки вселяется в душу его убийцы. Одержимый духом убитого нацист, к недоумению своих коллег, даже спустя 20 лет непроизвольно распевает «Идише маме» и читает кадиш, преклонив колени. В отличие от «Воздушных змеев» и «Обещание на рассвете» «Пляску Чингиз‑Хаима» трудно обосновать в чисто литературном плане, хотя Гари и написал открытое письмо в «New York Times», обвиняя Томаса Пинчона в плагиате: тот, дескать, украл шутливое прозвище героя Гари и дал имя «Чингиз Коэн» персонажу своего романа «Выкрикивается лот 49». (Вот ответ Пинчона: «Я позаимствовал имя “Чингиз Коэн” у Чингиз‑Хана (1162–1227), весьма известного монгольского полководца и государственного деятеля. Если г‑н Гари действительно полагает себя единственным из современных писателей, который мог додуматься до столь тривиальной игры слов, это совсем другая проблема, возможно, скорее психиатрического, чем литературного толка, и я определенно надеюсь, что он с ней как‑то разберется».)
Творчество Ромена Гари, как и его жизнь, ни в малейшей мере не было целостным. Возможно, этого писателя и его тексты в конечном итоге лучше всего рассматривать не в категориях вранья, а в категориях протеевского многообразия. Возможно, в Гари жила целая толпа выдуманных им самим непокорно‑оптимистичных диббуков. Блестящая дипломатическая карьера, два брака, работа над почти 30 книгами, съемки нескольких фильмов — в процессе всего этого Гари служил всем этим диббукам, говоря их голосами, словно чревовещатель.
Незадолго до смерти в радиоинтервью о «Воздушных змеях» Гари сказал: «Мне не всегда удается применять в своей жизни то, чему учат мои книги, но вся эта книга — история людей, не умеющих отчаиваться». А в романе Гари пишет об Амбруазе, мастере воздушных змеев: «Даже на его последних творениях, созданных в старости, лежит этот отпечаток душевной свежести и чистоты». 
Оригинальная публикация: The Many Dybbuks of Romain Gary
Филипп Халсман. Прыжок
Мадам Роза и ее дети
