Продолжение. Начало

Материал любезно предоставлен Tablet

*  *  *

Сын родителей, которые придерживались левых, прогрессивных убеждений, он рос в тени своего брата — Жака Грумбаха, журналиста социалистической газеты «Ле Популэр», видного члена Французской секции Рабочего интернационала (СФИО), позднее избранного в генеральный совет департамента Об на северо‑востоке Франции. Во Франции генеральный совет — орган местного самоуправления департамента — Здесь и далее прим. перев.
Жан‑Пьер, получив на руки аттестат зрелости, забросил учебу и, в отличие от своего брата, получившего университетское образование, часто менял места работы: был то маклером в фирме «Вандерхейм», то агентом по продажам в фирме «Ланг», которая производила игрушки. Вообразите жизнерадостного молодого человека, который на фотографиях выглядит красавцем, — таков был его облик в тот период. А вот в детстве у него было совершенно взрослое лицо, в котором уже видишь сходство с «Мельвилем в темном костюме» — что‑то неуловимое в выражении лица, взгляде, улыбке. Если Жан‑Пьер все‑таки устремлялся к какой‑то цели, то уходил в свою затею с головой. «От всех великих начинаний, которые я себе навоображал, ничего не осталось. Мне бы хотелось встретиться лицом к лицу с гигантской опасностью и наконец‑то отбросить сомнения в себе», — написал Мельвиль своему брату. Этот зов бездны роднил Жан‑Пьера с его отдаленным и, так сказать, «приемным» предком — Германом Мелвиллом. Круги вокруг глаз — совсем как у енота — превратили его лицо в резную маску, и под его выпуклыми глазами, которые всегда были скрыты темными очками, образовались глубокие, серые с лиловым отливом ручейки морщин. Щеки и второй подбородок округлились, выпятились, расширяя лицо: кстати, он получал удовольствие, когда падал лицом вниз. Темные костюмы стали его непременной униформой, когда он неуклюже спускался на дно: они были для него и основой всего, и несокрушимой броней, оберегающей от мира: «Я ношу эту шляпу, потому что она мне подходит лучше, чем все остальные, — потому что я толстый».

Оливье Болер, режиссер документального фильма «Кодовое имя “Мельвиль”» Французское название — «Под именем “Мельвиль”»
 — обстоятельного коллажа из фрагментов кинокартин, интервью с коллегами и знакомыми и озвученных отрывков, найденных в неизданных архивах — рассказывает историю человека, скрытого за кинообъективом, и приподнимает завесу таинственности над темными истоками его произведений. Забросив невод, Болер вытаскивает из пучины поистине чудесную добычу. Ему удается раздобыть секретный документ — протокол допроса, которому Bureau Central de Renseignements et d’Action BCRA, Центральное бюро разведки и действия — орган разведки и тайных операций движения «Сражающаяся Франция», основанный генералом де Голлем. подвергло молодого Грумбаха прежде, чем принять его в Свободные Французские силы. Этот документ, отыскавшийся в Историческом центре архивов движения Сопротивления (Венсан), сохранил голос Грумбаха‑солдата, который после разгрома Франции превращается в «Нано», а затем — в «Картье», прежде чем обрести величественное обличье «Мельвиля», которое сохранит навеки. Перед нами полный отчет о его жизни в первые годы войны, от призыва в французскую армию до вступления в движение Сопротивления: вот отступающие солдаты скапливаются в Дюнкерке, вот он впервые пересекает Ла‑Манш — эвакуируется вместе с побежденными, растерянными пехотинцами, вот извилистый маршрут его скитаний после возвращения во Францию, а вот ему удается, через Пиренеи и Испанию, добраться до Лондона и записаться в движение Сопротивления — показания молодого человека о его пути на фоне крупных исторических событий.

В октябре 1937‑го Жан‑Пьер Грумбах уходит в армию. Добровольно вызывается стать солдатом 71‑го артиллерийского полка, стоявшего в Фонтенбло, затем его откомандировывают в 1‑е подразделение автомобильной инспекции, в сентябре 1939‑го отправляют на фронт; на допросе в Лондоне он поведал о службе в разных местах, поражении Франции и своей демобилизации. «Зиму я провел в Ёдикуре на Сомме, в Сен‑Мартен‑Ривьер и Венероле в департаменте Эна. 10 мая я отправился на фронт, и мы выступили в поход во Фландрии. В Дюнкерке я сел на корабль и провел шесть дней в Борнмуте. 9 июня я вернулся в Брест. Оттуда мы отправились в Эврё. У нас были три орудия, которые мы поневоле, повинуясь приказу, бросили. Наконец, мы отступили в Кастр и прибыли туда прямо 24 июня, вечером того дня, когда было подписано перемирие. Перемирие Франции с Германией было подписано 22 июня 1940 года, а перемирие с Италией — 24 июня того же года.
Нас расквартировали вблизи Мазаме. 10 августа 1940 года меня демобилизовали», — рассказывает он. Из Кастра он отправился в Марсель, откуда безуспешно пытался попасть морем в Лондон. Нанявшись коммивояжером в фирму Société de Couture et de Confection ( S.C.C., «Общество производства швейных изделий и готового платья»), Мельвиль пользуется своими частыми командировками на юг Франции как прикрытием для распространения газет и агитационных брошюр движения Сопротивления в «Свободной зоне», которая находилась под контролем вишистского правительства: «У S.C.C. было девять коммивояжеров в Свободной зоне, и я часто посещал регион Тулузы. Целый год я работал по этой части, а в январе 1942 года уехал из Марселя». Он переезжает в Кастр, работает там на организацию «Бой и освобождение» (Combat et Libération) и становится агентом BCRA, отвечает, в том числе, за транспортировку радиопередатчиков, а также за подготовку посадочных полос и мест для приземления парашютистов.

После 11 ноября, когда немецкая армия взяла «Свободную зону» под свой контроль, Грумбах, он же Картье, решил попробовать добраться до Лондона, тайно покинув Францию через Пиренеи. Способ был только один — вручить свою судьбу в руки проводника на опасных горных тропах, которыми до Грумбаха прошли многочисленные борцы Сопротивления, евреи и военнослужащие антигитлеровской коалиции — дорогами беглецов, что вьются среди вершин, отделяющих Францию от Испании. Дорога бойцов Сопротивления, та дорога, на которой оборвалась жизнь Вальтера Беньямина Автор ошибается: Беньямин хотел перебраться через границу не по тропам контрабандистов, а вполне легально, но пограничники его развернули, и он покончил самоубийством. . Грумбах рассказывает историю своего перехода через границу: «В самом начале был небольшой инцидент. Мы добрались до Люшона и должны были в тот вечер встретиться с доктором Тайадом в гостинице, название которой я позабыл. Я все еще был с Шмоллем и госпожой Рей Бараж, которая к нам присоединилась. Это было вечером 13 ноября. Тайад пришел около полуночи, вдребезги пьяный. Он сказал мне: «Ну ладно, я встретился с тем человеком, все очень просто, он хочет получить от нас 30000 франков, и там будет ждать такси, чтобы отвезти нас в Барселону». Я сговорился с ним насчет себя и Шмолля. С нами был третий, парнишка, которого мы повстречали в Тулузе и хотели взять с собой. Его фамилия была Беркович, он работал стюардом в судоходной кампании, он был крепкого сложения, говорил на множестве языков, он был француз, с военными наградами, хороший парень. Увидев Тайада, он решил не присоединяться к нам, потому что почуял, что это человек нечестный, сказал нам, что уверен: Тайад уже сговорился с нашим проводником, чтобы ничего не платить самому. На следующий день у нас была довольно бурная стычка с Тайадом. Он представил нам Франсуа Ладри, который снова заверил нас, что, едва мы пересечем границу, мы увидим такси, которое доставит нас прямо к дверям британского консульства в Барселоне, причем рядом с таксистом будет сидеть капитан полиции. Шмолль и я решили, что рискнуть стоит, согласились встретиться с проводником‑испанцем, который ночью того же дня должен был тайно перевести нас на ту сторону. Мы также согласились дать задаток — 15000 франков — а остальные 15000 франков отдать, когда доедем до Барселоны. Франсуа Ладри принял эти условия, Шмолль и я заплатили по 15000 франков с носа. Тайад не передал никаких денег, а потом сказал нам, что заплатил еще раньше».

«Мы втроем вышли в путь утром 14 ноября, направились к Испанской Теснине, где пересекли границу. В горах мы провели четыре дня и четыре ночи, взбирались на горный массив Маладета. В целом мы пересекли четыре горных массива; к счастью, снега тогда было мало. В целом было четыре проводника, всего в нашем караване было двадцать человек. Были женщины, дети и две супружеские пары из Бельгии. Четверо из шестнадцати путников шли бесплатно. Братья Ладри не брали денег с мужчин, которые путешествовали сами по себе и отправлялись за границу, чтобы воевать; нам пришлось заплатить по милости доктора Тайада, который объявил, что у нас куча денег и что мы можем заплатить и за него. Жан Ладри рассказал нам об этом, когда мы были в горах. Мы поднялись к идеально круглому озеру, окруженному снегами, на высоте ровно 3200 метров, — это озеро Дель Мар, кажется, в горах Маладета. Проводники‑французы не знали дорогу, а проводники‑испанцы заставляли нас кружить по горам, уверяя, что это нужно, чтобы не повстречаться с пограничниками. Главаря испанцев звали Кампанета, время от времени он появлялся — приходил с гор. Мы прошли через Вьелью и, наконец, в 6 утра 19 ноября прибыли в Вильяльер, где должны были найти знаменитое такси, которое отвезет нас в Барселону (Вильяльер — это в Арагонии Так в оригинале. Правильно «Арагон». Видимо, речь идет о городке Вильялер, который теперь находится в Каталонии. ). В тот вечер мы без происшествий доехали до Барселоны и явились в британское консульство. При мне было два комплекта удостоверений личности: подлинные на фамилию «Грумбах» и поддельные на фамилию «Картье». Я, естественно, отдал в консульство подлинные, и секретарь консульства, милейший старик, мистер Уитфилд, отвел нас в подпольный пансион, где мы провели две недели».

«В пансионе я встретил двух молодых евреев из Бельгии, которые знали меня в лицо по Марселю. Первым делом они мне сказали: «Надеюсь, в британском консульстве ты не объявил, что ты еврей». Я сказал, что об этом меня никто не спрашивал, но я намерен сообщить об этом. Они сказали: «Ни за что не делай этого! Существует организация, которая тайно вывозит людей, но евреев она не берет». В конце концов я им поверил, они говорили совершенно искренне. На следующий день я снова пришел в консульство вместе с Шмоллем, который посоветовал мне забрать мои подлинные документы и оставить поддельные. Мы зашли в кабинет мисс Стокли, и, пока Шмолль болтал с ней, мне удалось забрать свои подлинные документы, и я подменил их поддельными, на фамилию «Картье». Мы расписались на бланках о зачислении на военную службу, Шмолль указал, что он по вероисповеданию католик, и я тоже».

В начале декабря Жан‑Пьер Грумбах сел на корабль в составе первого конвоя, который направлялся в Лондон через Гибралтар. Поздно ночью, когда корабль находился в барселонском порту, на борт поднялись инспекторы, начали обыск, всех, кто находился на судне, заперли в трюм и не выпускали, пока испанская полиция проводила расследование, а длилось оно с 4 декабря вплоть по 25 января 1943 года: «Вначале испанцы сочли, что мы шпионы, затем — что мы коммандос. Они нашли на судне список с именами всех нас. Они объявили перекличку, а поскольку мы не понимали, что происходит, мы откликнулись, когда прозвучали наши имена». Он провел некоторое время в Испании под стражей: вначале в корабельном трюме, затем в военной тюрьме в Картахене, где его продержали с 24 января по 31 мая 1943 года. Когда следствие показало, что он ни в чем не виноват, Жан‑Пьер вместе с еще восьмьюдесятью французами поднялся в Гибралтаре на борт судна «Самария», которое следовало в Лондон. 24 июля «Самария» прибыла в Ливерпуль. Жан‑Пьер провел семнадцать дней в Камберуэлле, затем четыре дня в здании Патриотической школы Здание в Лондоне, где во время Второй мировой войны британская контрразведка допрашивала и проверяла иммигрантов.
. Там он повстречал близкого друга своего брата, героя Сопротивления Пьера Броссолетта, а также капитана Блока. Таким вот образом, в 1943 году, после того, как он пересек Ла‑Манш, словно Ахерон — туда и обратно, после того, как его вел Харон в обличье проводника, после странствия по Испании и прозябания в трюмах ненадежных кораблей, борец Сопротивления «Картье», он же «Нано», сделался «Мельвилем». В протоколе допроса сделан вывод: «Доброволец Грумбах произвел очень хорошее впечатление. С точки зрения государственного департамента, нет никаких препятствий для его приема в Свободные Французские Силы. Ему выдана Виза Номер 1». Так произошло рождение по мановению слова: «Зовите меня Мельвиль».

Движение Сопротивления во Франции, итальянская кампания и освобождение Франции от немецкой оккупации оставили на Мельвиле неизгладимый отпечаток. Нет ни одного его фильма, где бы в чертах лица гангстера, в одиночестве киллера или даже в неуверенности крупного игрока за столом в казино не таились бы горькие годы войны. Во второй части его жизни Мельвиля неотвязно сопровождает — она словно бы зашита под подкладку его костюма и написана с внутренней стороны стекол его «Рэй‑Бэнов» — мысль об ужасающем, но в то же самое время невероятно счастливом периоде его жизни.

*  *  *

В архиве Мельвиля, который хранится в доме его племянника Реми Грумбаха, имеется блокнот, в котором мощь этих воспоминаний буквально подчеркнута красным фломастером. В этом крупноформатном блокноте Мельвиль делал заметки, выбирая натуру для фильмов. Так вот, на одной из страниц наклеены рядышком две фотографии, приоткрывающие нам настораживающую истину о мономании Жан‑Пьера Мельвиля — его одержимости войной. Слева — знаменитый снимок Жана Мулена, сделанный Марселем Бернаром зимой 1939 года в Монпелье, в районе Арсо, на фоне древнеримского акведука в саду Пейру. Жан Мулен, будущий руководитель движения Сопротивления, объединивший многочисленные подпольные сети, запечатлен в шляпе, надвинутой на глаза, с шарфом на шее. На фотоснимке справа — в той же позе, в том же месте, прислонившись к тому же камню, — Жан‑Пьер Мельвиль в темном костюме, белой рубашке и черном галстуке подражает своему старшему товарищу, прославленному герою‑мученику Французского Сопротивления. На снимках проведены две красных черты, которые пересекают фигуру Мулена на высоте шеи и фигуру Мельвиля на высоте плеч. Под двумя фото, наклеенными бок о бок, написано «в одинаковых пропорциях», проведена черта с замерами поля зрения (указана цифра «80»). В этих странных заметках обнаруживается патологический аспект, когда ты снова прикрываешь фотографии защитным листком кальки.

Название композиции, написанное красным фломастером, — «A la recherché de Jean Moulin» «В поисках Жана Мулена» (фр.) , а на уровне груди на фигуре героя Сопротивления — слова «пожарная часть в Мелвилле (Лонг‑Айленд, штат Нью‑Йорк)». Кажется, что этот городок, расположенный в округе Саффолк, штат Нью‑Йорк, упомянут тут с бухты‑барахты — какая может быть связь с портретом борца Сопротивления, с выражением его лица в момент, когда он стоял под античными арками на юге Франции? Но, небрежно отмахнувшись от этих странностей, мы поступили бы глупо: по‑видимому, упоминание о городке Мелвилл — важный ключ к постижению человека, который состоял из двух частей и создал себя заново, приняв крещение в море. Похоже, Жан‑Пьер Мельвиль упивается своей двойной идентичностью и доказывает правильность своего выбора, сплетая воедино разные элементы соответствий, стараясь подтвердить свое имя именем города. Мелвилл вблизи Нью‑Йорка; пожарная часть вроде той, в Хобокене, где работал отец Синатры; а впоследствии — сцена из фильма «Старший Фершо», которая, как ни странно, без существенных причин, была снята в другом Мелвилле — в Луизиане, между Новым Орлеаном и Батон‑Ружем. Странный человек этот Мельвиль.

Амбивалентное отношение к страданиям и обостренности восприятия, которые он изведал в опасные военные годы, — подлинная мантра для этой двойственной личности, гонимого еврея Грумбаха, который родился заново в обличье Мельвиля, воевавшего за свободную Францию. «С возрастом, — писал Мельвиль, — я понимаю: все, казалось бы, неприятные воспоминания, то, что было с 1940‑го по 1944 год, теперь относится к периоду, который можно заново переживать только в ностальгических грезах. […] По‑моему, если бы я погиб, а у меня остался бы брат‑близнец, который мог бы вспоминать меня таким, каким я вспоминаю себя в те времена, он тоже ничуть не жалел бы обо мне. Это был фантастический период, через который непременно надо было пройти, и я счастлив, что в 1939‑м мне было двадцать два года. Мне выпала особая привилегия». В трех из тринадцати фильмов Мельвиля действие происходит во время Второй мировой войны — на ужасающем фоне, который никогда не вторгается в повседневность настолько, чтобы топорно и напыщенно раздавить ее под грузом исторических событий. Ничего подобного: герои неизменно борются с какими‑то повседневными проблемами, тяжесть которых умножается под давлением событий в большом мире; герои Мельвиля — безымянные статисты, которых история вызвала, чтобы подбросить им непростые задачи: и в «Молчании моря» с его темой пассивного сопротивления, и в «Леон Морен, священник», где показаны бытовые стороны коллаборационизма на фоне деревенской жизни, и в «Армии теней», где встречаются на заре товарищи по подполью и безымянные герои. В каждый из своих фильмов Жан‑Пьер Мельвиль исподволь переносит отрывки своей биографии, смешивает два воспоминания в одной сцене, вечно присутствует на экране тайком (подобно тому, как Хичкок играл эпизодические роли в своих фильмах) — стоит на задней площадке автобуса или выходит из железнодорожного вагона. Когда на радио Мельвилю задали вопрос: «Живете ли вы жизнью других людей, когда снимаете фильм?», он ответил: «Если ты писатель или режиссер, ты начинаешь играть роль, составленную из нескольких. Вот вам истинная правда: когда я снимал «Леон Морен, священник», я по‑настоящему внушил себе, что я католик, уверовал, как подлинный мистик. И мне удалось передать это ощущение исполнителю главной роли. И вот почему ты должен жить сразу несколькими жизнями: никогда не выжмешь из выбранных тобой актеров то, что надо, если не привьешь им свое понимание роли, пусть даже ты никогда не говоришь о нем вслух, пусть даже оно не описано в сценарии».

Иногда в фильм переносится сцена из реальной жизни, и боль, которая вспомнилась бесхитростно, врывается в кадр. В «Армии теней» Жан‑Пьер Мельвиль добавляет к роману Жозефа Кесселя сцену из собственной жизни — обрывочный диалог между Люком Жарди и Филиппом Жербье (их играют Поль Мёрис и Лино Вентура), выходящими из лондонского кинотеатра: «Для французов война закончится, когда они смогут пойти на этот фильм — на «Унесенных ветром» — и почитать [сатирический журнал] «Канар Аншене»». Эти слова , в которых слышится подтрунивание над мрачными годами Сопротивления, Жан‑Пьер Мельвиль услышал лично от великого деятеля Сопротивления Пьера Броссолетта в Лондоне, у кинотеатра «Ритц». По первому впечатлению фраза кажется безобидной, но в фильме, помещенная в контекст сюжета, она бередит глубинную, непреходящую рану, напоминая о большой трагедии для Жан‑Пьера Мельвиля — о смерти его старшего брата Жака Грумбаха во время Второй мировой войны.

*  *  *

На улице Ля Рокетт в 11‑м округе Парижа, — прямо напротив синагоги, которая в июле 2014 года подверглась нападению во время пропалестинских демонстраций, неподалеку от театра, где царствует комик Дьедонне, приверженец конспирологических теорий и «ученик колдуна» для нового антисемитизма, довольно близко от бара «Ля Бель Экип» на углу улицы Шаронн — того самого, который одним теплым осенним вечером попал под град пуль, когда кровожадное помешательство, еще не осмысленное нами в полной мере, нанесло слаженный, яростный удар, — вот где живет Реми Грумбах, сын Жака, племянник Жан‑Пьера, бывший телепродюсер, а ныне член совета директоров SACEM («Общества авторов, композиторов и издателей музыкальных произведений»). Реми сильно за семьдесят. На первый взгляд, внешне он мало похож на дядю, но на книжном шкафу мы видим два любительских снимка в рамках, подчеркивающие их родство. На одном Реми подносит к объективу сиамского кота так, чтобы частично скрыть свое лицо, подражая позе Жан‑Пьера и Амока на втором фото. Книжные полки в квартире Реми ломятся от детективных романов; по большей части это книги из «Черной серии» издательства «Галлимар». Чувствуешь себя на знакомой территории.

Мягкий, шутливый тон Реми с самого начала создает атмосферу, которая способствует откровенным признаниям. Он сообщает мне, что перед нашей встречей разобрал архив своего дяди‑кинорежиссера. На столе во внутреннем дворике лежит чемодан с фотографиями, блокнотами, рукописными заметками на отдельных листах. Я уверяю, что меня интересует история его отца — Жака, другого Грумбаха: его путь в журналистике и в политике, но также его деятельность во время войны и трагическая смерть в 1942 году. У правой стены в передней, на серванте, стоит портрет отца Реми в рамке: Жак Грумбах, со слегка одутловатым лицом, в профессорских круглых очках, в пиджаке, под который надет пуловер с треугольным вырезом, в полосатом галстуке. До войны он был активистом‑социалистом, основывал социалистические молодежные организации, был одним из ведущих деятелей партии СФИО и ближайшим соратником левого премьер‑министра Леона Блюма. Когда у власти во Франции находилось правительство Народного Фронта, Жак Грумбах продвигал свои политические идеи в газетах — вначале в качестве главного редактора «Револт» в партнерстве с Полем Фавье, затем пришел в «Популэр», рупор партии «Народный Фронт», где познакомился с другим своим закадычным другом — Пьером Броссоллетом. За свою категоричность во времена Мюнхенского соглашения и редакционные статьи, где разоблачалась растущая опасность гитлеровского курса, он был включен в «черный список» французских политиков и журналистов, составленный властями нацистской Германии. Он не был годен к строевой службе: близорукость, слабое сердце. «Когда началась война, его освободили от призыва в связи с болезнью сердца, которая выражалась в цианозе. Но он приложил все усилия, чтобы попасть в армию. Я до сих пор храню его фото в военной форме. Этот добрейшей души человек буквально надел маскарадный костюм — старался всем сердцем возненавидеть врага. Это было бы гротескно, не будь это так благородно!» — написал в некрологе один из его друзей.

После поражения Франции в войне Жак Грумбах был демобилизован и вступил в движение Сопротивления на юге Франции. В Марселе вместе с Даниэлем Мейером учредил подпольную газету «Популэр», а также возобновил связи со своим братом, который в то время колесил между Марселем и Кастром. В ноябре 1942 года Жак попытался перейти испанскую границу в Пиренеях, чтобы затем пробраться в Лондон. При себе он имел крупную сумму денег на нужды Сопротивления. Он нашел проводника и присоединился к каравану, который направлялся в Андорру через пик Монкальм, что в департаменте Арьеж. Когда наступила ночь, группа еще не добралась до места, а Жак, повредивший ногу, отстал от остальных. И пропал: проводник, который ходил его искать, вернулся один и предположил, что Жак повернул назад. 25 ноября 1942 года Жака объявили пропавшим без вести. Жан‑Пьер Грумбах узнал, приехав в Испанию, что его брат умер от сердечного приступа, когда пытался перейти границу.

И все же надежды еще теплились: может быть, он арестован и отправлен в Германию, может быть, он где‑то в лагере, он вернется, давайте в это верить. Реми говорит: «Все, что я могу рассказать вам о моем отце, состоит из нескольких реальных воспоминаний с добавлением того, что мне рассказывали об отце другие люди, того, что я сумел сложить воедино из чужих воспоминаний, которых набрался понаслышке. Я отчетливо помню, как ехал с отцом на велосипеде, когда мне было два с половиной года. У меня сохранились яркие воспоминания о том, как мы катались на велосипеде в Жемено в окрестностях Марселя, где у моей бабушки был дом. Помню, как ходил с отцом в ресторан, даже помню, что я ел — консервированные сардины, это было напротив здания «Провансаля», помню, как ходил в театр «Одеон» в Марселе на Шарля Трене. Четвертое воспоминание: в Кастре я вижу его последний раз, он обнимает меня перед отъездом; там были велорикши, он взял меня с собой, а потом захотел снова сопровождать меня до дома, когда мы доехали прямо до вокзала. Он не мог со мной расстаться: вернулся домой, а затем во второй раз отправился в путь. Если не считать этих четырех воспоминаний, я помню только, как ждал отца, ждал отца все детство, точно собака, обожающая своего хозяина. Ужасно, когда собакой пренебрегают: это видно по ее глазам… Я все время ждал отца, я был уверен, что он вот‑вот вернется. Я ждал и не отчаивался: я‑то знал, что он жив, знал, что он вернется. Время от времени я говорил: «О, вон он идет». Вначале мне говорили, что он не умер, что, скорее всего, его арестовали немцы и наверняка отправили в концлагерь, что его имя ищут в списке вернувшихся узников; если в списках он не обнаружился, то, должно быть, его освободили русские, а не американцы, это дополнительная сложность. Затем мне сообщили о его смерти».

Спустя восемь лет после исчезновения Жака Грумбаха, в сентябре 1950 года во время аэрофотосъемки Пиренеев, в районе Арлежа, в ущелье высоко над долиной Сигер, было обнаружено мертвое тело с пулевым отверстием в черепе. Партия поисковиков забрала останки и 27 сентября 1950 года доставила их в деревню Жестье, где они и были захоронены. Вначале посчитали, что покойный — английский офицер сэр Девингтон‑Делл, пропавший в октябре 1943 года. После длительного расследования власти установили, что это тело Жака Грумбаха. Его официально опознали вдова и Жан‑Пьер Мельвиль. Безошибочной приметой оказался шрам на правой стороне головы — след от хирургической операции по поводу мастоидита.

Черные страницы истории — настоящая фабрика невероятных вымыслов, и этот прорыв прошлого в настоящее — не исключение. 30 декабря 1950 года проводник Кабреро Монклю был арестован и сознался в убийстве Жака Грумбаха. В зале суда в Арлеже он объяснил, что совершил убийство, чтобы уберечь от опасности остальную группу. Жак Грумбах настолько изнемог от усталости, что его пришлось бросить, а в случае ареста он мог бы предать своих товарищей. «Я поступил согласно приказу: я убил мсье Грумбаха, чтобы спасти остальных», — сказал проводник. Однако он не мог объяснить, куда делись 7000 франков из рюкзака Грумбаха, хоть и утверждал, не приводя никаких доказательств, что эти деньги позднее были переданы его начальству. Арлежский суд оправдал мародера: присяжные пришли к выводу, что теперь уже невозможно дать оценку его поступку.

Жан‑Пьер Мельвиль не протестовал против решения суда, исходя из того, что Монклю спас жизнь многим другим людям, курсируя между Францией и Испанией. Проявив великодушие, Жан‑Пьер вынес оправдательный вердикт убийце своего брата, тем самым опечалив своего племянника. «Теперь я начинаю понимать и этот судебный процесс, и амбивалентную позицию Жан‑Пьера, — говорит Реми. — Он рассуждал так: в семнадцать лет человек не может быть мерзавцем, этот парнишка просто сделал неверный выбор…. Я с ним совершенно не согласен, но я начинаю понимать Жан‑Пьера. У него были те же проблемы с сердцем, что и у брата, и он предположил, что у Жака случился сердечный приступ. Или он просто простил проводника; подумал, что тот сделал это не ради денег. Но он ошибался. Много лет спустя мне позвонили из Биаррица, и что же — это был проводник, Кабреро, хотел со мной поговорить. Он твердо намеревался попросить прощения, признался мне по телефону: «Я верну все бабло, которое забрал». Он даже подсчитал, сколько это будет в пересчете со старых франков на нынешние деньги, какая‑то смешная сумма, а еще он сказал: «Даже если это уже ничего не значит, я хочу вернуть эти деньги, пока я жив». Я отказался с ним видеться. Вот история моего отца», — закончил свой рассказ Реми. Затем мы вместе пошли перекусить в ресторан «Ше Поль» на рю Шаронн, где Реми с удовольствием съел блюдо из телячьих щечек. Он показал мне на полицейских, наблюдающих за обстановкой на улице Келлер — они охраняли квартиру премьер‑министра Мануэля Вальса. На улицах 11‑го округа практически осадное положение, неотступная подозрительность пришла на смену беззаботности, и как тут убедить себя, что история не повторяется? Такое ощущение, что она повторяется, и разница — только в нюансах ужасов, которые она ловко изобретает…

Реми снова заговаривает об отце: «А потом я открыл для себя своего отца благодаря тому, что захотел узнать о нем больше. Я ходил в редакцию «Популэр», побывал у директора «Провансаля». Некоторых его друзей отправили в концлагеря, кое‑кто умер. Я даже помню, как Венсан Ориоль приглашал меня в Елисейский дворец: он сам просил встречи со мной — наверно, два раза за десятилетний период. Я начал осознавать, что мой отец имел вес в политических кругах. Видите ли, он был воистину хороший человек. Сейчас я вам расскажу одну поразительную историю. Десять лет назад мне звонят из министерства иностранных дел, из канцелярии Доминика де Вильпена, кажется: «Алло, вы мсье Грумбах, телепродюсер?» — «Слушаю.» — «Вы сын Жака Грумбаха, не так ли?» — «Да.» — «Не могли бы вы приехать в министерство? У нас кое‑что для вас есть, у нас есть папка с документами, которые мы хотели бы вам отдать, это касается вашего отца». Прихожу, и мне вручают толстую папку в коробке, завернутую в коричневую бумагу, с надписью «совершенно секретно». Чиновник сказал мне, что папка была захвачена нацистами, а потом русскими. Документы были с пометками на немецком и оттисками советских штампов. Затем министерство опечатало все это, пометило «лично в собственные руки», держало в архиве десять или пятнадцать лет. Это была пачка совершенно обычных писем, но, когда их читаешь, осознаешь, что за разнообразными просьбами всегда спрятана просьба о чем‑то еще. Это были письма избирателей, адресованные члену генерального совета Оба, в них говорилось: «Я хотел бы открыть мясной магазин и т. п. и т. д», а затем, очень просто: «Я хотел бы, чтобы ко мне присоединился брат, он едет из Польши. Есть ли возможность срочно доставить его сюда?» Перед войной мой отец создал подпольную сеть, чтобы вытаскивать кого‑то из Германии, Польши и тому подобных мест. Вот какой это был человек».

*  *  *

Отношение Жан‑Пьера к убийце брата высвечивает его глубочайшую амбивалентность. Непредсказуемый, не поддающийся никакой классификации, он проворно делает шаги вбок, вечно выворачивает наизнанку любые банальности и упрощенные трактовки. Если его брат был убежденным социалистом, то Жан‑Пьер сделался анархистом правого толка и в конформистских кругах своего культурного окружения упоенно говорил о своем преклонении перед армией и ее представителями. Хотя кинорежиссеры из французской «новой волны» восхваляли его, видя в нем отца‑основателя своего течения, он, заседая в совете цензоров, не одобрял их бунт против морали и категорично запрещал любую порнографию в кино, причем формулировал жесточайшие критерии того, что следует понимать под «порнографией». Мельвиль всегда сыпал резкими, шокирующими и безнравственными сентенциями, которые произносил своим жеманным голосом, выговаривая каждое слово благожелательно и учтиво:

Журналист: Испытываете ли вы обиду на тех, кто во время войны был вашими противниками?

Жан‑Пьер Мельвиль: Ни капли!

Журналист: Вы не мстительны?

Жан‑Пьер Мельвиль: Нет, ни в малейшей мере! Некоторые мои друзья когда‑то служили в СС!

Журналист: И какие у вас с ними отношения?

Жан‑Пьер Мельвиль: Прекрасные, теплые, задушевные.

Журналист: Чем вы можете это объяснить? Великодушием, сочувственным пониманием?

Жан‑Пьер Мельвиль: Нет, не знаю, я вообще не пытаюсь это объяснить. И все же, по‑моему, я могу это объяснить. Мне нравятся люди, которые во что‑то ввязываются, которые — прошу прощения за разговорное выражение — не боятся быть в каждой бочке затычкой, люди, которые не сидят сложа руки, а что‑то делают. И я считаю, что те, кто рисковал своей жизнью ради плохого дела или ради хорошего дела, — интересные люди. Я не очень‑то люблю тех, кто хранит нейтралитет».

Война переделала Жан‑Пьера Грумбаха, превратив его в Мельвиля, фактически отняла у него даже его имя, данное при рождении, его невинность, совершила над ним обряд конфирмации под псевдонимом, сделала его цельным, точно вырубленным из одной глыбы, персонажем в непроницаемой маске, который наделен четко продуманным набором атрибутов. Боевые действия и зверства окрасили его реальность в серые тона, стерли бессмысленную границу между добром и злом, прочно укоренили его в мире нюансов, где злодей никогда не бывает вконец плохим, а хороший человек — безупречно хорошим, в мире, населенном хорошими плохими людьми и плохими хорошими людьми, людьми, которым не чуждо ничто человеческое. «Хотел бы я снять фильм о войне, но я не могу говорить о том, что повидал в военное время, — объяснял он. — Мой фильм подвергнут цензуре, прокатчики его никогда не возьмут. Я был бы вынужден снимать фильм на основе сценария, романа, чего‑то «выдуманного», потому что никогда не смог бы рассказать все эти маленькие истории, то, что я видел. […] Естественно, войну ведут против врага, но она идет и среди своих. Именно про такую внутреннюю войну мне хотелось бы написать книгу. Приведу вам один или два примера. 18 августа 1944 года на окраине Тулона пятеро немцев вышли с поднятыми руками из леса и направились к нашему «13,3» — маленькому легкому танку. Они хотели сдаться, а свидетель был только один — я, вот в чем состояла загвоздка. Люк танка распахнулся, какой‑то сержант высунул голову и сделал немцам знак: идите, мол, ближе. Я почуял, к чему дело идет, но слишком поздно. Я уже собирался окликнуть немцев, когда танк разогнался и переехал их. Я, как дурак, вытащил свой револьвер, а сержант закрыл люк и прицелился из пулемета в меня. Прелестная военная сценка, правда?» Если бы Мельвиль написал об этой войне, у которой тысяча граней и все откровенно грязные, стал бы он кем‑то типа писателя Парвулеско, которого сыграл у Годара в фильме «На последнем дыхании» — человека, чья «самая большая цель в жизни» состояла в том, чтобы «обрести бессмертие, а затем умереть»? «Я, пожалуй, чуть более амбивалентен в плане моих намерений в кино, чем Мелвилл — в своем отношении к литературе. Я не вполне уверен, что добро — всегда белое и пушистое, а тьма всегда на стороне зла. Не знаю, может быть, Ахав так же сильно виноват, как и кит. Он горд. Жертвы оказываются на обочине общества. Израиль Поттер — жертва, Билли Бадд — жертва. Самая блестящая книга Германа Мелвилла, которую я каждый раз перечитываю и изумляюсь, — это “Пьер, или Двусмысленности”. Вещь просто фантастическая». 

Адриан Боск — лауреат Большой премии Французской академии за свой первый роман «Созвездие». Он заместитель главного редактора «Ле Сэй» и один из основателей «Эдисьон дю Су‑Соль».

Оригинальная публикация: DOUBLE EXPOSURE: JEAN‑PIERRE MELVILLE