Около полугода назад, на выходе из донецкого супермаркета «Амстор», меня осторожно придержал за локоть моложавый мужчина с явной семитской внешностью. «Я Леонид Кантер», — скороговоркой произнес он. Леонид Кантер — это мой френд в Фейсбуке, которого я хорошо запомнил, поскольку как‑то раз, приняв его за другого человека, слегка нахамил ему. Правда, обнаружив ошибку, тут же извинился. Мы простояли минут 20, Леня что‑то рассказывал о донецкой жизни. Короткая, ни к чему не обязывающая встреча. Мы распрощались, договорившись как‑нибудь еще пересечься.

А некоторое время спустя мне понадобилась помощь в наладке стареньких ноутбуков. Я обратился к Лене, зная, что это его специальность. Он приехал раз, другой. Слово за слово, в разговорах вдруг постепенно стала складываться его биография, связанная с войной и городом, в котором Леня родился и живет сорок с лишним лет. А потом нынешняя война сама собой вытянула из прошлого ту войну, через которую прошли члены Лениной семьи. И когда две войны наложились друг на друга, история обрела человеческое и историческое измерение.

Леня

Его родители живут в Америке, куда уехали еще в 2000 году. За семь лет до этого эмигрировал старший брат Лени. Обустроившись, он прислал всей семье приглашения, и мама с папой засобирались в дорогу, не сомневаясь, что младший сын отправится вместе с ними. А младший взял и остался. Леня объясняет причины своего решения буднично и рационально: «Предложили работу с хорошей зарплатой, подумал, если могу обеспечить себе тот уровень жизни, который хочу, уезжать куда‑то не имеет смысла…»

Я принял бы это объяснение, если бы оно распространялось на нынешний период его жизни. Леня — то, что называется айтишник, на своей странице в Фейсбуке он пишет что‑то о специфических проблемах компьютерного софта, я не понимаю ни слова. До войны под его началом в Донецке работало 25 человек, сейчас из них осталось человек восемь, работают удаленно, на дому. Сам Леня предпочитает ездить в офис, где иногда собирается до трех человек. Понятно, что и работа уже не та, и зарплата. А Леня все так же может уехать к родителям и начать жизнь заново — без войны и связанных с нею бытовых проблем и неустроенности. Но нет, он упорно продолжает держаться за город, в котором родился и живет всю свою жизнь. Даже во время боевых действий он не выезжал из Донецка больше чем на две недели. Потом Леня выскажется точнее, почему остался в 2000 году и сегодня не собирается никуда уезжать: «Я сильно привязан к этому городу. Есть два города, в которых я чувствую себя комфортно, — Донецк и Севастополь. В Севастополе с самого детства я часто бывал в гостях у деда».

Семья

«Леня, — спрашиваю я своего донецкого товарища, — как твои предки попали в этот город?». «До 1914 года наша семья жила в Несвиже Минской губернии, — отвечает Леня. — Когда началась Первая мировая война, царское правительство решило всех евреев оттуда вывезти за черту оседлости как потенциально неблагонадежных. В 24 часа надо было явиться на сборный пункт. Люди садились в вагоны, не зная, куда их везут. Мои оказались в Юзовке. Жили крайне бедно. Прадеда звали Евсей Михелевич Муцит. Евсей — это русифицированное имя. Он умер в 1956 году, и на его памятнике на иврите написано настоящее имя: Иешуа. Он прожил более 90 лет. Чтобы семья могла выжить, прадед до революции занимался мелкой торговлей с лотка. У него было 11 детей, из которых выжило девять. И советская власть оказалась для них благоприятным фактором, социальный лифт сработал: минимальный уровень полученного детьми прадеда образования — среднетехническое».

Война стала для большой семьи страшным испытанием. Из шести человек, ушедших на фронт, погибли пятеро, живым вернулся лишь Ленин дед со стороны матери.

«Я собрал информацию о всех родственниках, которые были на фронте, из них трое пропали без вести… У моего деда со стороны отца был брат Григорий Борисович Кантер. О нем, пропавшем без вести, удалось найти документы на каких‑то сайтах, даже копию справки о том, что в составе ленинградского ополчения он воевал в самом пекле, под Кингисеппом. Там есть памятник бойцам этого подразделения — 266‑го отдельного пулеметно‑артиллерийского батальона. Эта часть в сентябре 1941 года была расформирована “в связи с отсутствием личного состава”. В Википедии написано, что именно в этой части были огромные потери…

Муж одной из бабушкиных сестер — кстати, участник Гражданской войны и революционных событий здесь, в Юзовке, — Матвей Межанский, судя по документам, был политруком стрелковой роты мотострелкового полка. Тоже числится пропавшим без вести.

Еще один мой родственник, Михаил Евсеевич Муцит, был журналистом газеты “Красный Крым”, о нем есть упоминание в мемуарах Константина Симонова. У меня есть книга статей военных корреспондентов “Репортаж с фронтов войны”: там опубликован его текст в соавторстве с коллегой о первом дне войны в Севастополе. Следы его теряются в 1942 году, скорее всего, он не попал на один из кораблей, которые эвакуировали оттуда последних бойцов. Возможно, был убит немцами, но этого никто не знает. По крайней мере, когда дед в свое время занимался его поисками в Симферополе, в редакции “Красного Крыма”, там ничего не смогли рассказать о судьбе Михаила Евсеевича. Он был гражданским журналистом, то есть не имел воинского звания.

Расклад получается такой: из всех погибших только политрук имел офицерское звание, остальные были рядовыми. Вот чего стоят все эти заявления, что евреи не воевали, а отсиживались в Ташкентах…».

Дед

«Я часто перебираю в голове строки: “Нет в России семьи такой, где б не памятен был свой герой”», — говорит мне Леня. Его дед Владимир Климентьевич Гольденберг прошел всю Великую Отечественную. Внук общался с ним с самого детства, но почти ничего не знал о деталях его военной биографии:

«Дед умер в 1982‑м, мне было 14 лет. Я знал, что он воевал, был офицером, что у него есть награды, но мы никогда не обсуждали эти темы, к сожалению. По рассказам его сына и невестки, в семье очень мало говорили о войне. Обычно на День Победы и другие военные праздники обстановка была тихая, никаких воспоминаний. О его службе я узнал относительно недавно, когда мне в руки попали две его автобиографии, которые хранились у его сына в Севастополе. Я попытался найти информацию о его наградах на общедоступных сайтах типа Подвигнарода.ру, но они поэтапно оцифровывают информацию, и до прошлого года о деде не было никаких упоминаний, а в этом году появился наградной лист к медали “За победу над Германией”, которую в 1946 году давали практически всем участникам войны. В автобиографии же есть сведения о том, что ему дали орден Великой Отечественной войны “за организацию сложной переправы”».

Владимир Климентьевич не был дончанином, в Донецк он перебрался в 1934 году, после окончания Одесского политехнического института, и проработал здесь, на стройках, до мобилизации в Красную Армию в 1938 году. За эти годы он успел встретить Ленину бабушку, жениться на ней. В результате этого союза на свет появилась Ленина мама, которая рассказала мне по скайпу, что ее отец в Донецке принимал участие в строительстве самых красивых зданий — Оперного театра и Библиотеки им. Крупской.

Снова Леня

У Леонида Кантера есть своя версия истории Донецка, которая, как он считает, объясняет своеобразие характера дончан: «Местный патриотизм очень силен. В других украинских регионах такого не было. Наверное, это связано с историей этого места. До середины XIX века люди здесь фактически не жили. Были отдельные хутора, были земельные наделы, выданные отставным офицерам, но города отсутствовали. Уже существовали греческая колония Мариуполь, Бахмут, Макеевка, но на месте Юзовки были какие‑то разрозненные хутора. Когда появился Джон Хьюз и начал строить здесь завод, потянулись люди, которые по своему менталитету были схожи с первыми американскими поселенцами. Часто это были те, кто не сумел встроиться в нормальный порядок жизни в других местах, где они жили раньше: легкие на подъем авантюристы, искатели быстрой наживы, хотя легкой работу на шахте или заводе не назовешь. Кто‑то, возможно, имел криминальное прошлое и искал здесь укрытия. В результате образовался такой многонациональный котел — что‑то вроде маленькой Америки. У Блока есть стихи о Юзовке — “Новая Америка”. Обязательный и очень близкий мне элемент донецкой культуры, который зародился еще в те времена: здесь никогда никого не интересовала твоя национальность, твое происхождение, кто откуда. На этой основе сложилось общество, которое можно назвать своеобразным братством. Работа в шахтах или на заводах была очень опасной, и те отношения, которые формировались в трудовых коллективах, были сродни армейским, поскольку в забой идешь, как в бой, никогда не зная, вернешься или нет. Отсюда особый тип дружбы с высоким уровнем взаимопомощи и ответственности. Но у такого товарищества была и другая сторона. После развала Союза эти люди оказались не востребованы, их ментальность не очень хорошо сопрягалась с предпринимательством. Они привыкли к коллективной деятельности, подчинению, дисциплине, им чужд был тип инициативного мышления, необходимого для бизнеса. Так что в 1990‑х здесь было не очень. С другой стороны, из этой среды тем не менее выросли некоторые известные олигархи…

Помню забавный случай. У меня есть приятель‑татарин, которого я как‑то попытался поздравить с одним из мусульманских праздников. Он довольно сурово ответил мне, что воспитывался в Макеевке в простой рабочей семье в духе пролетарского интернационализма и поэтому далек от таких дел…»

В нынешней войне Леня не просто полностью на стороне Донецка, он считает себя частью города, который продолжают обстреливать украинские войска. Хотя особенных ужасов, связанных с жизнью в прифронтовом городе, рассказывать не хочет. Он вообще человек спокойный и лишенный пафоса: «Самое памятное — обстрел краеведческого музея в августе 2014 года. Он находится где‑то в 900 метрах от моего дома. Ощущение было такое, что снаряды рвутся во дворе. Это было в шесть утра. Я спрятался за несущую стену. Было ощутимо страшно. С тех пор так близко не прилетало, а к отдаленным звукам быстро привык».

Снова дед

Леня и сегодня немногое может рассказать о том, каким был военный путь его деда. Несколько сухих строк в автобиографии не дают внятной картины, однако именно сейчас военное прошлое Владимира Климентьевича, пусть даже неведомое, оказалось наполнено особым смыслом, как и прошлое всей семьи.

Во время Великой Отечественной Владимир Климентьевич поссорился со своей супругой, Лениной бабушкой Раисой Евсеевной Муцит, и расстался с нею навсегда. По скайпу я беседую с Лениной мамой Инной Владимировной, которая вместе с Лениным папой живет сейчас в окрестностях Бостона, штат Массачусетс. Она предполагает, что, возможно, родители расстались из‑за того, что её мама в ходе войны эвакуировалась вместе с ребенком из Измаила, где отец служил после мобилизации в армию в 1938 году. Когда немцы подошли к Измаилу, власти в спешном порядке вывезли из города жен и детей военнослужащих, не поставив в известность отцов семейств. «Но это же от нас не зависело», — говорила в свое оправдание мама…

Инна Владимировна рассказывает дальше: «Когда война закончилась, он приехал в город Маркс, где мы были в эвакуации, помог собраться, посадил нас в поезд и привез в Донецк, домой. То есть не оставил над нами шефства. А в Донецке уже были мамины родственники, в частности ее старшая сестра Серафима и отец. Он пришел к этой сестре, и она ему сказала: “Лучше бы ты погиб!” Потому что ее муж погиб, муж еще одной сестры погиб, а он жив, но изменил своей жене! И все — больше он ни с кем из маминой родни не общался».

Владимир Климентьевич осел в Севастополе. Здесь у него появилась новая семья: «Когда мама узнала, что он женился, не разведясь с нею (мама была будь здоров!), она, взяв меня, поехала в Севастополь и пожаловалась его начальству. Его понизили в звании, навредила ему эта история очень прилично.

Незадолго до папиной смерти его вторая жена рассказала нам об их знакомстве: в Крыму была страшная эпидемия малярии, он тяжело заболел, а она работала врачом в госпитале. И вот когда папа в больнице пришел в сознание, увидел ее над собой, ее голубые глаза, то влюбился в нее, несмотря на то что не развелся с мамой. Ухаживал, ухаживал, прошло полгода, он к ней приходит и говорит: «Надо мной уже все друзья смеются, сколько можно ухаживать!» Она ему и сказала: «Ну женись».

Снова семья

Я говорю с Инной Владимировной по скайпу, и она расстроенно роняет в тот момент, когда речь заходит о сыне, что Леня Б‑г знает что сделал со своей жизнью, оставшись в Донецке. Ни семьи, ни работы, ни жизни нормальной. Переехав в Америку, он мог бы хоть отчасти исправить свои ошибки. Я беру на себя смелость возразить ей: «Здесь он дома, здесь его родина, и уже одно это помогает выживать и чувствовать себя человеком». Инна Владимировна вздыхает и говорит, что рада слышать такие слова, хотя она в них не верит. Я вижу, что Леня чрезвычайно рад неожиданным словам поддержки, и понимаю, что разговор этот ведется не один год и дается всем его участникам очень непросто.

Снова Леня

Еще немного донецкого характера в Лениных воспоминаниях: «Я поступил в Политехнический. Это был период, когда всех после первого курса забирали в армию. У нас ушел фактически весь поток. Попал в батальон аэродромно‑технического обслуживания, в нашей части была рота охраны и химзащиты, в обязанности которой входило охранять стоянку самолетов и склады. Ходили в караул через день. В такие роты охраны набирали служащих из одного региона, одного возраста, одного призыва, чтобы не постреляли друг друга в карауле, — постоянно же имели дело с боевым оружием. Когда я туда попал, все ребята были из Донецка и Донецкой области, на год старше меня, около года уже прослужили. Это были такие головорезы, которых боялся весь гарнизон, абсолютно бесстрашные и безбашенные. Я ведь жил в центре Донецка — среда общения была специфической, хотя попадались ребята и из рабочих семей. А здесь я столкнулся с людьми, которых раньше фактически не видел. Они всегда готовы были и за себя постоять, и выступить в чью‑то защиту, у них было обостренное чувство справедливости. С одной стороны, они видели во мне земляка, которого надо защищать, с другой — у некоторых из них были антисемитские предубеждения. В конечном счете дух землячества одержал верх над предубеждениями, и меня торжественно взяли под защиту от посягательств со стороны старослужащих».

Снова дед

«Дед был инженером по призванию. Я не могу сейчас найти несколько довоенных фотографий, на которых у него из кармана торчат карандаши или ручки и логарифмическая линейка. Он подчеркивал таким образом свою принадлежность к инженерной касте.

Мама возила меня в Севастополь, начиная с трех лет, почти каждый год. Мне это очень нравилось — общаться с дедом. Он очень много знал, многое умел делать своими руками, многому мог научить. У него была куча инструментов, вещей, сделанных им самим. Он и сложные электроприборы мастерил, и мебель, и с металлом работал. В последнюю поездку, помню, мы с ним ремонтировали старый фотоаппарат “Смена”, который он нашел в своих вещах. У меня был “Зоркий‑10”, вполне приличная по тем временам машина, но я почему‑то поехал с “Москвой”. Обнаружил, что это не очень удобно, потому что пленка всего на восемь кадров, и спросил деда, нет ли у него чего‑нибудь на 35. Оказалось, что в запасах есть “Смена” самой первой модели, еще без номера, но у нее сломан затвор. И мы с ним ее починили, заменив сломанную пружину пружиной из автоматической шариковой ручки, которая поджимала стержень. Фотоаппарат работает до сих пор».

Вместо послесловия

Надо бы заканчивать историю, но она не в моей власти. Да, еврейская община Донецка со времен распада СССР таяла на глазах, а война лишь ускорила процесс эмиграции евреев. Да, многонациональная Юзовка сегодня становится все более этнически однообразной. В этом нет вины города — он по‑прежнему дружелюбен к представителям любых народов, но жить в условиях войны, тем более когда есть спасительный выход, совсем непросто. И тем не менее донецкая история некогда обширной и многочисленной семьи Муцит‑Кантер, несмотря на то что, кроме Лени, здесь остается еще только один ее представитель, не закончится с последним словом моего повествования. По крайней мере, пока Леня чувствует, что он и город связаны неразрывными узами, сюжет будет длиться, обрастая новыми подробностями — единичными, даже сиротливыми на фоне былого богатства деталей, но от этого не менее ценными.