Материал любезно предоставлен Tablet
Мешане мокем — мешане мазл. Перемена места — перемена судьбы. Мысль о том, что переезд может изменить судьбу человека, пришла в идиш, как и множество других идей, непосредственно из Талмуда и даже из Торы — вспомним, что Авраам, покинув родной дом, обрел великий народ. Однако эта старая мысль, перемещаясь из одного места в другое, от одной судьбы к другой, сильно повлияла на наше представление о современном еврействе.
Иммиграция, конечно, один из важнейших сюжетов — и мифов — американских евреев. Рассказ об иммиграции, как правило, сводится к следующему: покинув некое место в Европе, где их притесняли, люди благополучно прибывают и в Нью‑Йорк — его символизирует остров Эллис и/или статуя Свободы. Но еврейская миграция в XIX и XX веках была куда сложнее, чем просто путешествие из пункта А в пункт Б. В двух фильмах затронуты парные темы еврейской миграции и еврейской удачи: это недавно восстановленная 35‑миллиметровая копия художественного фильма Йозефа Грина «А бривеле дер мамен» («Письмо к матери») 1939 года и совершенно новый документальный фильм «Евреи с Дикого Запада» (Jews of the Wild West).
Создателей фильма «А бривеле дер мамен» на самом деле вдохновила песня 1907 года с тем же названием. Ее автор и исполнитель Соломон Шмулевич покорил сердца душещипательной историей матери, которая умоляет сына написать ей, как только он приедет в Америку. Увы, мать пишет ему каждый день, но ответа нет, и она умирает, желая лишь одного — чтобы он прочел по ней кадиш:
Ди маме вет ир кадишл херн
Ин ир кейвер герн.
Мать услышит кадиш сына,
Только этого и ждет в своей могиле.
У сына нашлись силы и средства, чтобы переместиться в США и изменить свою жизнь к лучшему, но и мать в силах кое‑что сделать. Она не может уехать или заставить его написать ей, но может сделать так, что его будет до конца дней мучить чувство вины. Более циничный слушатель мог бы сказать, что смерть в этой песне — не конец, а лишь последняя миграция, в которой мать опережает своего нерадивого сына. Теперь ему ничего не остается, как сказать ей последнее, мучительное слово, если не хочет ускорить собственную миграцию в ойлем хабе — грядущий мир.
Шмулевич написал «А бривеле дер мамен» в разгар еврейской иммиграции в США, основная волна которой пришлась на период с 1881 по 1921 год. Песня имела большой успех и оставалась популярной десятки лет, часто исполнялась и, как прото‑IP своего времени, породила «расширенную вселенную бривеле дер мамен» .
В 1938 году еврейский актер и режиссер Йозеф Грин вместе со своей продюсерской компанией на некоторое время вернулся в Польшу , где почти одновременно снял два фильма на идише: «А бривеле дер мамен» и «Мамеле». Дж. Хоберман в своей книге «Мост света» — образцовом исследовании идишского кинематографа — говорит: «А бривеле дер мамен», «пожалуй, самая искусная и откровенная еврейская слезовыжималка». Я только что посмотрела ее и, пожалуй, соглашусь. Я не большая поклонница мелодрамы, но всплакнула во время сеанса, и не раз. Действительно, Добриш Бердичевская, «маме» из названия фильма, страдает сверх всякой меры. Она падает в обморок, корчится, заливается слезами из‑за постигших ее несчастий. Но можно ли ее винить?
Действие в фильме начинается прямо накануне Первой мировой войны, когда миграция и впрямь шла полным ходом. Муж Добриш, люфтменч , желая доказать, что на что‑то способен, отправляется в Америку, не предупредив ее заранее. Ее дочь Мирьям сбегает с местным учителем танцев, хотя Добриш уверяет своих будущих махетоним (Мирьям помолвлена с их сыном), что дочь уехала к тетке в Балту. Младший сын Ареле затем отправляется к отцу в Нью‑Йорк. В 1914 году начинается война, и старший сын Меир мобилизован на фронт.
В отличие от матери в песне 1907 года, Добриш ведет себя как настоящий человек, а не жалкое его подобие. С началом войны она сама отправляется в путь, в какой‑то момент прячется от боев на кладбище вместе со своими теперь уже махетоним (за это время ее дочь Мирьям вернулась и вышла замуж за их сына Юдке). Я обычно стараюсь не поддаваться искушению находить разрушительные приметы Холокоста в том, что происходило ранее, но совершенно очевидно, что у Грина было предчувствие неизбежной войны и это предчувствие окрашивало его картину. Однако не все в фильме так грустно. Грина как режиссера интересуют квазиэтнографические подробности, и зрителей порадуют живые сцены с песнями на идише, чинными свадебными танцами и незабываемый и трогательный пасхальный седер. Маленький Ареле, небех , должен пропеть свои четыре вопроса пустому стулу, на котором раньше сидел Довид, отсутствующий американский отец семейства. Уф. Может, это и мелодраматический перебор, но точно не оставит вас равнодушными, когда будете смотреть.
«А бривеле дер мамен», по словам Хобермана, стал последним показанным в Нью‑Йорке польско‑идишским полнометражным фильмом. Он ознаменовал конец короткого золотого века идишского кино. Как пишет Хоберман, «через два года американское производство» фильмов на идише «тоже прекратилось». Я очень рада, что Национальный центр еврейского кино в свое время показал на Еврейском кинофестивале в Нью‑Йорке отреставрированную копию этой 35‑миллиметровой ленты, так как старая копия, которую я смотрела, слишком ветха, а фильм этот заслуживает не просто того, чтобы его посмотрели, но и чтобы получили удовольствие от просмотра.
Все члены семьи Бердичевских в конце концов покидают дом — по своей воле или их уводят силой. Первым уходит отец семейства Довид — это завязка действия. Довиду стыдно, что он не способен содержать семью. И он уезжает в Америку, где, как ему кажется, он сумеет показать, на что он способен. Позже мы видим, как он продает товары с тележки — не очень успешно. Важно отметить, что Довид уехал из чисто меркантильных соображений. Исторически есть целый ряд причин, в силу которых Довид, по всей вероятности, не мог заработать себе на жизнь — однако интересно, что в фильме его хроническая безработица объясняется скорее психологическим складом лейдикгейера (охотой бездельничать вместе с друзьями), а не чем‑либо еще.
Считается, что в истории американской еврейской иммиграции действовали две большие силы, гнавшие евреев из Европы в Северную Америку и другие места: экономическая необходимость и притеснение евреев. В популярных СМИ, однако, сложные события, побуждавшие евреев иммигрировать, часто сводятся к одному слову: погром. Но не всякое притеснение евреев или даже насилие является погромом.
Более того, погромы не приводят к иммиграции или по крайней мере не так, как это изображают в поп‑культуре, — например, в [мультфильме] «Американской истории» Файвел Мышкевич и его семья бегут из Шостки сразу после погрома, в результате которого разрушен их дом. Иммиграция была предприятием не из дешевых; требуется время, чтобы накопить денег на поездку. Мужчины обычно уезжали первыми и, обосновавшись на новом месте, посылали за своими семьями — давно сложившаяся традиция, которую историки называют цепной миграцией. Конечно, нельзя требовать слишком большого реализма от мультфильма о мышах, но все же маловероятно, что травмированная семья, только что потерявшая свой дом, нашла бы силы или средства для такого дорогостоящего путешествия, особенно если все члены семьи уезжают одновременно. Рискуя взвалить слишком много груза на хрупкие всего‑навсего двумерные плечи Файвела, я бы сказала, что история Мышкевича говорит нам об историях, которые рассказывают американские евреи, не меньше, чем о еврейской иммиграции как таковой.
Великая история еврейской иммиграции — тема документального фильма «Евреи с Дикого Запада». В поп‑культуре приехать в Соединенные Штаты — значит, приехать в Нью‑Йорк. Семьи Бердичевских и Мышкевичей отправляются в Нью‑Йорк. «Евреи с Дикого Запада» вносят приятное разнообразие в этот ньюйоркоцентричный нарратив. Например, мы видим потомков евреев, прибывших в США не через остров Эллис, а через порт Галвестон (штат Техас). За период с 1907 по 1914 год в Галвестон прибыли 10 тыс. евреев — делались попытки перенаправить еврейскую иммиграцию в другие места, не только в Нью‑Йорк и на Восточное побережье .
Если в поп‑культуре типичный еврейский иммигрант родом откуда‑то из Российской империи, то фильм «Евреи с Дикого Запада» обращает наше внимание на более ранние — хотя и перекрывающиеся — волны немецкоязычных иммигрантов из Центральной Европы. Именно в их рядах мы находим Леви Страусса , который в 1847 году покидает свой дом в Баварии и вслед за старшими братьями едет в Нью‑Йорк, а позже устремляется на запад. Страусс вместе с другим евреем‑иммигрантом, Джейкобом Дэвисом, пытается усовершенствовать и вывести на рынок рабочие брюки с заклепками — так появилась, возможно, самая культовая повседневная американская одежда: синие джинсы.
Не каждую историю еврейского мигранта венчает горшок с золотом или ведро медных заклепок. Довид Бердичевский отправляется в Нью‑Йорк, потому что так ему взбрело в голову, но измениться сам он не в состоянии. С бизнесом у него ничего не вышло, и больше мы его не видим: он умирает за кадром. В фильме «Евреи с Дикого Запада» мы узнаем о неудачном эксперименте Котопакси, когда несколько еврейских семей привезли на Территорию Колорадо для работы в новом сельскохозяйственном поселении. Через два года проект потерпел неудачу, но многие из бывших иммигрантов Котопакси остались жить на западе [США].
Разумеется, документальный фильм должен быть интересным и относительно коротким. Он не может заменять научные штудии, и не стоит этого ждать. И все же в одном случае меня озадачил выбор создателей фильма. Слово «геноцид» звучит в фильме не раз, а дважды — в первые же 15 минут. «Говорящая голова» сообщает нам, что этим евреям, сотни лет жившим в условиях «геноцидного притеснения», была изначально присуща идея созидания. Как, когда и где именно совершалось это «геноцидное притеснение»? В Российской империи еврейское население действительно было во многом ограничено в правах, но, возможно чисто назло, еврейское население продолжало расти.
Из эпизода о Леви Страуссе мы узнаем, что в середине XIX века в Германии ряд законов значительно ограничил число доступных для евреев профессий, а также лишал их возможности заключать браки без официального разрешения. Да, законы о матрикель (регистрации) были крайне суровыми и деспотичными, однако в интертитрах мы читаем поразительное заявление: матрикель «был инструментом геноцидального притеснения с целью остановить рост еврейского населения за счет ограничения числа еврейских браков». Это просто неправда, и меня сильно смущает то, что понятие «геноцид» используется в фильме антиисторически. Каждое слово ведь имеет смысл — или нет? Как я уже писала ранее, в 1930‑х годах, когда евреи действительно подверглись геноциду, двери иммиграции оставались для них плотно закрыты, тем самым миллионы людей фактически были обречены на смерть, и в этом жесточайшая ирония в истории еврейской иммиграции в США.
Вероятно, самое слабое место документального фильма — то, как «говорящие головы» стараются внушить зрителю воодушевляющие, зачастую крайне политизированные выводы о значении еврейской иммиграции, вместо того чтобы предоставить зрителю самому решать. Фильм рассказывает нам, что еврейская иммиграция на запад США позволила евреям в полной мере самореализоваться и проявить себя — благодаря ли предпринимательской жилке, торговле скотом или заняв видное место в мифах о преступниках и метких стрелках, участниках освоения запада. Но эти возможности обошлись недешево. В Колорадо, например, будущие поселенцы Котопакси обрабатывали землю, приобретенную на основании Закона о гомстедах — земельных наделах. Эта земля оказалась доступна только потому, что ее — «за десятки лет до появления гомстедов» — отобрали у коренных американцев.
Если евреи и выиграли от относительного отсутствия антисемитизма в США — в чем изо всех сил старается убедить нас этот фильм, — то лишь потому, что оказались в новой расовой экосистеме, где этнической принадлежности придавалось куда меньше значения, чем цвету кожи, — а об этом фильм не рассказывает. То, что евреи числились белыми, сулило кучу возможностей и безопасность, но были и издержки: это и утрата еврейской самобытности, и участие евреев в системе чудовищного расового неравенства. Невозможно рассказывать одну историю без другой, хотя многие явно пытаются.
Действительно, рассказывая «счастливую» историю еврейской иммиграции, приходится направлять взгляд лишь на определенные моменты. Какое‑то время евреи могли беспрепятственно въезжать в Соединенные Штаты, однако конец Первой мировой войны отмечен ростом популярности нативистской риторики. Евреи вновь оказались в центре внимания законотворческой деятельности, замешанной на вопиющих расовых предрассудках, и желание политиков законодательно ограничить или остановить еврейскую иммиграцию вылилось в Закон о чрезвычайных квотах 1921 года. Легальная еврейская иммиграция в США фактически прекратилась. Так что события в фильме «А бривеле дер мамен» о еврейской иммиграции должны были происходить примерно в годы Первой мировой войны, так как та иммиграция сошла на нет задолго до выхода фильма на экраны в 1939 году.
Мешане мокем — мешане мазл. Рассказ о еврейской иммиграции в США — это рассказ и о большой удаче, и о страшном несчастье. Всем нам знакомы истории семей, отчаянно пытавшихся бежать из Европы и попасть в Соединенные Штаты в 1930–1940‑х годах. Европейские евреи не сидели сложа руки, когда над ними нависла угроза геноцида. История еврейской иммиграции в США — это история Америки и американского расизма, она не только о евреях и о триумфе евреев. Мы, евреи и вдобавок американцы, не учитываем всей ее сложности — а зря.
Оригинальная публикация: On the Move
The New York Times: У Твена была его река, а у Рота — Ньюарк
О затаенных формах расистского мышления
