Голливудский балаган
Материал любезно предоставлен Jewish Review of Books
Kenneth Turan
Louis B. Mayer and Irving Thalberg: The Whole Equation
[Луис Майер и Ирвинг Тальберг. Вся формула]
Yale University Press, 2024. — 392 p.
В тревожные зимние дни 2024 года, когда Лос‑Анджелес пожирали пожары, я читал о двух людях, которые почти 100 лет назад помогли построить Лос‑Анджелес. Это была книга Кеннета Турана «Луис Майер и Ирвинг Тальберг. Вся формула». Лично я назвал бы книгу более поэтично, например «Луис Майер и Ирвинг Тальберг. Повесть о шутфусе и бройгесе» . Но название, данное Тураном, — отсылка к крылатой фразе из незавершенного романа Ф. Скотта Фицджеральда «Последний магнат». Главный герой Фицджеральда Монро Стар во многом списан как раз с Тальберга, за исключением некоторых интересных аспектов.
Его называли одним из немногих, кто способен вместить в уме всю формулу фильмотворчества. Как человек, стоящий на самом верху Обсерватории Гриффита и наблюдающий за дорожным движением Лос‑Анджелеса, он видел, как взаимодействуют все части этого бизнеса.
Ирвинг Тальберг не числился ни техническим работником, ни сценаристом, ни даже штатным продюсером многих своих выдающихся картин «Метро‑Голдвин‑Майер». Подобный вид признания он считал ниже своего достоинства. Настоящая власть подразумевала, что он парит над своими фильмами, как Б‑г над водами в начале творения. Он формировал, переделывал и лепил талант, личность и материал, пока это не превращалось в американский студийный фильм.
Страдая от врожденного цианоза, заболевания сердца, из‑за которого, как считали врачи, он не доживет и до тридцати, Тальберг имел ауру обреченного гения. Хотя Туран пишет, что он всегда вел себя так, «будто неуязвим», коллеги Тальберга отмечали, что кожа у него всегда была синюшного оттенка, даже когда он сидел в своем кабинете размером с виллу и диктовал указания.
Тальберг на редкость быстро, с прытью киногероя 1930‑х, взлетел по карьерной лестнице — от рассыльного до помощника и, наконец, принца величайшей голливудской студии МGМ. Он работал непосредственно рядом с бочкообразным ипохондриком Луисом Майером. Тальберг женился на кинозвезде Норме Ширер, которой помог сделать карьеру, стал отцом двоих детей и сделал из американской киностудии нечто в целом более эффективное, отлаженное и грандиозное: шмате ‑фабрику, производившую, как говаривал Орсон Уэллс, кинематографическую «ленту грез».
Он прожил на семь лет дольше, чем предсказывали врачи, и скончался не от болезни сердца, а от пневмонии на фоне нервного переутомления, вызванного общением с Луисом Майером и активной подготовкой к выступлению в амфитеатре «Голливудская чаша» в поддержку европейских евреев, подвергавшихся преследованиям.
В книге Турана жизнь Тальберга действительно похожа на сказку, в ней есть и зачарованность, и проклятие. Раз в год он отправлялся на лечение в Германию (пока его врач‑еврей, спасаясь от нацистов, не перебрался в Нью‑Йорк). Но в остальном занимался исключительно делами студии, с особой живостью обсуждая сценарии и рассуждая о том, из каких актеров‑иностранцев можно с помощью магического процесса МGМ (дантисты, парикмахеры, специалисты по сценической пластике, а после появления звуковых фильмов — преподаватели ораторского мастерства) делать кинозвезд.
Как раз такой очередной отлучкой Тальберга по медицинским делам и воспользовался Майер, чтобы понизить его в должности. И это при том, что он на все лады расхваливал Тальберга — как «собственного сына», а порой «как брата», что по сути было одним и тем же, ведь при взбалмошности Майера в такие тонкости он не вникал.
Почему же трогательная дружба Майера и Тальберга переродилась в лютую ненависть? Разумеется, дело было в деньгах и доверии. Но Туран так интересно повествует, привлекая свидетельства знаменитостей — велеречивых и заинтересованных наблюдателей, сплошь писателей и актеров, — что история этих недолгих, странных, но до боли знакомых отношений захватывает читателей целиком. Вы стараетесь не думать о том, что вам известно наперед, — что будет в итоге с Лос‑Анджелесом и кинобизнесом, — и просто получаете удовольствие от чтения.
При Майере–Тальберге образцовый фильм МGМ был утыкан звездами, как «Гранд‑отель» . Книга Турана в этом смысле не отстает. В ней и режиссер Сесил Демилль, и Грета Гарбо, и Луиза Райнер, и литераторы Дороти Паркер и Ф. Скотт Фицджеральд, и братья Маркс, и Бастер Китон. И потрясающий задник из зарослей чапараля и апельсиновых деревьев, быстро превращающихся в великий город.
Майер был всего на 14 лет старше Тальберга. Но из‑за того, что долго шел к успеху, выглядел старше на целое поколение. Он родился в Восточной Европе, никто точно не знал, где (второй инициал в имени был взят с потолка, а фамилия изменена), придумал дату своего рождения: 4 июля. Еще до того как он начал скупать обветшавшие театры бурлеска, он, как говорят, торговал металлоломом с потерпевших крушение кораблей.
Когда Тальберг, родители которого были осевшими в Америке немецкими евреями, поступил в Mayer Pictures, он вряд ли искал дополнительное семейное тепло, поскольку его мать Генриетта переехала в Голливуд, чтобы продолжать заботиться о нем. Ему нужно было место, где можно повесить шляпу и снимать фильмы после того как вопреки ожиданиям он не получил повышения в «Юниверсал» от Карла Леммле. (Тот набрал к себе в компанию около 70 подлинных членов семьи.) Таким образом Тальберг стал работать на Майера в «Зоосаду»: это не шуточное название студии, на том этапе своей карьеры Майер действительно мог позволить себе офисы только в «Зоопарке Зелига», представлявшем собой помещения для дрессировки диких животных и шумоизолированные павильоны немого кино.
Туран напоминает, что тогда кинобизнес был еще более рискованным и диким предприятием, чем сейчас, поэтому неудивительно, что Тальберг настаивал на справедливом вознаграждении за свое провидческое чутье и понимание, как сделать хороший фильм.
В 1923 году, работая на студии «Юниверсал» (Леммле, возможно, назвал ее так в честь грузовика с «Универсальной трубной арматуры», который проезжал мимо, пока он сводил воедино несколько различных мини‑студий), он выпустил отличную версию «Горбуна из Нотр‑Дама» с Лоном Чейни в главной роли. Тальберг велел соорудить для съемок детальный макет собора, тогда как еще совсем недавно в залах крутили однобобинные фильмы с поездом, мчащим навстречу зрителям.
При первой встрече Майера с Тальбергом выяснилось, что оба одержимы кинематографом и вполне могут быть партнерами (и это шутфус). Вскоре «Майер пикчерс» сольется с «Метро» и «Голдвин пикчерс» и станет МGМ, а Тальберг будет руководить проектами на западном побережье, занимая изрядную часть недавно построенного Калвер‑Сити. Тальберг и Майер в конце концов придут к непростому, но понятному соглашению о разделении полномочий: Майер сосредоточится на внешних связях, общении с политиками и в конце концов станет поддерживать Герберта Гувера (большинство владельцев студий — люди, вышедшие из низов, — были республиканцами, и это одна из немногих вещей, которые изменились в Голливуде с 1930‑х годов).
Был еще один руководитель студии в Нью‑Йорке, Николас Шенк, он представлял в МGМ долю «Леус корпорейшн» (Сэмюэль Голдвин давно покинул компанию). Но именно Тальберг отвечал за выбор сценария, за разработку деталей, прикидывал, кто может стать звездой, а кого, если слишком ноет, передать в другую студию, каких режиссеров уволить, если дело стопорится, кому сделать выговор и кому они должны заплатить миллионы. По всем имеющимся свидетельствам, Тальберг делал это артистично, тонко, создавая ощущение чуда, отчего кинобизнес выглядел очень достойной карьерой.
Книга под названием «Руководи как Луис Б. Майер» в наши дни вряд ли пополнит список бестселлеров. Советы директоров, перед которыми сегодня отчитываются начальники киностудий, не в восторге от перемен настроения и вспыльчивости руководителя (эту часть я называю бройгес). Чтобы настоять на своем, Майер мог опуститься на колени, или притворно упасть в обморок, или в разгар деловой встречи вдруг со слезами на глазах вспоминать свою матушку.
Мать Майера Сара умерла, когда ему было 29 лет, и Туран приводит в книге слова актрисы Мэри Астор, заметившей, что матери в фильмах МGМ «ни о чем не думают, кроме как о детях». В МGМ даже куриный суп варили по рецепту матери Майера. Отец Майера Яков был, вероятно, человеком суровым, и в поведении Луиса всегда присутствовали эти скачки между двумя родительскими крайностями. Конечно, любой, кто провел много времени в семейном предприятии под управлением евреев‑иммигрантов, удивится: а разве существует другой стиль руководства?
В иной реальности Майер мог бы управлять самой конкурентоспособной селедочной лавкой на Кристи‑стрит. Но следует заметить: при всей нелепости характера Майера его претенциозность, цепкость (как он бдительно следил за весом и внешностью Джуди Гарленд!), благочестие (в его фильмах не должно было быть ничего такого, что смутило бы его жену и дочь!) воплощались в чертах великих фильмов золотого века. Так уж получается, что куда увлекательней наблюдать за тем, как Грета Гарбо борется со своими вулканическими эмоциями, чем за тучным мужчиной, у которого пуговицы жилета трещат на животе.
Под конец жизни Луис Майер разъезжал верхом по Беверли‑хиллз, зеленые улицы которого стали его новым предметом восхищения. Фицджеральд в «Последнем магнате» пишет, что лишь одно поколение отделяло голливудских евреев от тех, кого преследовали казаки: «Издавна ведь было: казак — конный, еврей — пеший. А теперь и у еврея лошади, и это наполняет его чувством необычайного благополучия и силы» .
Тальберг был более сдержанным. В двадцать с небольшим лет в «Юниверсал» он продемонстрировал характер в споре с Эрихом фон Штрогеймом, которому все потакали. (Кстати, этот режиссер‑иммигрант добавил к своей фамилии благородное «фон», когда прибыл на остров Эллис.) На съемках немого фильма «Карусель» (1923) Штрогейм не вписывался ни в смету, ни в график, как того требовал Тальберг. И, по слухам, в один прекрасный день съемочная группа вышла на площадку, а камер нет. Орсон Уэллс называл Тальберга «величайшим злодеем в истории Голливуда» за то, что тот лишил режиссеров их бесконтрольной власти, но на самом деле большинство режиссеров, включая Джорджа Кьюкора и Говарда Хоукса, Тальберга обожали. Причина проста: Тальберг действительно хотел снимать великие фильмы. Причем иногда даже зная, что может потерять на этом деньги.
Омраченное болезнью детство Тальберга, когда мать ухаживала за ним и постоянно читала ему книги, вероятно, и подвело его к фильмам. В каком‑то смысле мало что изменилось, когда он попал в Голливуд. Мать переехала к нему и окружила его заботой. Когда Тальберг подумывал жениться на дочери своего тогдашнего босса Карла Леммле, мать воспротивилась, опасаясь, что «половые требования брака подорвут его хрупкое здоровье».
У Тальберга было достаточно времени, чтобы обдумать, что его вдохновляет, а что нет. К чему тратить свое или зрительское время на историю, которая не завораживает? Туран показывает, что Тальберг получил свой легендарный статус по заслугам: он справился с переходом от немых фильмов к звуковым, боролся, где мог, с цензурой и отстаивал жизнеспособность кинематографа как вида искусства. Если вы собираетесь упрекнуть его в том, что при нем появились напыщенные престижные фильмы, имейте в виду, что ему также нравились легкие фильмы вроде «Худого человека» (1934) и он умел их снимать (актрисе Мирне Лой, игравшей в этом фильме, он говорил, что ее стыдливость «не должна стать завесой между ней и зрителями»).
МGМ отправила множество талантов в мельницу, изобретенную Тальбергом, и кое‑кого из этих талантов в процессе перемалывания всерьез придавливало: писатели перерабатывали чужие сценарии, а иногда группы работали над одним и тем же проектом, не зная друг о друге. Один из тех, кого эта система довольно сильно потрепала, и был Фицджеральд. Его опыт в качестве сценариста был крайне негативным. «Я хороший писатель», — возразил он однажды Тальбергу в надежде, что хотя бы один его сценарий дойдет до большого экрана неискаженным. Между тем Тальберг настолько завладел его воображением, что процесс становления магната показался ему достойной темой для американского романа. В результате появился «Последний магнат». Правда, роман остался неоконченным. Фицджеральд умер, когда черновой вариант был готов наполовину, и только авторские заметки и споры исследователей подсказывают нам, что в нем могло быть дальше.
В книге Фицджеральда Тальберг выведен как Монро Стар, автор восхищенно пишет, что это «рационалист по взглядам, причем доходил до всего без опоры на книги, — и он только‑только выкарабкался из тысячелетних древностей еврейства в конец восемнадцатого века». Луис Майер становится Брейди, ирландцем, что создает некую неловкую фальшь. Семейный бизнес, который мог быть шматес или скобяной лавкой, а оказывается американской фабрикой грез, выпадает из поля зрения. Лучшие строки этого романа Фицджеральда, что интересно, не о продюсерах, а о собратьях‑писателях. Вот какую мысль вложил он в уста студентки колледжа искусств Сесилии, от лица которой ведется повествование:
Писатель — это меньше, чем человеческая особь. Или, если он талантлив, это куча разрозненных особей, несмотря на все их потуги слиться в одну. Сюда же я отношу актеров: они так трогательно стараются не глядеть в зеркала, прямо отворачиваются от зеркал — и ловят свое отражение в никеле шандалов.
Ох…
Книги и Турана, и Фицджеральда в конечном счете о волшебстве МGМ и о том, как оно создавалось. Туран рассказывает, как добавлялись детали, — и тут важны были даже сущие мелочи: например, музыкальный отдел строго предупредили, чтобы в картине МGМ не было «ни одного минорного аккорда». Другие требования были существеннее. Так, по сюжету в МGМ, как правило, допускалиcь пространные монологи: например, растянувшийся на несколько минут монолог Луизы Райнер в фильме «Великий Зигфелд» (1936). Эта сцена принесла ей «Оскара». «Вся формула фильмотворчества» для Тальберга учитывала мельчайшие переменные шоу‑бизнеса.
Туран подмечает и странности в производстве фильмов. Например, «Благословенная земля», адаптация романа Перл Бак, за который писательница получила Пулитцеровскую премию. Этот фильм о Китае снимали в долине Сан‑Фернандо в Калифорнии, и китайцев среди актеров почти не было. Анна Мэй Вонг пробовалась на роль наложницы Лотос, но написала Тальбергу, что не готова играть «единственную несимпатичную роль в картине». И дело не в культурной слепоте МGМ. Действовавшие тогда законы о смешанных браках запрещали браки между людьми разных рас, а это означало, что Пол Муни не мог появиться на экране в паре с настоящей китаянкой в роли возлюбленной. Поэтому на роль китаянки О‑Лан пригласили Луизу Райнер, родом из Австрии, которую некоторые упрекали за то, что она недостаточная полька, чтобы играть миссис Зигфелд. Ее мужа Ван Луна в фильме сыграл ашкеназ Пол Муни.
Туран много лет рецензировал фильмы для «Лос‑Анджелес таймс». Он любит этот город и его кинематографическую культуру, неудивительно, что в его изложении подробности того периода кажутся современными. Вы вполне представляете, как Тальберг выходит с парковки на улицу современного Калвер‑Сити (чуть сложнее представить, как Майер заглядывает в магазин органических продуктов и требует смузи). Туран ненавязчиво дает понять, что многое осталось, как было, со времен звездного руководства Тальберга: «На заре звукозаписи возникло опасение, что машины заменят людей, и интеллектуальная собственность тогда (в виде престижных романов) тоже царила надо всем».
При всей гениальности Тальберга он все же упустил ряд возможностей, например, когда отправил Кларка Гейбла в «Коламбия пикчерс», как отсылают обратно несвежую лососину. В итоге в «Коламбии» сняли комедию с Гейблом «Это случилось однажды ночью»: она получила несколько «Оскаров» и задала стандарт для романтических комедий на десятилетия вперед. Тем не менее, пишет Туран, смерть Тальберга в 1936 году стала потрясением.
«ИРВИНГ мертв! Король ушел, а другого короля нет», — писал У. Уилкинсон, владелец «Голливудского репортера». Город действительно любил его.
В своем романе Фицджеральд воспроизводит свою встречу с Тальбергом. Туран приводит такой фрагмент:
Допустим, вы путеец, железнодорожник, — говорил он. — Вам надо пробить трассу где‑то здесь через горы. Топографы дают вам карты, и вы видите, что возможны четыре, пять, шесть вариантов, каждый не хуже другого. А вам надо решать — на основании чего же? Проверить выбор можно, только проложив трассу. И вы решительно ее прокладываете.
Так цитата звучит в романе, но в черновых заметках писателя есть продолжение:
В глубине души вы знаете то, что другим невдомек: что у вас нет причин пробивать дорогу только в этом, а не в том или ином направлении, но вы единственный знаете, что делаете это невесть почему, и вынуждены держаться этого и делать вид, что вы знаток и сделали это по конкретным причинам… У подчиненных не должно возникнуть даже тени сомнения, что вы не знаете или не уверены, потому что всем им нужно на что‑то ориентироваться.
Такое сочетание компетентности и неуверенности, когда со стороны кажется, что человек всеведущ, а в глубине души сомневается, — мог ли писатель не прельститься этим? Мог ли Голливуд не любить его за то, что он уверенно продвигал, и за тысячи решений, принятых «по конкретным причинам»?
Возвращаясь с похорон Тальберга, Майер, заявлявший во всеуслышание о своей любви к Тальбергу, якобы с ухмылкой сказал кому‑то: «Разве Б‑г не милостив ко мне?» Даже по голливудским меркам это чересчур. Но такова неразделенная любовь. Если у книги Турана и есть недостатки, то это склонность к преуменьшению в некоторых случаях. «Что‑то похожее на мстительное чувство» — так он описывает радость Майера из‑за смерти Тальберга. Как же тогда выглядит настоящая злоба?..
Но склонность Турана преуменьшать и его опирающаяся на твердые знания привязанность к своим персонажам выглядят как достоинство, если вспомнить о двух преобладающих крайностях голливудской хроники: восторженные придыхания с одной стороны и злобные насмешки с другой.
В нынешнее мрачное время, когда Малибу все еще пустошь, производство фильмов в Лос‑Анджелесе падает и (когда я пишу) на улицах происходят стычки протестующих с национальной гвардией, бальзам на сердце — читать о времени, когда венгерские эмигранты‑сценаристы бродили по студийным площадкам, не понимая, что они здесь делают, и о месте, где магнаты со слезами на глазах говорили о любви к маме и восхищались ее супом.
Но фабрика грез была не полностью мечтательной. В Лос‑Анджелесе эпохи Тальберга и Майера появлялись смышленые старлетки, они обесцвечивали волосы и сыпали остротами. К сожалению, их не ценили, и они трагически умирали молодыми от почечной недостаточности, как Джин Харлоу. А еще в Лос‑Анджелесе руководитель мог запрыгнуть в частный трамвай, прокатиться по городу и заняться концовкой новой большой костюмной драмы «Мария‑Антуанетта». Как ни странно, этот фильм, где играет жена Тальберга Норма Ширер и полдюжины других звезд, более или менее прочно забыт вместе со многими другими его детищами, тогда как история жизни Тальберга до сих пор завораживает. Сочетание в его образе мастерства и уязвимости, а также ранняя смерть делают его очень американским героем.
Майер же с его импульсивностью и мастерством иного рода — особый американский магнат, которым не спешат восхищаться писатели. Майер прожил достаточно долго и пережил увольнение из МGМ. На пенсии он разводил породистых лошадей (возможно, не сильно отличая их от актеров, так, однажды он сравнил чистокровную кобылу со звездой МGМ Грир Гарсон) и вечерами прогуливался по Беверли‑хиллз. Когда Майер в 1957 году умер, Ричард Никсон нашел для него пару добрых слов, а актер Спенсер Трейси произнес трогательный панегирик. Но его недруги, коих было немало, поквитались с ним в прессе.
Хотя Майер пережил Тальберга на два десятка лет, над тем и другим читал кадиш раввин Эдгар Маньен в синагоге «Темпл» на бульваре Уилшир, которую они помогли построить.
К тому времени «вся формула» стала уже переменчивой, так она и остается переменчивой по сей день. Но книга Турана напоминает о триумфальной нелепости тех далеких дней, когда на бывших птицефермах вырастали копии Нотр‑Дама, а в долине Сан‑Фернандо сооружались китайские деревни. А еще дает возможность читателям почувствовать энтузиазм двух деловых партнеров, которые могли друг друга ненавидеть или любить, но зато точно знали, что они делают, даже если придумывали это по ходу.
Оригинальная публикация: Hollywood Balagan
The New York Times: Позвольте рассказать вам историю
Самая почетная награда в Голливуде — не «Оскар», а «Ирвинг»
