Материал любезно предоставлен Tablet
В XIX веке началась эмансипация, и это, несомненно, стало переломным моментом в еврейской истории. Как отмечал профессор Роберт Зельцер , эмансипация способствовала «серьезному и имевшему далеко идущие последствия» переосмыслению еврейской жизни, что привело к «разрушению старой системы еврейского самоуправления» и «прекращению квазиполитических функций кехил» . Но, несмотря на столь серьезные изменения, евреи по‑прежнему подвергались гонениям. Квоты и институциональные барьеры оставались осязаемой реальностью. На самом деле степень социального ограничения евреев вполне позволяет судить о характере еврейской эмансипации вплоть до конца ХХ века: она была лишь частичной. Безусловно, в XIX веке произошли прямо‑таки революционные изменения: евреи получили гражданство, были уравнены в правах в экономической сфере, стали дружить с неевреями, посещать престижные учреждения, а некоторые добились высокого общественного положения. Оставшиеся же социальные барьеры, с которыми сталкивались евреи, редко оказывались на виду, поэтому евреи жили с ощущением, что их принимают как равных; к тому же, если сравнить с долгими веками изоляции, в новые времена у них, несомненно, было больше свободы, больше возможностей для коммерции, а также для социальных взаимодействий.
И все же сейчас для нас очевидно, что на этом первом этапе эмансипация была далеко неполной. Предполагалось, что еврей, желающий стать полностью равноправным в европейском обществе, должен был креститься, а значит, на пути к полной эмансипации оставалось почти непреодолимое препятствие. И даже после того как это препятствие исчезло, действовавшие как в Европе, так и в США ограничения — они касались обучения в колледжах, профессиональной деятельности, возможностей занимать административные посты и членства в клубах — тормозили эмансипацию. Полного социального проникновения, на которое евреи могли бы рассчитывать, если бы процесс эмансипации был доведен до окончательного логического завершения, так и не случилось.
В этот период «частичной эмансипации» евреи не только старались создавать общественные учреждения в соответствии со своими нуждами, они создали социальные структуры, позволявшие молодым евреям знакомиться и вступать в брак. Поскольку в первой половине ХХ века евреи и неевреи были мало заинтересованы в браках между собой, еврей, желавший вступить в брак, должен был искать себе пару среди евреев. Встречи случались обычно в синагогах, молодежных организациях и других общинных органах, которые таким знакомствам способствовали. Желание вступить в брак, по сути, означало, что еврею придется войти внутрь, воспользоваться помощью своих же общинных институтов и завести знакомство в еврейском окружении. Стены гетто, может, и пали, но невидимые барьеры остались. Поскольку главные социальные связи евреи по‑прежнему должны были устанавливать внутри еврейской общины, еврейская эмансипация оставалась на повестке дня. Евреи были свободны, но не всюду допущены; они освободились, но не стали полностью равноправными. Пока евреи на практике сталкивались с ограничениями, возможностей для социализации у них было куда меньше, чем у неевреев. Таким образом, поскольку цель эмансипации — сделать еврейскую идентичность только личным выбором, решением самого человека, а не результатом внешнего давления или диктата общества, — она еще не завершилась.
Из этого можно сделать вывод, что в 1960–1980‑х годах, когда большинство видов социальных ограничений фактически исчезло, это стало весомым событием. С того момента принадлежность к еврейству или еврейской общине больше не была связана с отсутствием выбора. Евреи стали полностью свободными, внешне ничто не ограничивало их выбор: остаться в еврейской среде или покинуть ее. То, что изначально обещала, но полностью не давала эмансипация, наконец произошло.
Огромное число евреев реагировало на эту новую реальность однозначно. Учитывая, что доля смешанных браков до 1960 года не превышала 7%, а в 1980‑х приблизилась к 40% и продолжала быстро расти, стало ясно, что эмансипация связана с ассимиляцией. Многие евреи, вступавшие в брак с неевреями, не собирались отказываться от иудаизма; некоторые надеялись вырастить еврейских детей и не отрываться от корней. Однако с учетом особенностей смешанных браков эти желания зачастую оставались благими намерениями. Хотя было все более очевидно, что смешанный брак — почти верный путь к ассимиляции, таких браков становилось все больше.
Но было бы ошибкой, говоря об ассимиляции, ограничиться феноменом смешанных браков. Смешанные браки на самом деле указывают на более масштабное явление. Исследование, проведенное в 2020 году Исследовательским центром Пью , показало, что около четверти евреев США — нерелигиозные евреи, то есть у них один из родителей еврей или они были воспитаны в еврейской традиции, но не считают иудаизм своей религией и называют себя евреями лишь в смысле культурной или этнической принадлежности. И вот что существенно: «евреи религиозные гораздо чаще, чем нерелигиозные, отвечают, что быть евреем для них очень важно (55% против 7%); 55% нерелигиозных евреев отвечают, что быть евреем для них не так уж важно». Эти цифры говорят о том, что в условиях, когда к отказу от еврейского образа жизни практически нет препятствий, многие американские евреи готовы ассимилироваться.
Вряд ли можно ожидать, что в окружающем обществе возникнут некие новые тенденции, делающие ассимиляцию менее вероятной. И действительно, в XXI веке можно с уверенностью сказать, что евреев уже никак не ограничивают. Самые разные сигналы из области культуры указывают на то, что евреи и еврейские обычаи — модная тема в американской культуре. Так, например, Джон Стюарт, один из самых популярных в начале XXI века американских комиков, щедро сдабривал свои ежедневные пародийные новости отсылками к еврейской тематике, надеясь, и не зря, что публике это понравится. Некоторые неевреи, побывав в качестве гостей на бар и бат мицвах у своих друзей‑евреев, этим не ограничились и решили устраивать такие же торжества и для себя. И президент Обама, с энтузиазмом поддержавший важнейшую еврейскую традицию, стал проводить ежегодный [пасхальный] седер в Белом доме. Действительно, исследование 2014 года показало, что из всех религиозных групп в США американцы наиболее тепло относились к евреям. Исследование повторили в 2017 году и еще раз в 2019‑м, и снова тот же результат: у евреев «самые теплые рейтинги». Всего за три десятка лет евреи проделали путь от нежеланных гостей в элитарном загородном клубе до четырех бокалов вина в доме лидера свободного мира. Возможно, ни разу с тех пор как Иосиф в Египте из чужеземного пленника возвысился до национального лидера, евреи так быстро и так высоко не поднимались.
Из‑за того, что общество в целом благосклонно относилось к атрибутам еврейской культуры, евреи чувствовали, что их еще теплее принимают в Америке — и вовсе не ощущали большей привязанности к иудаизму или еврейской общине. Следовательно, справедливо было бы сказать, что XXI век стал периодом, назовем это так, гиперэмансипации. В США, где проживает более 70% еврейской диаспоры, не только не осталось барьеров для полноценного участия евреев в общественной жизни, но и широкие слои общества сейчас, действуя как магнит, вытягивают евреев за пределы их еврейской орбиты. Эта эпоха гиперэмансипации, начавшаяся после 1980 года, демонстрирует разрыв с еврейским прошлым — почти такой же важный, как и первый шаг на пути к частичной эмансипации, сделанный 200 лет назад.
В XIX веке, даже несмотря на то, что евреев еще долго принимали лишь с существенными ограничениями, эмансипация привела к значительным переменам. Евреям предлагалось гражданство в новых национальных государствах современности, при условии, что они перестанут жить общинно при верховенстве еврейского права. Чаще всего это было предложение, от которого нельзя было отказаться. Но согласие означало, что придется приспосабливать иудаизм к новым условиям и по ходу как‑то его переделывать. Он больше не мог быть живым выразителем отдельной нации со своими собственными законами, устоями и традициями. Стать нацией внутри нации — не лучший вариант. Самым простым решением для иудаизма было стать религией, и поскорее. Иудаизм фактически «христианизировали», втиснув в те же рамки и в том же отношении к государству, какие были у церкви.
Таким образом, практически одновременно иудаизм был преобразован в религию, а евреи стали гражданами национальных государств с куда большим социальным доступом, чем был у них в течение столетий. Подавляющее большинство тех, кто оставался в иудейской вере, стремились извлечь из гражданства наибольшую выгоду, всячески показывая, что они могут быть лояльными, полезными гражданами и что их пересмотренный иудаизм, более не обремененный «штетловским» прошлым, готов плавно встроиться в массовое общество. Иудаизм должен был стать не просто религией, но и религией, соответствующей духу времени современного государства.
Реформистский, консервативный и ортодоксальный иудаизм представляли собой три главных ответа XIX века на вопрос, как добиться того, чтобы в современных нееврейских государствах иудаизм действовал на правах религии. Были, конечно, и другие предложения. Некоторые группы пытались закрепить иудаизм в рамках культурных или благотворительных организаций. Некоторые пытались сопротивляться заигрываниям государства, продолжив, насколько это было возможно, замкнутое существование на обочине общества. Сионисты же предложили совершенно другое решение: воссоздать автономную еврейскую форму политического устройства внутри некоего еврейского государства.
С социологической точки зрения реформистский и консервативный иудаизм начались с попыток предотвратить ассимиляцию, стараясь идти в ногу со временем. Конечно, эти два движения предлагали разные решения. В реформистском человек был мерилом еврейских практик. Консервативный иудаизм, напротив, сохранил приверженность Галахе и привносил нововведения посредством раввинских решений. Оба движения подчеркивали, что для адаптации иудаизма к современности необходимы «провидческие перемены». Ортодоксы пошли другим путем. Возникнув как реакция на модернизаторские течения, ортодоксальный иудаизм отличался тем, что решительно продвигал «ортодоксальную» форму традиционного иудаизма, которая была в какой‑то степени невосприимчива к течениям современности, но все же действовала в рамках новых «религиозных» структур, в соответствии с требованиями национального государства.
И реформистский, и консервативный иудаизм возникли в Западной Европе, где они заложили прочные основы. Но настоящий успех пришел к ним в послевоенной Америке. Реформистский иудаизм в американской еврейской жизни XIX века был на взлете. Тем не менее с 1880 по 1924 год около 2 млн евреев — в большинстве своем ортодоксальные иудеи — из России и Восточной Европы, спасаясь от преследований, оказались в Америке. В результате в первые десятилетия ХХ века, несмотря на рост реформистского и консервативного иудаизма, ортодоксальный иудаизм был самым мощным направлением в жизни американских евреев. Но ситуация быстро изменилась. К середине ХХ века новое поколение [американских евреев] — в основном это были те, кто родился в США, — отошло от ортодоксального иудаизма, связанного в их представлении со старым миром, лежавшим в руинах. Ортодоксальный иудаизм, похоже, не слишком соответствовал американским свободам и духу возрождения и обновления, который будоражил умы американских евреев после Холокоста. Как сказал профессор Родни Старк : «Они ведь иммигрировали не только спасаясь от нищеты и антисемитизма, но и в погоне за “современностью”».
Неудивительно, что у отошедших от ортодоксального иудаизма наибольшей популярностью пользовался консервативный иудаизм, поскольку его философия и эстетика были им понятнее, чем философия и эстетика реформистов. Историк Джонатан Сарна рисует такую картину: в период с 1945 по 1965 год консервативное движение пополнили 450 новых конгрегаций, «больше, чем число новых реформистских и ортодоксальных синагог вместе взятых». Реформисты, хоть и не были на первом месте, тоже набирали вес. С середины 1940‑х до середины 1960‑х годов число реформистских конгрегаций удвоилось, а число присоединившихся к ним семей утроилось. К концу 1950‑х годов доля посещающих синагогу достигла 60% — «показатель, которого не было ни до, ни после». Америка переезжала в пригороды, и еврейская жизнь переживала возрождение: «С 1945 по 1965 год было построено или перестроено более 1000 синагог и храмов». Секуляризм был не в чести, быть членом конгрегации стало модным, еврейскую молодежь — поколение «беби‑бума» — нужно было обучать, для чего строились новые учебные заведения при синагогах, активно проводились постхолокостные теологические исследования. К 1970 году опрос в масштабах страны показал, что 42% евреев относят себя к консервативному течению, 33% — к реформистам, а 11% — к ортодоксальным иудеям. Как отмечалось ранее, внеортодоксальные течения оставались на таком высоком уровне примерно до 1990 года, когда реформистское движение со своими 38% обогнало консервативное движение с 35% и ортодоксальный иудаизм, на долю которого приходилось всего 7%. Очевидно, что к третьей четверти ХХ века реформистское и консервативное движения стали главными центрами притяжения евреев в США — стране с самым многочисленным в мире еврейским сообществом.
Однако в действительности популярность неортодоксального иудаизма в период с 1950 по 1990 год едва ли можно объяснить тем, что людям так уж сильно нравились идеологические основы этих новых движений. Как ни странно, даже в то время, когда реформистский и консервативный иудаизм были на подъеме, наличествовали «все признаки того», что их приверженцы «на самом деле становятся более небрежными в религиозной практике».
Не столько ради «веры, посещения синагоги, [или] регулярного соблюдения еврейских обрядов» евреи поддерживали неортодоксальные организации и участвовали в их деятельности. Скорее, это объясняется тем, что реальные — или ожидаемые — ограничения почти не оставляли им выбора.
Именно в синагогах — консервативной и реформистской — евреи получали образование, приводившее затем к бар мицве, именно там в молодежных группах они могли встретить будущих брачных партнеров. Чем больше людей посещало синагоги, тем сильнее была их притягательность как мест, где завязываются социальные и деловые связи. Особенно это касалось быстро разрастающихся пригородов и новых поселков, где неортодоксальная синагога зачастую становилась единственным форпостом иудаизма и регулярно служила суррогатом дальних семейных связей. Еврейские культурные организации не слишком годились для выполнения этой роли. К тому времени, когда ограничения начали сходить на нет, строительство синагог шло полным ходом, и неортодоксальные синагоги считались просто «местом, где надо побывать». Даже после того как социальный остракизм в отношении евреев стал ослабевать, в силу инерции и давней привычки люди еще некоторое время уверенно причисляли себя к сторонникам неортодоксальных течений. Однако едва ли можно назвать случайностью, что закат консервативного и реформистского иудаизма начался спустя десять с чем‑то лет после того как ограничения для евреев фактически прекратились.
И следующему поколению, с учетом того, что доля неортодоксальных американских иудеев резко снижается, стоит задуматься над тем, что произошло. Оглядываясь назад, мы понимаем, что многочисленные успехи консервативного и реформистского движений ХХ века следует рассматривать на фоне частичной эмансипации, происходившей, когда оба движения были на подъеме. Усиление неортодоксальных течений шло, по сути, за плотной завесой социальной изоляции, этому способствовала и необходимость создавать семьи и общины в самых разных местах. Сотни тысяч евреев примкнули к этим движениям скорее автоматически, а не из истовой веры, поэтому длительное пребывание в этих организациях не всегда способствовало приверженности обрядам или установлениям консервативного или реформистского иудаизма — а то и пониманию того, что иудаизм следует распространять.
В 1990 году, когда 73% американских евреев называли себя приверженцами реформистского или консервативного иудаизма, лишь 10% американских евреев еженедельно посещали синагогу, лишь 12% соблюдали кашрут и лишь 19% в пятницу вечером «обычно» зажигали свечи. Учитывая, что часть таких евреев была ортодоксами, это явно свидетельствовало о том, что религиозное рвение консервативных и реформистских евреев невысоко. Трудно представить, что число смешанных браков так возросло бы или упадок движений был бы таким же выраженным, если бы люди проявляли большую верность установкам этих движений. В конце концов, в последней четверти ХХ века и то, и другое движение по‑прежнему не одобряло смешанные браки. И все же сотни тысяч приверженцев консервативного и реформистского иудаизма это проигнорировали. То же самое можно сказать и о верности идеологии: у большинства евреев, приверженцев консервативного иудаизма, не было систематического подхода к иудаизму, который можно было бы назвать галахическим, и лишь немногие евреи‑реформисты «старались систематически изучать все виды мицвот» или «исполнять те мицвот, которые им по душе». То есть, называя себя приверженцами реформистского или консервативного иудаизма, большинство опрошенных ограничивались всего лишь поверхностным знакомством с практикой или философией движения. В таком случае неудивительно, что с началом гиперэмансипации многие оборвали эту связь. Неортодоксальный иудаизм прекрасно чувствовал себя за заслоном ограничений, мешавших ассимилироваться, но как только плотину прорвало, недостаток лояльности не позволил остановить отток. Как пишет Старк, большое число американских евреев «утратили какую‑либо религиозную основу для того, чтобы сохранять четкую идентичность, и защитная оболочка, которую когда‑то давало им их еврейство, разрушилась».
Проще всего свалить вину на сами эти движения, консервативное и реформистское, за то, что число их приверженцев сократилось. Порой можно услышать от ортодоксов, что американские евреи не ассимилировались бы так настойчиво, если бы не позиция «соглашательских» неортодоксальных движений. Это заявление неубедительно. Предполагается, что ортодоксальный иудаизм в первой половине ХХ века уступил пальму первенства лишь из‑за того, что неортодоксальный иудаизм все громче зазывал к себе, и если бы ортодоксы оставались единственным вариантом, все было бы не так плохо. На самом деле, будь ортодоксальный иудаизм единственным доступным вариантом, придумали бы ему другую, более умеренную альтернативу; многие евреи, живущие в свободном обществе, стали бы нарушать традиционные запреты. Вполне возможно, что кому‑то принадлежность к неортодоксальному течению облегчила отказ от иудаизма. Но также возможно, что другим их неортодоксальность дала возможность поучаствовать в еврейской жизни, чего в ином случае они не стали бы делать.
Иногда можно услышать и такой упрек: якобы консервативное и реформистское движения пришли в упадок в основном потому, что не слишком охотно шли навстречу желающим заключить смешанный брак; прояви они больше чуткости, утверждают сторонники такой точки зрения, многие сохранили бы связь со своим еврейством. Конечно, мы не знаем, что могло бы произойти, но то, что происходило в ответ на все попытки как‑то приспособиться, мы знаем: процент смешанных браков никогда не переставал расти и устойчиво рос, несмотря ни на что. Реформистское движение в 1980‑х признало еврейство по мужской линии и приняло программу поддержки , и все больше раввинов‑реформистов соглашаются сочетать браком смешанные пары. Консервативный иудаизм принял программу керув (сближения) и окончательно устранил все социальные барьеры для смешанного брака. Но в конечном счете все это не имело значения. Смешанных браков становилось еще больше, что бы ни предпринимали представители этих движений. Гиперэмансипация открывала широкие возможности для выхода за пределы еврейской среды, и эта реальность оказалась сильнее, чем решения неортодоксальных раввинов.
Хотя XXI век отмечен явным всплеском антисемитизма, гиперэмансипация продолжается. Двери общества по‑прежнему почти полностью открыты для евреев, чего не было в прошлом столетии. И если реформистское и консервативное движения прекрасно себя чувствовали в условиях частичной эмансипации, то сейчас, в мире гиперэмансипации, где евреи получили практически неограниченные социальные возможности, этим движениям приходится нелегко. Однако в последние десятилетия ХХ века менялось не только место евреев в обществе. Мир идей и потребностей евреев менялся тоже. Во многом эти изменения для современных движений могут оказаться куда более серьезными.
Оригинальная публикация: Hyper‑Emancipation
Commentary: Затухание еврейских исследований в Америке — и бум еврейских исследований в Израиле
Можно ли рассказать историю антисемитизма в четырех сериях?
