Ульрих Александр Бошвиц
Беглец
Перевод с немецкого Татьяны Набатниковой.
М.: Книжники, 2025. — 272 с.

Написанный в самом начале Катастрофы человеком, который не пережил ее, роман уроженца Берлина Ульриха Александра Бошвица (1915–1942) был опубликован — и впервые прочитан — в 2018‑м, спустя много десятилетий после смерти автора. После публикации на языке оригинала роман вышел также на десятках других языков, ныне перед нами русское издание.

Итак, между написанием романа и первым настоящим его прочтением прошло 80 лет.

Парадокс в том, что, по словам автора послесловия к книге, «Беглец» в предыдущей его редакции при жизни Бошвица все‑таки издавался, причем дважды, оба раза по‑английски: в 1939‑м в Великобритании, в 1940‑м в США. В обоих своих англоязычных изданиях первая версия романа прошла совершенно незамеченной. И, будучи наконец опубликован на родине автора, роман был воспринят как открытие.

Возможно, все дело в ситуации прочтения. Ни в Великобритании, ни в Америке в самом начале Второй мировой войны рассказанное в романе никого всерьез не взволновало.

Возможно также, что писателя Бошвица нам еще долго предстоит открывать: его «зияющее пустотами» наследие, как сообщает немецкий издатель Петер Граф, хранится ныне в Институте Лео Бека, Центре еврейской истории в Нью‑Йорке.

Но теперь уж «Беглец» запомнится точно.

Автор, к моменту создания романа 23 лет от роду, неспроста выбрал такого героя, который не вполне совпадает со своим создателем (хотя ему «делегированы» некоторые детали личной и фамильной биографии). Герой превосходит автора и по возрасту, и по опыту (Отто Зильберману за сорок, он опытный коммерсант, у него взрослый сын в Париже).

Вероятно, сделано это для того, чтобы, растождествившись с героем в частных подробностях, подчеркнуть тождество в главном: еврействе и вытекающей из него тотальной, непоправимой уязвимости.

Бошвиц стремится выйти за пределы собственной биографии и создать формулу определенного человеческого состояния. И это ему удается: при всей реалистичности повествования, насыщенности деталями, приметами времени в нем не перестает ощущаться глубокое родство с текстами Кафки, и ближайшим образом — с «Процессом». Должно быть, это родство подчеркивается неотвратимостью всего, происходящего в романе, его неподвластностью воле и усилиям человека и его невмещаемостью разумом.

Что до возраста, опыта, профессиональных навыков, социальных связей, социальных масок, нажитого имущества, денег, то все это к концу романа отпадает от героя, как шелуха. Они не спасают — и потому ничего не значат. Все социальные координаты теряют смысл, кроме единственной: еврей — значит, смертник.

Действие романа строится на том, что Отто Зильберман, поняв, что рано или поздно будет арестован, ищет спасения, стремясь не оставаться на том месте, где его могут найти: он постоянно ездит, перемещается из одного германского города в другой — порой даже в Берлин, откуда он, собственно, и бежит, и где его, берлинца, вернее всего могут арестовать. Впрочем, сразу же, не останавливаясь, он бежит дальше и дальше…

Куда же теперь ехать? — размышлял он. Надо хотя бы знать, куда ты хочешь. Нужна цель. Во Францию? Да, это было бы самое верное. Но как туда ехать? Может, через Швейцарию? Если бы можно было так просто въехать в Швейцарию. В Люксембург? Нет, Гольдберг на прошлой неделе пытался. Без успеха, а ведь он еще моложе меня. И если он не смог… Куда же мне направиться? Куда я могу поехать? Вот я остался на свободе, сохранил часть имущества и все равно не знаю, куда деваться. Я все равно пойман. Для еврея весь рейх — концентрационный лагерь.

Цель у него на самом деле одна: выжить.

Я же не какой‑нибудь искатель приключений, — убеждает себя Зильберман. — Я коммерсант, человек, умеющий договариваться. Это время требует от меня слишком многого!

Прежние очевидности между тем утратили силу и смысл. Договориться — как бы хорошо ты это ни умел — теперь невозможно.

Он пытается вырваться за пределы Германии. Он даже пересекает немецко‑французскую границу. Он почти спасен… Но законопослушнейшие французские пограничники немедленно, несмотря на воззвания к их милосердию и здравому смыслу, возвращают его на родину: у него нет визы.

Безупречное соблюдение закона гражданами свободного демократического государства (а на дворе 1938 год, немецкой оккупации Франции нет еще и в помине) обрекает человека на смерть.

И снова, отчаянно, по кругу, — дальше, дальше… Он еще на свободе — и уже утратил ее. У него есть деньги — но они уже не спасают. Он еще жив — но уже погиб.

Все остальное — встречи, разговоры, даже судорожная попытка любовной связи с одной из попутчиц — вторично по отношению к этому пронизывающему весь текст движению. Все отпадает, как шелуха, пока волею слепого, но неотвратимого случая не отпадет и само движение.

Кстати, ситуация, при которой французские пограничники отправляют уже почти спасшегося Зильбермана обратно, на верную гибель, полностью соответствует исторической реальности. За границами Германии, в тогда еще свободных европейских странах знали, что там происходит: начиная с 10 ноября 1938 года международная пресса сообщала о погромах.

«В 1938 году, — пишет издатель, — в Германии находилось еще много иностранцев, и журналисты, сотрудники посольств, коммерсанты, равно как и другие очевидцы, посылали свои сообщения непосредственно в свои страны. Ужас был всеобщим, но это, увы, не привело к росту готовности помогать евреям за границей. Когда оставшимся в Германии евреям стало ясно, что спасти свою жизнь можно только бегством, одна за другой стали закрываться все двери. Легальный въезд в европейские страны — такие, как Франция, Англия или Швейцария, — стал для евреев прямо‑таки невозможным. Также и виза в США или южноамериканские страны, не говоря уже о громадных ценах, вызванных таким наплывом, стала почти недоступной».

Текст Бошвица — столько же художественное произведение, сколько и документ: роман, написанный стремительно, за четыре недели, являлся непосредственной реакцией на погромы, прокатившиеся по Германии и Австрии, известные под названием Хрустальной ночи и ставшие началом систематического истребления евреев.

На самом‑то деле, как свидетельствует издатель, Бошвиц описал собственную ситуацию (он и сам, «напуганный ноябрьским погромом, бесцельно скитался по Германии, неизменно находясь под угрозой, что его схватят или донесут на него»). Он взял свою ситуацию за основу, чтобы нарастить на ней другую историю. И роман этот — настолько же свидетельство о происходящем, насколько и его анализ. Такое бывает крайне редко: для анализа обычно требуется дистанция.

Строго говоря, некоторая дистанция у Бошвица все‑таки была: пространственная. Тогда, в 1938‑м, он в отличие от своего героя сумел вырваться из Германии в Люксембург, потом в Бельгию, где и написал роман. Он хотел опубликовать «Беглеца» в Германии — когда она станет свободной.

«…обстоятельства, — говорит Граф, — не позволяли Ульриху Александру Бошвицу — как это принято — сообща с издательством, со своим редактором проработать рукопись».

В последнем, накануне гибели, письме к матери Бошвиц просил ее найти ему редактора и внести в первоначальный текст основательную правку. Увы, правка в руки матери так и не попала, а редактированием с согласия семьи Бошвиц пришлось заниматься спустя восемь десятилетий издательству Петера Графа. Так что теперь мы видим текст не совсем в том состоянии, в котором оставил его автор.

Только в конце 1960‑х, «окольными путями», по словам автора предисловия, машинопись «первой и единственной копии романа» Бошвица попала во Франкфурт‑на‑Майне, в эмигрантский архив Немецкой национальной библиотеки. Там ей предстояло пролежать еще полвека, пока осенью 2017‑го ее не разыскал Петер Граф, владелец издательского агентства «Вальде+Граф» и глава издательства «Культурная память», специализирующегося на открытии забытых текстов.

Как бы отчаянно не было жаль автора, погибшего совсем молодым (а он затонул на британском пассажирском корабле, торпедированном немецкой подводной лодкой), почему‑то кажется, что эта долгая пауза книге пошла на пользу.

Если бы книга была прочитана сразу, в конце 1930‑х или даже после войны (попытки опубликовать ее в Германии предпринимались, ее предлагал издательству сам Генрих Белль), она читалась бы как публицистика или социальная критика. И основания на то есть: скитаясь по Германии, Зильберман — в силу бесцельности и хаотичности этих скитаний — встречает множество людей, принадлежащих к самым разным типам тогдашнего немецкого социума.

Теперь же, когда мы знаем все, что последовало за описанной в книге эпохой, она читается скорее как символ.

Начинавшийся как реалистичное и психологичное бытописание с диалогами и внутренними монологами, текст постепенно, почти нечувствительно — не меняясь в своей организации — превратился в театр смертоносного абсурда и оборвался, чуть‑чуть не дойдя до точки окончательного распада доставшейся герою реальности.

Отто Зильберман, сбросив ненадежную оболочку респектабельного столичного коммерсанта, становится фигурой не менее символической, чем герой «Процесса» Йозеф К., и будет помниться теперь наряду с ним.

«Беглец» в немецком оригинале — это «Путешествующий» (Der Reisende). Название, выбранное русским переводчиком, более сильное в своей прямолинейной откровенности и более узкое. В оригинальном — широко обобщающем, вкрадчивом варианте, не правда ли, тоже есть нечто кафкианское? Такое, что может относиться к каждому.

Роман Ульриха Александра Бошвица «Беглец» можно приобрести на сайте издательства «Книжники»