Почему борьба с Израилем стала сакральной в арабском мире? Как Запад внезапно встал под знамена ХАМАСа? И почему слово «освобождение» теперь означает кровь, а не свободу? Главный редактор журнала «Лехаим» Борух Горин о том, как культура, потерявшая связь с истиной, начинает строить идолов из слов.

Вступление: Век заколдованного мышления

Сегодня мы обращаемся к тексту, который на первый взгляд кажется посвященным прошлому. Но в действительности — говорит о настоящем. Не о Востоке, а о нас. Не о мусульманах, а о том, как культура, потерявшая связь с истиной, начинает строить идолов из слов.

После 7 октября, после войн, университетских протестов, ритуальных лозунгов о «сопротивлении» — многое, что еще вчера казалось идеями, сегодня стало политикой, войной и смертью. Мы видим, как фантомные идеи овладевают массами, как идентичность подменяет истину, как борьба за справедливость превращается в культ разрушения.

Чтобы понять, откуда взялась эта заколдованная культура насилия, стоит оглянуться назад. Хусейн Абубакр Мансур — египтянин, бывший исламист, ныне аналитик в американском институте изучения антисемитизма — предлагает в «Mosaic» честный, глубокий и болезненный диагноз. Он пишет: «Сегодняшний исламизм обещает подлинность, но по форме — постмодерен, по позе — постколониален, и лишь делает вид, что возвращает священное, пользуясь приемами профанного».

Это не религия. Это театр. Не вера — а перформанс. Не богословие — а идеология, замаскированная под Откровение. И если мы хотим понять, почему борьба с Израилем стала в арабском мире сакральной, почему Запад внезапно встал под знамена ХАМАСа, почему слово «освобождение» означает кровь, а не свободу — надо начать с языка. С первых слов нового заклинания.

Пункт первый: «Что пошло не так?» — неправильный вопрос

Когда после 11 сентября 2001 года знаменитый британско-американский историк Бернард Льюис задал вопрос: What went wrong? — «Что пошло не так?» — он, казалось, нащупал суть. Как получилось, что одна из самых развитых цивилизаций мира — от Ибн Рушда и Ибн Хальдуна до великих библиотек и университетов багдадского халифата — превратилась в регион авторитаризма, террора и идеологического отчаяния?

Льюис ответил просто: исламский мир не сумел модернизироваться. Он замкнулся в традиции, отгородился от науки, права, свободы личности и самокритики. В отличие от Европы, которая осмелилась на внутреннюю трансформацию, арабский мир предпочел стагнацию.

Но, утверждает Хусейн Абубакр, дело не в отставании. Все произошло как раз наоборот: арабы слишком поспешно и неразборчиво модернизировались — и впитали в себя не лучшее, а худшее из европейского мышления. Их проблема — не в архаике, а в очаровании современностью.

Пункт второй: Язык, в который вселился дух революции

Началось все с грамматики. В 1826 году египетский имам Рифаа ат-Тахтави отправился в Париж. Вернувшись — не только перевел на арабский язык философов Просвещения, но и ввел новые слова: хуррийя (свобода), тамаддун (цивилизация), таккадум (прогресс). Но это были уже не те слова. Свобода — не как освобождение раба, а как абстрактная ценность; прогресс — не как духовное совершенствование, а как движение к светлому секулярному будущему.

К 1860-м годам новая арабская лексика стала учебной программой. Переводческие бюро, учебники, газеты формировали новую элиту, говорящую на языке разума, прогресса и гуманизма. Но язык имел последствия: он переформатировал сознание. Уже в 1893 году египетские студенты публиковали первые социалистические манифесты на арабском.

А в начале ХХ века Рашид Рида, ученик позитивизма, создатель журнала Аль-Манар, начал переопределять саму суть ислама — термины вроде умма и халифат стали означать не религиозные категории, а политические формы, подобные нации и государству. Центр тяжести сместился с Откровения — к Истории.

Пункт третий: Немецкая философия и фантомная нация

Но в ХХ веке произошла смена курса. Просветительский гуманизм Франции сменился на немецкую метафизику истории. Фихте, Гердер, Гегель, Маркс, Ницше, Хайдеггер — вся мощь философии, которая сакрализует историю, проникла в арабский интеллектуальный мир.

Свобода стала означать не индивидуальные права, а исполнение коллективной судьбы. Цивилизация — не универсальную культуру, а подлинность крови и земли. История стала мистическим сценарием, в котором народы либо пробуждаются, либо умирают.

Так появился метафизический образ народа — аль-ша’б, аль-умма, как арабский Volk. А ключевое слово — борьба, джихад или нидал, как форма бытия. Идея истории как откровения захватила умы.

К 1930-м годам арабская элита не просто читала немецких философов — она мысленно жила внутри их систем. Политика стала магическим актом, история — религией, философия — заклинанием. Все это вело к неизбежной катастрофе: от созерцания мира — к необходимости реализовать пророчество.

Пункт четвертый: Союз обиженных — и соблазн Третьего рейха

Почему именно немецкая философия так притягивала арабских радикалов? Абубакр дает четыре ответа:

1. Интеллектуальное заражение. После Первой мировой Германия стала языком радикальной молодежи, в том числе — в арабском мире, через парижские университеты. Именно там молодые сирийцы, палестинцы и алжирцы впитывали гегельянство, марксизм, диалектику, политику отказа и «божественной ненависти».

2. Крах Просвещения. После катастроф ХХ века гуманизм Франции и Англии казался слабым и лицемерным. Арабские реформаторы потеряли веру в эволюцию и умеренность. Надежда осталась только на радикальный разрыв.

3. Соблазн эзотерики. Читать Гегеля и Хайдеггера — значило стать посвященным. Немецкая философия давала ощущение высшего знания, сакральной элитности. Она была мистикой без религии.

4. Общее ressentiment. Немцы — обиженная нация, восставшая против Запада. Арабы видели в Германии союзника в ненависти к англо-французскому колониализму. Германия не резала арабский мир, а поддерживала халиф. У нее не было Мандатов, но был дух мести. Даже антисемитизм звучал как протест против Запада.


Пункт пятый: История вне заклинаний — книга, которую стоит прочитать

После всего, что вы только что услышали, возникает естественный вопрос: а как увидеть этот регион — не сквозь дым идеологии, а глазами историка? Как понять, что происходило с евреями на мусульманском Востоке — без фальши, ностальгии и политических мантр?

Ответ — книга Бернарда Льюиса The Jews of Islam. Если эссе Хусейна Абубакра Мансура — это глубокий метаанализ арабской интеллектуальной трагедии, то Льюис дает нам прочный исторический фундамент. Не для оправдания и не для обвинения, а для понимания.

Почему это важно именно сейчас? Потому что все, о чем говорит Мансур — политизация ислама, миф об «исконной солидарности» мусульман с евреями, романтика «золотого века» или, наоборот, шок от насилия — не просто слова. Это риторика, которая формирует политику, школьные учебники, уличные лозунги и дипломатические формулы.

Бернард Льюис показывает, как еврейская жизнь в исламских странах развивалась на протяжении 1400 лет: с подъемами и падениями, с периодами блестящей интеллектуальной активности — и с жестокими ограничениями. Это не рассказ о вечной гармонии и не хроника страданий, а именно что — анализ ментальных структур: как мусульмане видели евреев, как евреи понимали свое положение, как они уживались и как исчезали.

Он называет это «иудео-исламской традицией» — альтернативой западной иудео-христианской, но не выдумкой. Это было. И это ушло. Почти полностью.

Эта книга — антидот против магического мышления, против мифов о «вечном братстве» и о «генетической вражде». Она не требует выбирать между романтизацией и обвинением. Она предлагает третье: думать.

Читайте ее. Особенно сейчас — когда на наших глазах рушится способность к исторической речи, когда «умма»и «нация» опять становится заклинание , а слова заменяют факты. Если мы хотим по-настоящему понять, как это все устроено — с чего начиналось и как заканчивается — начните с The Jews of Islam. В эпоху лозунгов это редкий случай умной честности.

Послесловие: Как выйти из заколдованного круга

История арабской мысли последних двух веков — это не просто рассказ о чужой трагедии. Это предупреждение. То, что произошло с арабскими интеллектуалами, уже происходит в университетах Запада. Язык борьбы заменил язык истины. А идеи — вытеснены идентичностью. Понять арабский поворот к фанатизму — значит увидеть ту же самую кривую дорожку, по которой идет и постхристианский Запад: от Просвещения — к гностицизму, от философии — к ритуалу, от политики — к театру.

В этом смысле «Что пошло не так?» — это не только вопрос Бернарда Льюиса к Ближнему Востоку. Это вопрос к нам. К культуре, которая больше не верит в истину, но продолжает повторять заклинания. К интеллектуалам, которые перестали искать смысл, но не устают разжигать борьбу.

Что делать?

Мансур предлагает не возвращение, а преодоление. Он пишет: «После Вавилона нет пути назад. Но, возможно, есть путь вперед». Тот, кто захочет начать заново — как Авраам среди руин идолов, — должен отличить священное от профанного, не повторяя ритуалов разрушения. Надо заново выучить язык, который не просто описывает мир — а связывает его с вечностью.