Странный рыцарь коричных лавок
Материал любезно предоставлен Tablet
19 ноября 1942 года Бруно Шульц — писатель, художник, оригинальный мечтатель — в свои 50 лет был убит в гетто Дрогобыча, что в Галиции. В том же месяце, незадолго до его гибели, офицер СС Феликс Ландау, принудивший Шульца писать для него картины, пристрелил еврея‑парикмахера, который обслуживал другого эсэсовца, Карла Гюнтера . «Ты убил моего еврея, я убил твоего», — пояснил Гюнтер Ландау, убив Шульца. По крайней мере, такую версию гибели Шульца описывает Давид Гроссман в виртуозном романе «См. статью “Любовь”» .
Бенджамин Балинт в книге «Бруно Шульц: художник, убийство и похищение истории» пишет, что о гибели Шульца споры ведут до сих пор. Не вызывает сомнений, что его убили 19 ноября, но существует минимум пять версий случившегося. Одни свидетели утверждают, что его якобы убил сам Ландау, другие — что нацистские жандармы, третьи — что офицер‑нацист по имени Фриц Денгг, четвертые — что какой‑то гестаповец за то, что Шульц кормил голубей. Тот день в Дрогобыче окрестили черным четвергом. Еврей‑аптекарь раздобыл пистолет и отстрелил палец гестаповскому караульному, и немцы в отместку сотнями расстреливали евреев на улицах.
Балинт подробно исследовал жизнь и смерть Шульца. Как и предыдущая книга Балинта, «Кафка: последний процесс» (Kafka’s Last Trial) — о судебной тяжбе за то, чтобы рукописи Кафки передали в государственный архив Израиля, — книга «Бруно Шульц» посвящена автору, который принадлежит к нескольким культурам, и каждая предъявляет на него права: в случае Кафки — еврейская и немецкая, в случае Шульца — еврейская и польская. Шульц чувствовал родство с такими польскими писателями, как Витольд Гомбрович и Виткацы (Станислав Игнацы Виткевич), а из критиков за него активнее всего ратовал Ежи Фицовский, тоже поляк, не еврей. Покойный польский поэт Адам Загаевский, мой незабвенный друг и коллега, очень трогательно писал о Шульце.
Сам Шульц называл себя австрийцем, евреем, поляком — в течение одного дня. В его рассказе причудливо обыгрывается образ императора Франца‑Иосифа, стареющего исполина, правившего Австро‑Венгрией. В детстве Шульца Дрогобыч населяли евреи — 40%, поляки — 30% и украинцы — 30%: доказательство смешения культур в царствование Франца‑Иосифа.
Шульц писал по‑польски: на этом языке говорили в его семье. Идиш он знал плохо, еврейскую религию — того хуже. В рассказе «Книга» Шульц ставит красочный рекламный каталог, истинный источник фантасмагории, выше Библии («Склоненный над Книгой, с лицом, пылающим, как радуга, я тихо сгорал от экстаза к экстазу» ). Но Шульца убили как еврея, подобно 3 млн прочих — 90% еврейского населения Польши, — и судьба его заслуживает внимания всех читателей.
В 1869 году в окрестностях Дрогобыча нашли нефть, и регион превратился в польскую Калифорнию, как назвал ее Йозеф Рот: повсюду торчали буровые вышки. Нефтяных магнатов, строивших в Дрогобыче особняки, Шульц обошел молчанием. Городок в его рассказах полон торговцев, чьи лавки тянулись вдоль улиц. В этих коричных лавках, называвшихся так из‑за коричневой деревянной обшивки, «можно было найти бенгальские огни, волшебные шкатулки, марки давно не существующих стран, китайские переводные картинки, индиго, малабарскую канифоль, живых саламандр и василисков, яйца экзотических насекомых, попугаев, туканов, корень Мандрагоры, нюрнбергские механизмы, гомункулов в цветочных горшках, микроскопы, подзорные трубы и, конечно же, редкие и особенные книжки…» Здесь был «самодостаточный микрокосм, балансирующий… на самой грани вечности» .
В 1914 году русская армия захватила Галицию, Шульцам пришлось бежать. Через год умер отец Шульца. Войну Бруно провел в Вене и вернулся в Дрогобыч только в 1918‑м. В следующие годы свыше 100 тыс. евреев погибли в погромах — устраивали их поляки и украинцы.
В 1924 году Шульц устроился учителем рисования и труда в Дрогобычскую гимназию, где и проработал 17 лет. Тягомотина преподавания внушала ему, как он говорил, ощущение, будто он «одичал, нравственно испачкался». Ученики запомнили Шульца — робкого, худосочного — прекрасным рассказчиком. На уроках он не излагал требуемый материал, а сочинял истории. «Он рассказывал, а мы слушали… самые буйные сидели как зачарованные», — вспоминал его бывший ученик. «Он никогда не сердился, никогда не повышал голос», — вторил ему другой.
Шульц, по природе застенчивый, обитал в сокровенном царстве грез. В письме психологу Стефану Шуману (24 июля 1932 года) Шульц размышлял о своем состоянии: «Я замер, как зачарованный, в сокровенном одиночестве». Он вспоминает «правдивейший и глубочайший сон», который увидел в семь лет: «Я ночью в лесу; темно; я отрезаю себе пенис ножом, выскребаю ямку в земле и закапываю его». Ошеломленный «ужасом свершенного греха», Шульц мучился непреходящим чувством вины из‑за пригрезившегося ему искалечения себя. Всю жизнь он цеплялся за беспомощность, точно проклятый, корчившийся в стеклянном шаре чудес.
Шульц искал убежище в выдуманном мире, единственном месте, где мог существовать по‑настоящему. На его рисунках властные и гибкие как лианы роковые женщины доминируют над маленькими пристыженными мужчинами, похожими на самого Шульца. Мужчины вьются возле вихлявых бедер неумолимых женщин, похожих на кукол, восторгаются их ногами, ступнями. Женщины Шульца — томные, неземные и отчего‑то ребячливые — игнорируют мужчин, которые им поклоняются.
В рассказах Шульца прослеживается мазохизм. Его женщины тонкие, надменные и холодные, им нравится дразнить мужчин, особенно Якова, отца Иосифа, юного рассказчика, лирического героя Шульца. Отец, торговец тканями, одержимый мудреными научными устремлениями, чудит все больше. Тщедушный, полуживой, корчащийся под настольной лампой, в конце концов он стал тараканом, «совершенно смешался с черным этим зловещим племенем» . Он превращается в ничтожный кошмарный гротеск, жалкую игрушку сыновнего воображения.
В эссе 1935 года Шульц сравнил свою первую книгу с романом «Иосиф и его братья» Томаса Манна, сплетающим библейский нарратив с «вневременными мифами о Египте и Вавилоне». Шульц писал, что его произведение куда скромнее колоссального, запутанного, как лабиринт, романа Манна — «опускается по духовному фамильному древу до тех глубин, где оно сливается с мифологией, чтобы затеряться в бормотании мифологического бреда».
Произведения Шульца и впрямь смахивают на горячечный бред. Оранжерея, полная диковинных орхидей, его проза словно росла на почве тропической, а не в холодной Польше, отмечает Ривка Галхен в предисловии к превосходному новому переводу рассказов Шульца, выполненному Маделин Левин. Шульц одержим упоительным изобилием весны и клаустрофобным зноем лета. Подобно Габриэлю Гарсии Маркесу, он предлагает читателю Wunderkammer , полную фантастических диковин. Шульц — один из первых магических реалистов и декадент на манер Лотреамона и Де Квинси.
Рассказчик Шульца часто засматривается на томную спокойную горничную: «…Аделя, теплая от сна и со спутанными волосами, смалывала в мельнице кофе, прижимая ее к белой груди, от которой зерна набирали лоск и горячели. Кот умывался на солнце» . Рассказ Шульца — лихорадочный сон, цепенящий читателя подобно тому, как юного Иоcифа пьянят ленивые движения Адели.
Детские воспоминания Шульца были «тайной, ему доверенной», признавался он и писал рассказы, стремясь постичь ее смысл. Как и Пруст, он дорожил проблесками, пробивавшимися из юности в зрелость. Его творчество, густая паутина, то и дело взрывается чувственными откровениями, подобно рекламному каталогу, который он рассматривает почти с оргазмическим упорством.
Балинт наряду с темной живописует светлую сторону эмоциональной жизни Шульца. В 1937 году Виткаций привел к нему в гости молодую женщину, барменшу по имени Алиция Мондшайн. И подучил ее, как только Шульц откроет дверь, залепить ему пощечину. Она так и сделала, и Шульц упал, восхищенный, к ее ногам. Они с Алицией подружились, вместе бродили по улочкам Закопане, курортного городка близ Кракова. Играли в классики, а прохожие бормотали: «Вот ненормальные». Алиция была высокая, чуть старше двадцати, короткая оранжевая юбка открывала ее голый живот и длинные загорелые ноги. Низенький Шульц, разменявший пятый десяток, скакал в пиджаке и берете.
Англоязычным читателям Шульца во многом заново открыл Филип Рот. В 1970‑х он договорился о переиздании двух сборников рассказов Шульца в книжной серии «Писатели из другой Европы» (The Writers from the Other Europe). «Коричные лавки», первая книга Шульца, вышла под заголовком «Улица Крокодилов», следом издали «Санаторию под Клепсидрой». С тех пор не только Гроссмана, но и Синтию Озик, и Николь Краусс не отпускал неотвязный образ Шульца. В «Стокгольмском мессии» (The Messiah of Stockholm) Озик описывает обретение знаменитой утраченной рукописи Шульца, романа «Мессия». Братья Куай сняли короткометражку по рассказу Шульца «Улица Крокодилов». Раз в два года в Дрогобыче проходит фестиваль, посвященный Шульцу, куда съезжаются толпы его ученых поклонников: они называют себя шульцоидами.
В 2001 году международная организация вернула евреям полотна Шульца. Команда из «Яд ва‑Шем» с разрешения мэра Дрогобыча сняла остатки фресок, которыми Шульц расписал детскую комнату дома Феликса Ландау, и отвезла в Иерусалим, где их теперь экспонируют. Реакция последовала незамедлительно: Израиль обвинили в краже произведений искусства, хотя на Украине фрески Шульца не были признаны объектом культурного наследия. Историк из Гарварда Джон Чаплицка, специалист по украинской культуре, писал: «Быть может, теперь “Моссад” примется воровать из музеев Германии и Австрии картины, написанные евреями, или срезать стены, на которых “еврейский” художник оставил свою подпись? Или Израиль считает, что у него “Богом данное” право на все предметы искусства, созданные евреями?»
Вопреки возмущенной речи Чаплицки Шульца убили за то, что он еврей, следовательно, как сказано в официальном заявлении «Яд ва‑Шем», его фрескам место в Израиле. Пока Шульц расписывал детскую, его «покровитель», Ландау, в день давал ему кусок хлеба и миску супа. На фресках сказочные мотивы, у рыцарей, дворян, королей узнаваемо еврейские лица — лукавая диверсия против хозяев‑нацистов. Более того, этими фресками, по мнению «Яд ва‑Шем», «пятьдесят пять с лишним лет никто не занимался, и они были в плачевном состоянии». Израильский музей Холокоста отверг попытки любого государства заявить монопольные права на всемирно известного художника.
Через семь лет после того как Израиль забрал фрески Шульца, еврейское государство подписало соглашение с Украиной. Фрески останутся в «Яд ва‑Шем» на 20 лет, после чего соглашение продлят. Израиль признал, что не имеет прав ни на Шульца, ни на его произведения — по крайней мере, официально.
Шульц оставил около 100 страниц заметок о зверствах, которым был свидетелем в Дрогобычском гетто. Заметки эти утрачены. К моменту гибели Шульца в гетто каждый день умирали от голода 20–30 человек. Городку, который Шульц так любил и который щедро украсил мифическими персонажами, созданными его воображением, — Дрогобыч для него был тем же, чем Дублин для Джойса и округ Йокнапатофа для Фолкнера, — пришел конец, отмечает Балинт.
Мультикультурное прошлое Дрогобыча ныне почти забыто. После того как «Яд ва‑Шем» вывез фрески Шульца, украинское правительство заявило, что наследие Шульца принадлежит исключительно городу, который он любил всем сердцем. Польские власти также осудили действия Израиля. При этом пока фрески не вывезли, Дрогобычу до Шульца не было дела: там даже не поставили ему памятник. Пожалуй, и неудивительно: Шульц практически не отметил украинский вклад в культуру Дрогобыча.
Шульц — классический пример того, что бывает, когда легенда о писателе сливается с его творчеством. Заманчиво взглянуть на его путь сквозь призму ужасной кончины. Но пророчества о гибели его мало интересовали, он не предвидел Холокост, который его уничтожил. Он был щуплый, скромный рыцарь эроса, чей уникальный мир мерцал вневременными изобильными силами — царство коричных лавок, крокодилов, альбомов с марками и женщин‑богинь.
Судьба Шульца ужасает и служит уроком, и Балинт весьма увлекательно рассказывает о его жизни. Но самое главное, чтобы читатели искали прибежища в том, что Адам Загаевский называет его благотворной прозой — цветистой, чувственной и нетерпимой к обыденности.
Оригинальная публикация: The Odd Knight of the Cinnamon Shops
The New Yorker: Действительно ли я одна из последних родственников литературной легенды?
Кафка знал иврит гораздо лучше, чем считалось раньше
