Ты видишь, ход веков подобен притче
И может загореться на ходу.
Во имя страшного ее величья
Я в добровольных муках в гроб сойду.
Б. Пастернак. «Гефсиманский сад» (1949)

Вот еще фраза, не уходящая из моего сознания: «Ты видишь, ход веков подобен притче…» Второй раз подряд я выношу ее в эпиграф. В этой фразе есть существенное противоречие. Ведь «притча», которой подобен ход веков, сама не что иное, как подобье. Таково двойное значение еврейского слова машаль, греческого параболе, латинского parabola, английского simile, немецкого Gleichnis. У притчи есть сюжет, который непременно должен исполниться во времени, то есть в «ходе веков», потому что он справедлив хотя бы как возмездие. Отсюда ее «страшное величье» — величье неотвратимого времени.

Мы читаем об этом у Блока в цикле «Ямбы»: «Довольных сытое обличье, // Сокройся в темные гроба! // Так нам велит времен величье // И розоперстая судьба!» («Тропами тайными, ночными…», 1907). «Гневные, овеянные дыханием Ювенала строки, полные ненависти к старому миру, предчувствием и страстной жаждой надвигающихся важных перемен» — так сказала о «Ямбах» Евгения Книпович, литературовед и последняя подруга поэта.

Когда перемены настали, Блок сложил частушку: «Мы на горе всем буржуям // Мировой пожар раздуем, // Мировой пожар в крови — // Господи, благослови!» («Двенадцать», 1918). Вячеслав Иванов, товарищ Блока по цеху символистов, признался в торжественных и гордых стихах: «Да, сей пожар мы поджигали, // И совесть правду говорит, // Хотя предчувствия не лгали, // Что сердце наше в нем сгорит» (1919).

В строках Пастернака из «Гефсиманского сада» нетрудно угадать зачин «Магического хора», пение которого завершает великую трагедию Гёте: «Все преходящее есть только притча» (Alles Vergängliche ist nur ein Gleichnis). Сергей Аверинцев в своей статье перевел Gleichnis как «притча», а Пастернак в своем «Фаусте» — как «символ, сравненье»: «Все быстротечное — // Символ, сравненье». Хотя в «Гефсиманском саду» у него именно «притча».

Очевидно, за словами Гёте стоит Платон, для которого время — это подвижный образ вечности («Тимей», 37c‑d). Но далее поэт меняет перспективу: вместо ленивого падения души в материю (как у Платона) — «стремление к ускользающему благу», неистовая жажда деятельности: «Цель бесконечная // Здесь — в достиженье. // Здесь — заповеданность // Истины всей. // Вечная женственность // Тянет нас к ней» (перевод Б. Пастернака).

У Вячеслава Иванова «воля действенная» поет: «действуй!» Об этом же у Блока в «Ямбах»: «О, я хочу безумно жить: // Все сущее — увековечить, // Безличное — вочеловечить, // Несбывшееся — воплотить!» (1914).

Опять‑таки перед нами противоречие. У Платона «сущее», вечное противостоит «видимому», временному. «Сущее» нельзя «увековечить» (оно и так уже «вечное»), но можно погрузить его в материю, в плоть, то есть «вочеловечить», «воплотить».

Именно об этом идет речь в Евангелии от Иоанна: «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог <…> И Слово стало плотию и обитало с нами» (Ин., 1:1, 14). То, что принято считать чертами человека Нового времени — стремление от идеала к действию, к воплощению ценой жертвы, — коренится в евангельском тексте и «идеалистическом материализме» евреев, не желавших отрешаться от мира на манер буддистских монахов. Разве что евангельский Иисус жертвует собой, а Фауст жертвует другими: стариками, не желавшими продать ему дом, гостем, зашедшим на огонек к старикам, любимой девушкой и оставленными студентами. К тому же Гегель от широты душевной дал право жертвовать другими тому, кто готов жертвовать собой.

Из встречи Моисея с Платоном родилось время, подобное притче, — то есть собственному подобию. Оно начиналось, когда дымились развалины сожженного римлянами Храма, когда будущее различалось с трудом, а настоящее казалось застывшим в объятиях «империи зла» — могучего Рима. Сюжет этого невыносимо долгого времени знаком нам по притчам Талмуда и Нового Завета: о царе и слугах, хозяине и рабах, женихе и невестах. Завязка сюжета — грехопадение и изгнание, развязка — раскаяние и возвращение. В финале притчи «этот век» (олам а‑зе) должен погибнуть в огне, а «будущий век» (олам а‑ба) — настать.

«Век» — греческий эон, укорененный в мифах и философии, переосмысленный евреями. В Торе ему соответствует слово «олам» — «надолго», «вечно». Поскольку олам равен вечности, «будущий век», «грядущий эон» для евреев и христиан — вечность.

Не таков «этот век». О его конце, о конце истории, говорит пророк Малахи (4:1): «Ибо вот, придет день, пылающий как печь; тогда все надменные и поступающие нечестиво будут как солома, и попалит их грядущий день, говорит Г‑сподь Воинств, так что не оставит у них ни корня, ни ветвей». Или, словами поэта: «Ты видишь, ход веков подобен притче // И может загореться на ходу».