Зимние праздники во многих традиционных сообществах связаны с обращением к радостным, светлым событиям национальной или всеобщей истории, символизирующим победу света над тьмой, жизни над смертью. К периоду самых коротких дней и самых длинных ночей в году, ко дню зимнего солнцеворота календарные традиции приурочивают веселые праздники, на которые принято зажигать огни, ходить в гости, дарить подарки. В еврейской традиции зимний праздник такого типа – Ханука. В славянской традиции Ханука – в силу своего сугубо домашнего характера – не встретила большого отклика и осталась практически незамеченной. Ведь этот праздник не предполагает никаких публичных обрядов, которые могли бы наблюдать иноэтничные соседи, например, таких, как ташлих на Рош а-Шана или строительство шалашей на Суккот. В дни Хануки евреи редко угощали соседей своими ритуальными блюдами, как на Песах или Пурим. Однако образ соседа-еврея нашел широкое отражение в праздновании христианских зимних праздников, по времени близких к Хануке. Детские воспоминания об этих календарных традициях в Галиции, Подолии, Бессарабии и на Буковине и легли в основу данной публикации, продолжающей разговор о еврейских праздниках, начатый в прошлых номерах журнала[1]. Мы опираемся на полевой материал, собранный в ходе экспедиций в изучаемые регионы в 2005–2010 годах.

Еврейские воспоминания о Хануке

Происхождение праздника

В отличие от Песаха и Пурима – праздников, включающих пересказ библейской истории их возникновения (чтение Пасхальной агады и Мегилат Эстер), – празднование Хануки не предполагает чтения сакрального текста. Более того, Ханука вообще не упомянута в Танахе – первые ее описания встречаются только в поздних книгах Маккавеев, у Иосифа Флавия и в Талмуде. Поэтому наш разговор с информантами об истории этого праздника зачастую ни к чему не ведет. Ханука воспринимается как праздник не столько религиозный, сколько семейный, и воспоминания о нем ограничиваются рассказами о хождении в гости к родственникам и обмене подарками. Этиология праздника сводится к известному юмористическому призыву: «Нас хотели уничтожить, но мы выжили – давайте покушаем!» Поэтому наши собеседники часто путают Хануку с Пуримом, который легко укладывается в ту же сюжетную схему: «Ханука? Ну, так там же тогда пекут же ументашн, я ж вам рассказала»[2]; «“А Хануку почему празднуют?” – “Хануку тоже. Потому что это же… это был веселый праздник, это я очень хорошо помню. Очень веселый праздник. Напивались. Должны были напиться даже хорошо. Тоже освобождение тоже от рабства какое-то”». Песенки, которые обычно поют на Пурим, переносятся на Хануку. Вспоминая историю праздника, начинают говорить о злодее Амане и красавице Эстер, но потом сами осознают свою ошибку. События Пурима информанты сравнивают с событиями второй мировой войны, а Амана сопоставляют с Гитлером: «Аман дал приказ, прямо как Гитлер, что завтра всех евреев уничтожить». События Хануки тоже напоминают нашим собеседникам о Холокосте: «“В честь чего этот праздник?” – “Это тоже связано с издевательством, но – „а нес шель Хануке!“, что получается, что у них ничего не получилось. У Гитлера не получилось, но шесть миллионов он уничтожил!”» То есть в памяти информантов сохраняется само ощущение праздника, а понимание исторического смысла Хануки мы встречаем крайне редко, но все же встречаем:

– В декабре Ханука. Ханука – это праздник, то, что евреи тоже пострадали <…> Гоняли же их, но они были в этом Храме, и не было света, ничего не было, и их там закрыли. Но был там кувшинчик такой, шо там еще осталось немножко масла. И вот это масло осталось на восемь дней, оно светило. Поэтому праздник эта Ханука, и восемь дней надо зажечь: каждый день надо свечечку другую зажечь. Ну, я помню, у нас э… приносил тот, этот шомес, приносит свечки. Значит, одна свечка эта называется «шомес». Ну, у нас не было специальная такая: например, у меня есть, мне прислали с Израиля – специальная такая э… хану, ханукальная такая, это, подсвечники. А у нас была такая, простая. И я помню, что мама всегда поставила – это именно на окно надо поставить. В кухне на окне; но не свечками – она взяла вату такую, и покрутила, и налила туда подсолнечное масло, потому что там тоже намокало, и первый день. Потом второй день – две вот эти. Третий день. И так, вот так восемь дней. Так поэтому, шо там же это, масла хватило на восемь дней, шоб осветило этим, верующим.

В данном рассказе история праздника переплетается с описанием обрядовой практики, которую наша собеседница помнит с детства: мама зажигала свечи на окне, свечи приносил синагогальный служка, шомес, и была специальная свеча, которую называли так же (поскольку она тоже «служила» – ею зажигали ритуальные свечи). На довоенные воспоминания здесь накладываются современные реалии: информантке из Израиля прислали ханукию, непохожую на те, простые, с фитилями из ваты, которые были в доме у ее родителей. Кстати, ханукии из картошки, в которую вставляли ватные фитили, – это одно из самых частых и ярких детских воспоминаний о довоенной Хануке.

Влияние современной традиции прослеживается и в другом рассказе информантки, которая сама сознается в том, что путает историю празднования Хануки и Пурима:

Ханука, сейчас подождите… Потому что я путаю Хануку и Пирим. Ханука – ага. Когда наши были еще у фараона, и вот они очень издевались над людьми, и этот фараон, он хотел, чтобы, ну, это… вавилонский царь, он хотел чтобы евреи отказались от еврейской религии. Самое главное, это чтобы не соблюдали шабат и чтоб не делали обрезание, а это же у евреев самое главное! <…> Евреям же свинину нельзя есть, а они взяли в синагогу, туда, где молились евреи, загнали свинью, осквернили это место. И вот был ра́вин – я уже не помню… Маккавей, кажется. Ра́вин Маккавей. И он… это его возмутило, и он поднял народ. Но народ же наш… всегда боится. Так – сыновья! У него было пять сыновей. Они его поддержали, и вот за сыновьями пошла молодежь. И собрался небольшой отряд. Они преследовали вот этих вооруженных до зубов варваров и разбили их. <…> И вернулись обратно в эту синагогу, ее очистили от скверны, навели порядок и <…> надо было лампаду зажечь. А в лампадке должно быть оливкое масло. А это оливковое масло делают восемь дней, оно созревает, чтобы его использовали. <…> А один из верующих нашел маленькую посудину. И в этой посудине было очень мало! Было на один день, но когда начал гореть этот подсвечник, эти вот свечи, горело в восемь дней, пока доспели вот эти. Вот с этих пор они это вот.

Сложно понять из этого пересказа, что сохранилось в памяти нашей собеседницы из детства, а что – результат просветительской работы современных еврейских организаций в Черновцах, устраивающих мероприятия на все еврейские праздники. На современное влияние указывает, например, термин шабат, который заменил более привычное для ашкеназских евреев слово шабес. Однако завершает свой рассказ она воспоминанием о самом памятном для детей ханукальном обычае – хануке-гелт: «И эти деньги дают в знак радости, в знак благородства! Отец умер в бою, погиб отец, но сыновья остались живы!»

Хануке-гелт

Этот обычай помнят все, даже те, кто не в состоянии назвать ни одного еврейского зимнего праздника. Словосочетание хануке-гелт, или хонеке-гелт, в зависимости от диа­лекта идиша, заставляет улыбаться практически всех наших информантов: они радостно рассказывают о том, как в детстве с нетерпением ждали этого дня, чтобы получить у старших родственников карманные деньги. Дети ходили с маленькими «торбочками» по всем еврейским домам в своих местечках, и им дарили мелкие монетки и угощали конфетами и пряниками: «Хонеке – это надо было дать сладости детям и жечь свечи, каждый день – добавка. Тоже подарки надо дать – хонеке-гелт, это не просто так. Праздничные деньги. Каждому надо было дать. Мама вынуждена была всегда менять крупные деньги, чтобы было что им давать».

На вопрос, сколько денег давали, отвечают обычно так: «Кто сколько мог! Бабушки и дедушки давали побольше, а тети – уже как… Если у тети было мало детей, она давала побольше, а если много детей, она, конечно, своим детям даст, а не чужим. <…> А дети когда шли, я помню, в первый день к бабушке или к дедушке <…> так обязательно мама собирала… ну, не кошелочку – коробочку какую-то и все там складывала: конфеты, шоколадки, печенье. Обязательно печенье должно быть. И вот она все это завяжет красиво и дает старшему сыну и старшей дочери. Вот они идут и поздравляют бабушку и дедушку». Этот обход родственников с подарками и угощениями, с одной стороны, напоминает пуримские шалахмонес, а с другой – сближает Хануку со славянскими святочными обходными обрядами, когда тоже принято носить друг другу угощения.

Традиции дарения детям денег и подарков сохранилась и по сей день, только сейчас наши информанты сами выступают в роли тех бабушек и дедушек, которые когда-то дарили им первые деньги в жизни: «Но детям выдают хоныке-гельт. Да, они знают, шо это, обязательно надо. Даже у нас соседи, ну, они русские, но Женя знает, шо: “Он, уже Ханука – давай хоныке-гельт!” – даем. <…> Он учится в еврейской школе, у него по бабушке, по отцу».

Дрейдл

Хотя сейчас в еврейских школах активно распространяют волчки для ханукальных игр, наши пожилые информанты редко могут описать традиционные правила игры в дрейдл. Часто говорят, что в дрейдл играли только мальчики, а девочки не умели. В доме у многих информантов хранятся современные пластмассовые дрейдлы, полученные в еврейских организациях, но значения букв и правила игры стерлись из памяти. Мужчины, умеющие читать на иврите еще с досоветских времен, те, чье детство прошло в хедерах Румынии и Бессарабии, помнят, что игра заключалась в угадывании букв, выпадающих на волчке, но при этом путают сами буквы. Несколько раз мы зафиксировали рассказ о происхождении обычая играть в волчок: римляне запрещали евреям учить алфавит, и дети притворялись, что играют в волчок, а на самом деле учили буквы.

И снова, как и в других случаях, ханукальные воспоминания о дрейдле путаются в памяти информантов с воспоминаниями о трещотке-грагере, который крутят во время Пурима:

Собиратель. Дети играют во что-то?

Информант 1. На Хонике? Может быть, и играют… играли раньше, волчок такой.

Информант 2. Да, да, волчок это вот, грагер.

Инф. 1. Грагер – это в Хонике? Аф хонике – это грагер?

Инф. 2. А когда? <…> А! в Пирим.

Инф. 1. Аф Пирим – это грагер. А в Хонике может быть, когда-то играли до войны в волчок такой этот, специальный, крутили.

Бывает и наоборот – ханукальные атрибуты приписывают Пуриму: «Пурим, Пурим еще помню <…> что вот этот дрейдл, вот этот, ну, что крутят, был большой такой, я сидела на ковре и крутила все время».

Праздничная еда

Застолье – неизменный атрибут любого еврейского праздника. На Хануку принято готовить картофельные оладьи: латкес или лоткес. И наши информантки подробно и охотно описывают рецепты этого блюда, которое они до сих пор часто делают не только на Хануку, но и на другие праздники, а то и просто в будни: «Лоткес делается на Пурим. Трут картошка – тоже с картошка. Как… деруны. <…> Сыплют перец, и соль, и яйца, и мука. <…> И роблят лоткес. Так, как котлета, их варят».

В последнее время в еврейские общины Украины и Молдавии внедряется израильская ханукальная традиция, где главным блюдом выступают не ашкеназские картофельные оладьи, а сефардские пончики – суфганийот. И те и другие жарятся в масле, что и служит привязкой к празднику Хануки. И зачастую современная традиция вытесняет в памяти информантов более раннюю. Вместо латкес основным ханукальным угощением называют пончики, но не могут вспомнить, как их называли на идише: «“А как по-еврейски будет пончики?” – “Не помню. Значит, так и называли – пончикес, но суфганийот я не помню”».

Таким образом, самые яркие воспоминания о Хануке, сохранившиеся у наших еврейских информантов, связаны с личным – детским – участием в праздничных обрядах (хануке-гелт, посещение родственников, игра в волчок). Довоенные воспоминания зачастую затемняются впечатлениями от современных мероприятий, проводимых еврейскими организациями. Исторические истоки праздника запомнились нашим информантам в меньшей степени, а типологическое сходство Хануки и Пурима привело к возникновению стабильной путаницы в пересказах истории и обрядовости этих двух праздников.

Обратимся теперь к славянским зимним праздникам и посмотрим, как отражается в праздничной обрядовости славян образ еврея.

Славянские зимние праздники

В славянской традиции в определенные календарные периоды (Рождество, Святки, Масленица, конец Великого поста) и в рамках некоторых обрядов жизненного цикла (свадьба, «игры при покойнике») принято было рядиться, то есть надевать карнавальные костюмы и маски.

Обычай рядиться на Рождество и Святки существует у всех славянских народов. Среди масок, как правило, присутствуют маски «чужих» – представителей других народов. В украинских обрядах набор этнических масок шире всего: здесь можно нарядиться в Татарина, Турка, Белоруса («Литвина»), Поляка («Ляха», «Мазура», «Краковяка»), Русского («Москаля», «Донского Казака»), Еврея («Жида»), Цыгана, Немца, Армянина, Молдаванина («Волоха») и других[3]. Но во всех славянских традициях есть две обрядовые маски «чужих» – Еврея и Цыгана, потому что именно эти персонажи обязательно играют в вертепной драме[4]. Однако Жид и Цыган присутствуют не только в вертепе, но и в новогодних обходах дворов, таких, как «Маланка» и «Коза».

В ходе экспедиций в Ивано-Франковскую область в 2009–2010 годах нам удалось зафиксировать несколько описаний того, как рядились и продолжают рядиться на Рождество. Обычно это обрядовые обходы дворов, а не вертепные представления. Информанты рассказывают, что набор персонажей стандартный и фиксированный: Смерть, Ангел, Ирод (Царь) и другие; иногда персонажей должно быть строго 12. В последнее время в стандартный набор вклиниваются разные новшества: например, в Надворно рядятся воинами Украинской повстанческой армии. Но «чужих» в этом наборе почти не осталось: все информанты упоминают только Жида, несколько раз назвали Цыгана и всего единожды – Москаля: «Е цыганы, е и москаль. Москаль що роби? Горилку пье!»[5]

Имена персонажей

Обычно в обрядовом ряженье еврей называется просто «Жид», но иногда у него есть имя – Мошка. Бывает еще и женский персонаж в паре с Мошкой – его жена Сура (Сурка)[6]: «Жид – Мошка. Мошка и Сура, да их и теперь так называют». Мошка – это стереотипное имя для еврея, как Иван – для русского: «“Чуєте Иване, продайте менї…” Мужик перебиваючи: “Слухай Мошку…” – “А хто вам казав, що я Мошко?” – “А ти звiдки знаєш, что я Иван?” – “Ну, що холоп, то Иван”. – “А що жид – то Мошко”»[7].

Костюм Жида

Костюм – самая важная составляющая обряда. Иногда встречается обрядовая травестия: роль Мошки отдается девушке, а роль Суры – мужчине: «За Суру хлопець [пере­одевается]. Абы був на дивчину подибны… А Жид – дивчина убереця на Жида – костюм, капелюх, вусы. Дивка!» Но чаще всего девушки вообще не участвовали в обрядах обхода и все роли исполняли молодые люди: «Дивчата не йишлы, не ходыли колядуваты. Хлопци переважно».

Ключевой элемент костюма Жида – черная шляпа: «Ще мав торбу, капелюх, так точно одетий в чорний капелюх, о-о-о»; «Это, шляпа обязательно <…> С бумаги робят таку шляпу…» Другие атрибуты – сумка (торба) и посох. Иногда упоминают пейсы: «На очі натягали шапку, щоб очей не видно було, з палицею в руках був жид»; «Тросточка, капелюх, окуляры таки, пейсы робят, все робят». Еще одна важная характеристика – борода: «Да, Жид обов’язково бороду мов повісмо то лльняне. На шнурке тут привязували, і за вуха так привязували, то вже борода, і так вуса ще». Под одежду всовывали горб: «А Жид ну що нібудь, навіть мішок брали, шоб горб тув тут в нього, плечі. І тут підперізувався шнурком таким». Горб, хромота и другие физические отклонения – признаки нечистой силы в славянском фольклоре, хотя сами информанты не говорят о демоничности «жида» – только о его карикатурности. Лицо ряженого обычно мажут сажей или надевают маску из чулка: «Малюють! [разрисовывают лицо] Накрашивають саджей, там чорне, бороду, потом вуса тай всё»; «Мазали [лицо]. В чулку вбирали, в панчоху [в чулок]. <…> так, в панчоху вберуть, а тут розріз на очі, і на ніс, і на писок, і в панчоху вберуть. Яка було, в таку вберуть». Информанты всегда подчеркивают черный цвет костюма, напоминающий реальную еврейскую одежду: «Звычайно убран был, в черное»; «Ну, костюм таку жилетку, они и теперь так ходят ци ортодоксы». Реже упоминается обычный способ святочного ряжения – выворачивание верхней одежды наизнанку.

Костюм Суры обычно состоял из длинной юбки, жакета (иногда тулупа) и маски, лицо могли раскрашивать свеклой, в руках у нее могла быть сумка или корзина: «Та Сура – спидныцю таку довгу, чи куртку, чи шо… волосся таке [показывает: длинные свисающие], тай хустку [платок], тай коши».

Вот одно из подробных описаний костюма Мошки и Суры:

Був Жид. Жида мав шапку таку міг мати каракулєву. Ні, не каракулєву, баранкову, з барашки. Але така стара мусила бути. Стара, портряпана така, знаєте, так на бік  звертав. Вона була така висока, і так на бік  звертав. То Жиди були в ото вбрані, і такі плащі чорні, чорний плащ. А там вже що було, хлопчики шоб тут вбирати, знаєте, в чоботах були, чи в черевичках. <…> А Жид ну що нібудь, навіть мішок брали, шоб горб тув тут в нього, плечі. І тут підперізувався шнурком таким. І торбу мав обов’язково, мішок або торбу таку. переважно мешки давали, бо не було такого, як тепер, то с торбами ходили, а <…> Сура. Ну вона тоже убирали  в якусь таку широку… У когось брали такі… плаття такі, але однокольоровий, такий чорний, корічневий чи яке. Вона тоже підперезалася, хустину зав’язали під тоже в тій мастці панчосі на лиці. А тут помальовано червоним знаєте, ще наверху помальоване буряком.

В украинской и польской традиции, когда рядились Жидом, специально жевали лук или чеснок или натирались ими, дабы соответствовать стереотипному представлению о запахе еврея, который исходит от него самого или от его одежды[8].

Таким образом, в костюме Жида использовались как универсальные модели ряжения: выворачивание тулупа наизнанку, раскрашивание лица сажей, изготовление маски из чулка, так и элементы еврейской одежды: черная шляпа, плащ и т. д.

Поведение и речевые характеристики

Существует несколько поведенческих стратегий ряженного Жидом. Обычно Жид просит денег «Суре на панчошки», произнося во время обхода дворов такой, например, текст:

Шеп-шеп,

Дитям на панчошки,

Жинци на панчошки,

Дитям на черевички,

На кусочок хлиба,

На то-то…

А шеп-тэлэп, шеп-тэлэп…

«Так по-живськи – шеп-тэлэп. Най би казав “шеп!” и тэлэпал [встряхивал чулком]. То казали, так выходило – шеп-тэлэп!». Пародирование акцента и дефектов речи (гнусавость, заикание), равно как и вставки из других языков (чаще всего – идиша), а то и просто тарабарщина – важный компонент роли Жида[9]. Например, в тексте украинского вертепа XIX века перед первой репликой Жида дана ремарка: «[говорит] в нос с протяжным ударением в словах»[10].

Часто Жид что-либо продает: «Тоді був Жид. Це такий, шо мав дар: Купуйте гайки, блюстка, “Прима”, купуйте, бо вже решта». Иногда, наоборот, пытается что-то украсть и ведет себя чрезвычайно суетливо: «Ну, сама, вин бире, жид мае сама свои слова. Его там и гонят, и вин шо хоче торгувати и украсти с хаты, задурно взяти <…> в пичь залазит, да, шо там е, в скрыню лезет». «Когда приходят в избу, вот, за ними надо, вот, за Жидом и за <…> цыганкой, она ходит, ворожит что-нибудь. То есть они воруют. <…> Да, они все. Своровали – и с концами, с концами. <…> Они заходят, и куры, если есть на улице, все подряд могут забрать».

Такое же поведение приписывается и Суре, а иногда Сура и Мошка танцуют (танец Жида и Жидовки – традиционный элемент вертепного представления[11]).

Представление начиналось с приветственной реплики Жида («[Жид] скидал капелюш: А я жидок из-пид Калюши, скидаю вам копелюше») или диалога между Сурой и Мошкой:

То ему Сура каже, така жидивка, Сура. Каже жидови Мошкови: «Тюти-тюти, Мо́шке, погуляемо соби трошки! Я Пилыпова бида, вид ныни я твоя! Рижу курку на росил [бульон], ставлю Мошкови на стил». А Мошко каже: «Пийте-пийте, хлопци, пиво, ви би все выздихалы живо! А на всяку я биду яще стару́ приведу!»

Иногда репликами Жида заканчивалось представление ряженых, и именно он собирал плату во время обхода дворов: «То вже йому жидові кидали хто, що, гроші кидали, переважно то печиво кидали всякі були, рогалочки, булочки, то кидали. Він нараз мешок такий набре, ледве несе. Ну але і гроші кидали». «В кінці, коли вже виколядували, то Жид казав: “Заплатить за Коляду, бо я з хати не пійду <…> Дай Вам Боже молоко від бико, від біків молоко… кугут [петух] яйце нести”». Такая прощальная формула – пожелание невозможного («чтобы бык молоко давал, а петух – яйца») – вообще характерна для колядников.

В описаниях ряжения Жидом в разных регионах Украины приводятся и другие роли-профессии: Жид мог быть раввином, ведущим службу во время представления; парикмахером, который мог «намылить кирпичом»; портным (сапожником), обмеряющим девиц на выданье или дородную хозяйку; корчмарем, предлагающим водку, и – реже – музыкантом[12]. Но наши информанты упоминают только роли торговца и вора, и в этом Жид сходен с Цыганом (это сходство проявляется также в костюмах, особенно женских).

Образ Жида во многом демоничен: черная одежда, черное от сажи лицо, горб. Некоторые информанты вспоминают, что боялись в детстве ряженного Жидом так же, как ряженного Смертью: «…что-то Жида вот этого боялась <…> ну, он маску такую, ну, лица не видно. <…> Я их боялась, шо эта Сурка, ну, и Смэрть приходилы, в белой, кома вот эта вот. Смэрть – какий-то такий высокий должен быть…» То есть у Жида в обрядовом ряжении есть две отчетливые ипостаси: одна комическая, выраженная в гротескном сходстве костюма с реальным еврейским костюмом и в подражании речевым особенностям, а другая демонологическая. Такая амбивалентность, смесь комического и инфернального, характерна не только для обрядовой маски «чужого», но и в целом для образа «чужого» в славянском фольклоре.

Сейчас обрядовое ряжение становится все больше детским развлечением, школьным спектаклем. Акцент в нем делают на рождественском сюжете, а интермедии масок опускают. К тому же грубая фольклорная пародийность осуждается благонравными воспитателями. Так, сестра София из греко-католического монастыря в Надворно рассказала, что они каждый год устраивают с детьми из соседнего детского дома рождественские обходы, делают костюмы, ставят спектакли, однако костюм Жида уже не делают, потому что это неполиткорректно: «А уже этого Мошка мы уже не делаем, потому что, ну, это немножко такая, дискриминация».

[1]     См. № 2, 3, 9 за 2010 год.

[2]     Здесь и далее: Архив Центра библеистики и иудаики РГГУ, зап. в г. Черновцы, г. Коломыя, г. Новоселица, г. Хотин, г. Кишинев, от информантов от 1917 до 1958 г. р.

[3]     Курочкин А. Карнавальные «жиды» в рож­дест­вен­ско-но­вогодних обходах украинцев // Диалог поколений в славянской и еврейской культурной традиции. М., 2010. С. 303.

[4]     Вертеп – кукольное представление на рождественскую тему, получил распространение у славян в XVIII– XIX веках. Кроме самой рождественской темы там были интермедии, в которых участвовали различные персонажи: Еврей, Цыган, Солдат и др. См.: Софронова Л. А. Вертеп // Славянские древности. Т. 1. М., 1995. С. 343–345; Белова О. В. Этнокультурные стереотипы в славянской народной традиции. М., 2005. С. 204.

[5]     Здесь и далее: Jewish History in Galicia and Bukovina (www.jewishgalicia.net), зап. в г. Надворно, от Михаила Васильевича, 1955 г. р., от Ю. С. Гринишак, 1916 г. р., Е. П. Свидрук (Жигун), 1925 г. р., Василя Степановича, примерно 1955 г. р., от сестры Софии, 1976 г. р.; в с. Солотвин от М. Д. Геника, 1931 г. р.; в Богородчанах от З. И. Глеба (Фонеги), 1930 г. р.; в с. Манява от В. М. Винтоняка, 1961 г. р., А. П. Крыкун (Деревянко), 1927 г. р.; в г. Бурштин от Ю. И. Петрив, 1923 г. р.; в с. Чернелица от С. Д. Максимова, 1925 г. р.; в с. Лысец от Л. Шпиляревича, 1929 г. р.

[6]     Белорусский вариант: еврей – Янкель или Берко, жена – Сора (Пивоварчик И., Пивоварчик С. Отражение этнических стереотипов в белорусском народном театре «батлейка» // Праздник-обряд-ритуал в славянской и еврейской культурной традиции. М., 2004. С. 209–211). Еще один вариант из украинского вертепа: еврея зовут Хвесько, а его жену – Сюра (см.: Маркевич Н. А. Обычаи, поверья, кухня и напитки малороссиян. Киев, 1860. С. 54).

[7]     Гнатюк В. Галицько-руські анекдоти // Ет­но­гра­фiч­ний Збирник. Львiв, 1899. Т. 6. С. 204.

[8]     Белова О. В. С. 206.

[9]     Белова О. В. С. 206; Курочкин А. В. С. 306–308.

[10]    Маркевич Н. С. 54.

[11]    Давыдова М. Г. Русский вертепный театр в традиционной культуре // Традиционная культура. 2002. № 1. С. 30–31.

[12]    Курочкин А. С. С. 312–319. В белорусской батлейке Еврей обычно исполняет роль корчмаря (Пивоварчик И., Пивоварчик С. С. 208–213).