В издательстве «Книжники» готовится к выходу в свет сборник воспоминаний трех авторов — Ривки Рубиной, Елены Аксельрод и Михаила Яхилевича — под общим названием «… И другие».

Поэт Елена Аксельрод, в частности, описывает атмосферу литературной жизни Москвы и ее ушедших героев — друзей автора.

Предлагаем вниманию читателей фрагмент об Асаре Эппеле, писателе, многолетнем авторе и редакторе‑составителе поэтического раздела журнала «Лехаим».

Асар Эппель

Приезжая в Москву, остро чувствую его отсутствие.

Мы познакомились в конце 1950‑х на семинаре молодых переводчиков. Асар, для меня просто Ося, переводит не только с польского, а я не только с еврейского и румынского, с чего начинали.

Редактор и наш общий приятель Морис Ваксмахер подкидывает нам работу для многотиражных изданий Библиотеки всемирной литературы (БВЛ). Не беда, что платят нам за строчку вдвое меньше, чем маститым переводчикам, зато какая радость встретиться у кассы издательства «Художественная литература» (бывший Госиздат) и стоять в очереди за гонораром вместе с «маститыми». «Эту книгу мне когда‑то / В коридоре Госиздата / Подарил один поэт. /Книга порвана, измята, / И в живых поэта нет», — писал Тарковский о Мандельштаме. Мы в этом коридоре встречаем Тарковского и Липкина.

И вот мы много лет спустя: зимний вечер 1981 года на Рижском взморье в Доме творчества Дубулты:

Я такой тишины не знавала нигде.
Звуки стынут, поземкой обдуты.
Не пролиться из крана оплошной воде,
Толстых стен не пробьет репродуктор.
Окна замерли в дремлющей снежной пыли,
Смолк старательный вой пылесоса.
Только где‑то вдали вдоль затихшей земли
Осторожно грохочут колеса.

Сидим, забившись в свои номера, на безлюдную набережную вылезаем «для порядка» на несколько минут, когда в белесом небе, таком же ледяном, как море, открывается голубая лужица. Встречаемся в столовой.

После ужина исподтишка включаем запрещенный кипятильник, пьем кофе или чай, а порой и что‑нибудь покрепче, то у меня, то у Асара, то у Жени Солоновича, переводчика с итальянского, нашего товарища еще по давнему семинару.

Одним прекрасным вечером Ося, как всегда, приходит ко мне пить кофе. Слышим, как в небе с грохотом раскалывается льдина и обрушивается градинами. И тут Ося, будто по команде, извлекает из‑за пазухи сложенную рукопись, не спеша разглаживает листки и читает один за другим два ошеломивших меня рассказа: свой мир, своя тема, свой стиль. Читает спокойно, внятно, машинописных страниц из рук не выпускает, словно боится сглаза. Потом, в многочисленных интервью, Асар говорит, что написались они от нечего делать, не было у него в тот момент серьезной переводческой работы. Меня не особенно убеждает эта версия, выверена каждая фраза. Когда Асар решается дать своей прозе право голоса, это происходит, может быть, слишком поздно. К счастью, случается перестройка.

Эппель и Вронский приятельствуют, хоть и антиподы. Эппель не столь ясен и открыт, как Вронский, не так безразличен к паблисити, к литературной иерархии. Когда я появляюсь в Москве, он звонит мне около двенадцати ночи и обстоятельно рассказывает о своих удачах и неудачах, особенно в тот период, когда удач становится больше и его проза обретает наконец широкую известность. Широкую ли? Ему казалось, что недостаточную. Людмила Петрушевская однажды назвала Эппеля лучшим современным прозаиком и посетовала: «Но не известен». Пишущий должен делать себе имя смолоду, иначе оно не прозвучит или прозвучит глухо, останешься невидимкой, как некоторые мои друзья, которых услышали и увидели, когда ни видеть, ни слышать они сами уже не могли. Надо признать, что о прозе Эппеля написано немало, и достиг он степеней известных, ездил в составе разных писательских делегаций за границу, возглавлял жюри литературных конкурсов, говорил об этом с удовольствием. Дело только за читателями.

Асар был виртуозом во всем: в переводах стихов и прозы, оригинальных стихах, изящных лимериках. Он любил литературную игру, парадоксы, экспромты, но его обычная доброжелательная усмешка не свидетельствовала о веселости нрава. В печатных поминовениях его величают «человеком‑праздником». И справедливо. Острый ум, даровитость, культура, явленные в одной личности, — разве это не праздник? Перед артистизмом, обаянием и мягкой язвительностью Эппеля не могла устоять даже «Школа злословия» Татьяны Толстой и Дуни Смирновой.

В отличие от Вронского, никогда не бывавшего за пределами России и, как многие невыездные переводчики, интуитивно угадывавшего дух и особенности оригинала, Эппелю своевременно удалось побывать в Польше, завязать знакомства с литераторами, почувствовать страну изнутри. А я представляла себе Осло и Копенгаген по доступным мне Таллину и Риге. Вронский, насколько помню, и там не бывал.

Свою первую книгу «Травяная улица» Асар подарил мне с надписью «…от оборванца на обложке». В одетом с небрежной элегантностью, аристократичном и чуть высокомерном авторе книги трудно было заподозрить этого «оборванца» из Останкинской полунищей слободы с ее специфическими бытом и говорком.

Его вкусу доверяли. Когда Асар с небольшим опозданием появлялся на пороге Малого зала Дома литераторов (на «престижный» Большой зал наш брат не тянул), по рядам проносилось дуновением: Эппель пришел. Значит, будет интересно.

В один из приездов Асара в Израиль я пригласила к себе «на Эппеля» коллег, пишущих по‑русски. Раздвинули стол, было тесновато, но оживленно. Эппель весь вечер «на ковре», поражал гостей искрометностью юмора, даже Юлику Киму не уступал.

В последний раз мы виделись с Асаром на вечере в Литературном музее на Трубниковском после выхода в 2010 году моей книжки «Меж двух пожаров». По окончании затянувшегося чтения стихов Ося удалился «по‑английски», не оставшись на скромное чае‑вино‑питие с музейщиками и несколькими моими друзьями. Огорчившись, решаю, что виной тому избыток виршей. Не сразу понимаю, что Ося просто устал. Накануне он жаловался на самочувствие. Через несколько дней — я уже собираю вещи — он позвонил мне, оказался первым читателем моего многостраничного сборника.

Грустное совпадение. И давнего друга, художника Мая Митурича, я видела в последний раз в том же музее на несколько лет раньше, когда представляла предыдущую книжку. Помню, как Май, обняв меня, шутливо сокрушался: «Ты еще вот какая, а я уже вон какой».

Оба, Вронский и Эппель, были пуристами, если дело касалось слова. Один пример. Несколько лет тому назад Асар попросил у меня подборку стихов для журнала «Лехаим», с которым сотрудничал. Ему не понравилось слово «бугенвилии», привычное для израильтян. Красные каскады этих цветов окликают прохожих почти из‑за каждого забора нашей улочки. Асар требовал переименовать их в пышное «бугенвилеи», как значится в энциклопедии. Слово стояло на рифме, пришлось по настоянию неуступчивого редактора менять всю строфу. Я обошлась «бугенвильным кустом».

Печальные вести не сразу долетают до наших палестин. И каждый раз вспоминается из Левитанского: «Не поговорили…» В девяносто шестом году я написала: «Живы те, кого не хоронила…» Сомнительное утешение.