Знаменитый немецкий поэт Иоганнес Бехер (1891–1958), начинавший свой путь в рядах левых экспрессионистов, убежденный противник войны и фашизма, в годы гитлеровского «тысячелетнего рейха» оказался в изгнании. Он жил в Москве и там создал, может быть, самые строгие и впечатляющие образцы своей гражданской поэзии. Среди них и стихотворение «Еврей» («Der Jude», 1939), изображавшее расправу фашистской толпы со своей жертвой прямо на улице. Но хотя Бехер не только был в зените своей славы, но и занимал должность главного редактора журнала «Интернациональная литература» (немецкое издание), напечатать это стихотворение в первоначальном виде ему не удалось.

Уже был в силе печально знаменитый «Пакт Молотова— Риббентропа»; открытое осуждение германского фашизма и его нравов в печати было решительно невозможным. Илья Эренбург, приехавший в Москву из-за границы чуть позже, пишет в своих мемуарах, что «в Москве настроение было свадебным. Газеты писали, что между Советским Союзом и Германией окрепли дружеские отношения…» Эренбург вспоминает о том, как ему трудно было печатать антифашистские произведения (в том числе роман «Падение Парижа»). Он дружил со Всеволодом Вишневским, ненавидевшим «новый порядок» и «прусскую казарму». Однажды Эренбург прочитал Вишневскому стихотворение, прославлявшее стойкость борющегося Лондона:

Город тот мне горьким горем дорог.

По ночам я вижу черный город,

Горе там сосчитана на тонны,

В нежной сырости сирены стонут,

Падают дома, и день печален

Средь чужих, уродливых развалин…

Вишневский настороженно сказал: «Про Лондон никому не читайте, — и тотчас добавил: — Сталин лучше нас понимает».

В этих условиях Бехер, желая напечатать свои стихи, пошел на компромисс. Он должен был прибегнуть к историческому камуфляжу. Стихотворение было озаглавлено теперь «Испанская инквизиция». Никаких примет, указывавших однозначно на то, что дело происходит в Германии, в самом тексте стихотворения не было. В таком виде это стихотворение и было напечатано; изобретательность Бехера оказалась очень уместной. Впоследствии оно не раз перепечатывалось и входило в антологии немецкой поэзии.

Еврей

Вот он стоит в их плотном окруженьи. 

«Скажи-ка: я — еврейская свинья!» 

Все стихло. Слышно только их сопенье. 

И длится тишина, ответ тая.

Он слушал, чтобы в ней найти ответы. 

Чтоб голос тишины ему помог. 

И чудилось: толпа исчезла где-то… 

Но вот его ударом сбили с ног.

«Скажи, кто ты? Еврей проклятый?» — «Нет!» — 

Он крикнул, уклоняясь от удара. 

О, тишина, вернись и дай ответ… 

Я сам не знаю, кто я. Но недаром

Он как бы рос в мученьях, превышая 

Всех остальных. Как молния в грозе, 

Он видел мир. Мир вопрошал, внимая: 

«Скажи, кто ты! Тебя мы слышим все».

«Я… я». — едва он слово произнес — 

О, счастье, — дрожь прошла по всей ораве. 

И ужас в их глазах все рос и рос, 

Как будто призрак увидали въяве.

«Я — человек!» — Как в первый раз звучало 

Здесь это слово в час тягчайших мук. 

У палачей в висках оно стучало, 

И человек здесь возродился вдруг.

И, сникнув, крались шагом черепашьим 

Мучители к тому, кто мучим был, 

Робея, будто враг предстал им страшный. 

И сразу схлынул прежний злобный пыл.

«Я — человек!» — И это приговором 

Гремело… Поднял руку, рухнул, стих. 

«Я — человек!» — И словно грозным хором 

Стал этот голос смертника на миг.

(Опубликовано в газете «Еврейское слово», № 112)