11 ноября исполняется 200 лет со дня рождения великого русского писателя

Грубые юдофобские высказывания Достоевского не блещут ни остроумием, ни оригинальностью. Кстати, не меньше гадостей он написал про немцев, французов, поляков. И нам легко признать, что в этих своих гадостях он был не так уж и неправ… Правда, одну черту и в евреях классик подметил, на мой взгляд, довольно тонко. «На лице его виднелась та вековечная брюзгливая скорбь, которая так кисло отпечаталась на всех без исключения лицах еврейского племени». Насчет «всех без исключения» наш антисемит загнул, но в общем верно: выражение лица достаточно распространенное. У многих евреев (например, у меня или у Жириновского) оно есть и мало нас красит. Что поделаешь — помордуют вас всего лишь какую-нибудь пару тысяч лет такие вот достоевские — вколотят и соответствующее выражение.

Но отсюда — прямая дорога уже к нашей теме.

Достоевский, с моей точки зрения, может считаться евреем по своему психологическому типу и творчеству в гораздо большей степени, чем русским. (Как, скажем, Пастернак может считаться не евреем, а русским).

Та самая «брюзгливая скорбь» очень сильна в творчестве Достоевского. Его книги — куда более скорбные, желчные, а, главное, много более нервно-рефлексивные, чем положено нормальному русскому писателю. Достоевский органически не может описать — охоту, драку, пирушку, — все то, чем сильны русская жизнь и литература, как и вообще здоровая христиански-дворянская жизнь и искусство Европы. Не только Толстой, но даже Гоголь здорово умели описывать плоть во всех ее смачных проявлениях. У Достоевского от плоти остается только слюна да желчь. Он смотрит на свежий, сильный, пьяно-веселый русский мир горящими, больными, запуганными, измученными, злыми глазами. Так не может смотреть на свою страну истинно русский человек, — каким бы умным и тонким он не был. Дело тут не в уме, а в позиции. Пристальный, острый, злой, точный, саркастичный взгляд — ЧУЖОЙ взгляд, со стороны, «из подполья». Взгляд того «чужого», который рвется, но не может стать «своим». Классический взгляд ассимилированного еврейского интеллигента, да еще в XIX веке.

Это — тоже вариант «всемирной отзывчивости», которую воспевал Достоевский. Такая невротическая «отзывчивость» бесконечно рефлектирующего, остро неуверенного в себе, но с больным самомнением человека («Записки из подполья»). Взгляд «беспочвенного интеллигента» любой национальности, но прежде всего, конечно же, — еврея, Агасфера. «В сем христианнейшем из миров, поэты — жиды» (Цветаева).

Рефлексия и сарказм Достоевского не оставляют в покое ни один, самый заветно-потаенный уголок России. О чем говорить, если он подробно описывает, как именно стал разлагаться труп старца Зосимы (представьте подобное описание трупа Анны Карениной!). И хамские слова Ракитина: «Да неужель ты только оттого, что твой старик провонял? Да неужели же ты верил серьезно, что он чудеса отмачивать начнет?» — это ведь и слова Достоевского. Он кричит вместе с Алешей: «Верил, верую, и хочу веровать, и буду веровать!» — и глумился, глумится, хочет глумиться и будет глумиться над этой верой вместе с Ракитиным. А ведь вера в старца — это символ веры в Православие, Россию. Другого, «не пропахшего» символа наш реакционер и националист не предложил. Если это — русский национализм, то что же такое «еврейская русофобия»?

«Еврейский акцент» Достоевского прорывается то там, то сям. Знаменитый сон Раскольникова об убийстве лошади — страшные, пьяные русские мужики насмерть забивают старую, «лядащую» лошаденку. « — По морде ее, по глазам хлещи, по глазам! — кричит Миколка». Сильно написано, не сентиментально, а страшно, будто автор видит какую-то ужасную правду, да прямо ткнуть в нее не может. Что стоит за этой жуткой сценой? Намек на революционный террор? (Ведь и Раскольников, очевидно, — первый террорист в русской литературе). Но еврей сразу видит тут погром, — и ужас перед этими «миколками», с их водкой, оглоблями, кнутами и страшным разгулом, этот ужас выражен Достоевским с такой силой, с какой ни один еврейский писатель, насколько я знаю, не описал кошмар погрома.

Наконец, «детская тема». Опять — нерусский взгляд! Русский человек смотрит на своих и чужих детей здоровее, нормальнее, проще, разумнее. А вот этот нервный трепет, захлебывающееся описание детских страданий, истерическая демагогия о том, что всемирная гармония не стоит слезинки ребенка, — это русский взгляд?

Ничего подобного. Это, если и гуманизм, то гуманизм страдания, гуманизм страдающей нации, ежесекундно ощущающей грань своей возможной гибели и ищущей спасения в детях. И великой иллюстрацией к этим словам Достоевского я бы поставил знаменитую фотографию — крохотный еврейский мальчик в пальтишке идет, подняв руки, под дулами немецких автоматов…

Подозревал ли Достоевский, этот гуманист-антисемит, насколько он близок к евреям? Может быть… И, может, поэтому так надувал свой антисемитизм?