Проезжая, мы увидели следы преступления русских — обугленные леса, где иногда на ветках полусожженного дерева еще зеленели листья. Несмотря на то, что мы путешествовали уже три дня, я продолжал рассматривать с интересом и любовью все, что мы проезжали: поля, леса, сады, огороды, деревни. Одно дерево, вскинув ветви вверх, казалось, молило небо помочь ему; другое, низко склонясь, видимо, отбросило всякую надежду получить поддержку от кого-нибудь, кроме самой земли. Еще одно, совершенно черное, было жертвой несчастья, от него остались одни только корни. Надеялось ли оно на что-нибудь или только умирало, я не знал. Мысли мои вращались вместе с колесами, каждое дерево, куст или облако подстегивали их. Я видел зайцев и белок. Аромат сосновых игл смешивался с другими запахами, и экзотическими, и знакомыми, хотя я не знал почему. Хотелось спрыгнуть с поезда, подобно герою книги, и затеряться в зелени.

Недавно между местечками Зверцинек и Билгорай была проложена короткая ветка, и, хотя ее еще не закончили, ею пользовались. У нашего поезда был маленький игрушечный паровозик с крошечными колесами, и на низеньких платформах были сиденья для пассажиров.

Все пассажиры в поезде были загорелыми, одежда на них выцвела от солнца. Многие мужчины были рыжебороды и в лапсердаках, и я чувствовал себя среди своих.

— Башева! — позвал кто-то. — Башева нашего раввина!

Хотя я знал, что это имя матери, я никогда не слышал, чтобы ее звали иначе, чем: «Послушай!». Так отец привлекал ее внимание, ибо хасиды не одобряют обращения к женщине по имени. «Башева» для меня было лишь именем из Библии, которым никто не пользовался.

Здесь же ее называли Башевой, женщины обнимали и целовали ее. Хотя она видела во сне, что ее отец умер, этого никто не подтверждал. Все же она спросила:

— Когда это случилось?

Помолчав, они стали рассказывать ей не только об отце, но и о матери и золовке, жене дяди Иосифа, Саре. Дедушка умер в Либне, бабушка, несколько месяцев спустя, — в Билгорае. Сара с дочерью, Ителе, скончались от холеры, двоюродная родня мамы, Хацкел и Двойра (сын дяди Иче и дочь тети Тайбл), тоже умерли.

В этот день, пронизанный солнцем, среди соснового леса, в зеленом раю, мать услышала ужасные вести и начала плакать. Я тоже пытался плакать, чувствуя, что так следует, хотя никто не смотрел, плачу я или нет, и я хитрил, мазал глаза слюной.

Внезапно все закричали — задние вагоны сошли с рельсов. Мы долго ждали, пока их с помощью палок поставили на рельсы. Все решили, что в эту субботу нужно вознести благодарственную молитву. Известно, что на этой дороге уже погибали пассажиры, которым повезло меньше, чем нам.

Местность между Зверцинеком и Билгораем была прекрасной. Мы проезжали леса и луга, иногда избу с соломенной крышей, иногда мазанку с черепичной крышей. Поезд останавливался, если кому-то хотелось пить, а другому — удалиться на минуточку в лес; или машинист сгружал чьи-нибудь вещи или болтал с крестьянами, жившими у дороги. Евреи общались с машинистом непринужденно, словно он был шабес-гой, который пришел в субботу в еврейский дом затопить плиту, и то и дело просили остановиться. Однажды во время одной долгой остановки из избушки вышла босая еврейка в платке. Она угостила маму черной смородиной, услышав, что едет дочь раввина, Башева. У мамы не было аппетита, но мы с Моше съели все, выпачкав губы, языки и руки. Годы голода сказались на нас.

Хотя мама хвалила Билгорай, местечко оказалось даже лучше, чем она описывала. Издали сосны, окружавшие его, казались синим шарфом. Дома перемежались садами и огородами, перед домами стояли мощные каштаны, каких я никогда не видел в Варшаве, даже в Саксонских садах. В местечке царила кротость, которой я прежде нигде не встречал, стоял запах парного молока и теплого теста. Казалось, что война и бедность где-то далеко. Дом дедушки, старый сруб, выкрашенный в белое, с замшелой крышей и скамейками под окнами, находился рядом с синагогой, ритуальной баней и богадельней. Семья вышла приветствовать нас, первым выбежал дядя Иосиф, унаследовавший должность отца. Дядя Иосиф всегда бегал, даже когда похудел и сгорбился. У него были молочного цвета борода, крючковатый нос и блестящие, как у птицы, глаза. Он носил лапсердак раввина, широкополую шляпу, туфли без каблуков и белые носки. Он не поцеловал маму, а крикнул: — Башева!

Толстая женщина, тетя Ентл, его третья жена, ковыляла за ним. Вторая жена дяди, тетя Сара, умерла полтора года тому назад, а первая — когда ему было шестнадцать лет. Тетя Ентл была столь же полна и спокойна, сколь дядя Иосиф худ и подвижен. Она более походила на ребецн, чем он на раввина. За ними следовала орда рыжих детей. У меня самого были огненно-рыжие волосы, но я никогда не видел сразу столько рыжих голов. До сих пор мои рыжие волосы делали меня редкостью в хедере, в доме учения и во дворе. Они казались экзотическими, как имя мамы, как занятия отца, как писательский талант брата. Но тут была целая стая рыжих, и самой рыжей из всех была дочь дяди, Броха. Меня повели в большую кухню дяди, где все было ново для меня. Печь казалась больше, чем в пекарне. Тетя Ентл сама пекла хлеб. Над плитой была труба, а на плите — треножник, на котором кипел горшок. По большой сахарной голове на столе ползали мухи, воздух был наполнен запахами дрожжей и каравая. Тетя угостила нас пирожками со сливами, у которых был райский вкус. Дети, Авромл и Шимшон, повели меня на двор. В сущности, это был сад с деревьями, высокой крапивой и сорняками, а также дикими цветами всех оттенков. Была там и веранда, на которой можно было спать. Я сел на кровать с соломенным тюфяком, и мне казалось, что я никогда не знал подобной роскоши. В ушах звенели голоса птиц, звуки кузнечиков и других насекомых, в траве копошились куры, а когда я поднял голову, то увидел местную синагогу, а за нею — поля, доходившие до кромки леса. Поля были всех форм и расцветок — квадратные и прямоугольные, темно-зеленые и желтые… Мне захотелось остаться здесь навсегда.

(Опубликовано в газете «Еврейское слово», № 58)