Как благочестивому еврею получить горячий чай в Субботу, когда готовить запрещено? В местечках вместе с субботней едой ставили в печь миску с кипятком, а в больших городах горячую воду держали на плите в огромных котлах. Плиты топились в пятницу, перед заходом солнца, и вода оставалась горячей всю Субботу.

Парни и девушки пили чай в чайных, улыбались друг другу и болтали. Дети прибегали с чайниками купить кипяток в долг — потому что в Субботу нельзя носить с собой деньги.

После субботнего полдника отец всегда посылал меня купить горячей воды в бакалейной лавке Ичеле. Дом, он же лавка и чайная Ичеле, находился на Крохмальной, 15. Жена Ичеле, Шпринца, — крупная, неряшливая, беспокойная женщина — была постоянно в возбуждении и известна своей мягкосердечностью. Она много трудилась и могла содержать большую семью. Один из ее сыновей, Hoяx, ходил со мной в хедер. Шпринца делала все: носила детей, рожала их, работала в лавке, доставала товар, солила огурцы, квасила капусту, готовила котел на Субботу и даже находила время для благотворительности.

Она всегда была занята по горло. Одним глазом смотрела на покупательницу, которая старалась выбрать селедку со дна бочки, другим — на детей, любивших играть бобами в мешках.

Шпринце приходилось пристыживать покупателей, которые вели себя так, словно товар в лавке принадлежал им. Она носила ветхий грязный фартук и ковыляла в стоптанных туфлях. Парик ее всегда был растрепан.

Иностранец, натолкнувшись на такую владелицу лавки, счел бы ее дикаркой, но Шпринца была цивилизованной и добродетельной женщиной. Жизнь она посвятила самому возвышенному делу — поддержанию своей семьи и, в пределах возможностей, еврейству и изучению Талмуда. Считалось, что ее супруг, реб Ичеле, — торговец, но он проводил дни в молитвах, устраивал ужины для хасидов, обсуждал дела праведников и изучал Мишну. Он был настолько же мал, насколько жена его была огромна, и озабочен хасидскими делами не меньше, чем Шпринца — лавкой. Ичеле стремился делать все одновременно: он цитировал «Зогар», слушал рассказы реб Меера-Евнуха, размышлял над толкованием трудного слова и собирал деньги для какого-нибудь бедняка.

Шпринца никогда не отходила от своих бочек с огурцами, мешков с провизией, вязанок дров и от покупателей. Реб Ичеле в юности был рыжим, но я его знал уже с серо-пегой бородой. Ходил он быстрыми мелкими шажками. Когда молился в молельне, то проглатывал большинство слов. Остальные повторял снова, расхаживая взад и вперед, всплескивая руками и поднимая талес до бровей. Но он всегда был настороже, всегда успевал сказать «Амен!», когда была его очередь. В доме Бога, как и в лавке, он следил за всем и не пропускал возможности участвовать в каком-нибудь благочестивом деле. Эта пара была так занята всю неделю, что не удавалось поговорить ни с мужем, ни с женой. Но в Субботу, когда я приходил с чайником, было другое дело.

Семья жила в маленьком помещении за лавкой. Если не ошибаюсь, там была только одна комната, где стояла плита, а на ней — котел. Но в комнате царил дух Субботы — стол накрыт, на нем бокал для кидуша и хлебный нож с перламутровой рукояткой. На Шпринце был аккуратно расчесанный парик и субботнее платье с орнаментом. На реб Ичеле — шелковый халат и шапка, отороченная мехом. У них были две дочери, набожные девушки, почти однолетки. Когда я был еще очень маленький, эти девушки каждую Субботу задавали мне один и тот же вопрос:

— На которой из нас ты бы женился?

Я, конфузясь, указывал на ту, что ниже ростом.

— Почему на ней? — спрашивала высокая, и я отвечал:

— Ты слишком большая.

Мой ответ всегда вызывал хохот.

Но когда я подрос, спрашивать стали реже. Под конец меня сочли слишком большим для таких шуток. Тем не менее, мы с девушками никогда не забывали нашего маленького представления, и я чувствовал себя неловко при встрече.

В этом доме, как и в моем, еврейство и мирская жизнь всегда были «на ножах».

Старший сын реб Ичеле отказался учить Талмуд — стал ремесленником и сбрил бороду. В пятницу вечером, после того как зажигали субботние свечи, я видел этого юношу в парикмахерской Цейтага. Его брили и мыли. Это причиняло реб Ичеле и Шпринце невыносимые страдания.

В Субботу он сидел за их столом, в модной шапке на напомаженных волосах, в современной куртке с бумажным воротничком и бумажной манишкой. Он спешил разделаться с едой и с застольным пением, чтобы повести свою даму на эту новую сенсацию — движущиеся картины. Реб Ичеле старался не смотреть на юного мятежника, боясь, что следующий поступок сына отправит родителей прямо в ад.

От младшего сына, Нояха, Ичеле и Шпринца тоже получали мало радостей. Хотя  Hoяx был еще мальчик, но тоже не хотел учиться, и им пришлось забрать его из школы. Он также отказался носить пейсы.

Особенно помню один субботний вечер. Войдя в комнату реб Ичеле, я сказал:

— Доброй Субботы! Можно взять немного кипятку?

— Зачем ты говоришь нам, что тебе нужен кипяток? — запел реб Ичеле. — Не думаешь ли ты, что мы уже знаем это?

Шпринца ринулась на мою защиту.

— Что ты хочешь, чтобы он сказал?

— «Доброй Субботы» достаточно.

— Ладно, тогда: доброй Субботы!

— Доброй Субботы, доброго года! — ответил реб Ичеле. — Написано, что когда придет Мошиах, все дни будут одна сплошная Суббота!

— А когда люди будут готовить? — спросила одна из дочерей.

— Кто это захочет готовить? Мир наш превратится в рай. Святые, сидя за столом Г-спода, слушая ангелов, раскрывающих тайны Торы, будут есть Левиафана.

— Ева, дай ему воды! — велела Шпринца.

— Куда спешить? — спросил реб Ичеле. — Как поживает отец, а?

— Ничего.

— Чудесный человек. Мудрец! Ты хочешь пойти по его стопам? 

— Да.

— Что ты делаешь после обеда?

— Ничего.

— Почему бы тебе и Нояху не учиться вместе? Учиться одному хорошо, но вдвоем еще лучше.

— Не сегодня, папа, — сказал Hoяx.

— Почему?

— Мне нужно пойти к другу.

— Что за друг? И где вы думаете встретиться? Написано, что Бог, желая распространить свою милость на евреев, дал им Тору и толкования ее. Почему ты отвергаешь Его дар? Если бы кто-то предложил тебе мешок жемчуга и золотых монет, ты бы попросил его подождать, пока ты вернешься от какого-то мальчика? Золото и алмазы ценятся только в нашем мире. Когда человек умирает, он не берет с собою ничего. Но Тора и толкования идут за ним после смерти.

— Да, папа, но он ждет меня.

— Кто он? И чем вы занимаетесь?

Я очень хорошо знал, чем занимается Hoяx. У него полны карманы пуговиц с коронами и орлами, и он всю Субботу играет в эти пуговицы. А также липнет к парням, которые водят девушек на движущиеся картины. Он хвастал, что ездит по Субботам, прицепившись к дрожкам. Каких только грехов не совершал Hoяx! И вот сидит реб Ичеле, неодобрительно глядя на него из-под желтых бровей.

— Ну, что ты скажешь?

— В другой раз.

— Ладно, если не хочешь, так и быть. Ева, дай мальчику кипятку.

Ева взяла мой чайник и наполнила его.

— Скажи отцу, что в следующий вторник годовщина смерти нашего ребе, и, с Б-жьей помощью, будет поминальный обед, — сказал реб Ичеле.

— Скажу.

— Ты еще ходишь в хедер? — Нет, я сам читаю Талмуд.

— Ты слышишь, Hoяx? Какую часть Талмуда ты читаешь?

— Ту, где говорится о яйце, снесенном в праздник.

— И ты понимаешь то, что ты читаешь?

— Да, конечно. Если меня что-нибудь смущает, я смотрю комментарий Раши.

— А если ты не понимаешь комментарий Раши?

— Я спрашиваю отца.

— Конечно. «Спроси отца своего, и он тебе скажет». Но вырастает поколение, которое отказывается спрашивать отцов. Теперь отец ничего не знает, знают только бродяги. Что ждет еврея, который забросит свою веру? Для гоев он не станет своим. И будет чужим и для нашего мира, и для будущего. Ладно, беги — а то твоя мать мерзнет.

— Поклон маме! — крикнула вслед мне Шпринца.

Сквозь полузавешенную дверь я видел лавку, где всю неделю под газовыми лампами толпились покупатели. Теперь она была наполнена субботними тенями и странной тишиной. Казалось, все предметы погружены в субботние размышления, особенно те, которые нельзя трогать в святой день. Все дышало миром, пакеты цикория и дрожжей, мешки с горохом, груды щепок. Господь отдыхал на седьмой день, и они тоже… Наступит ли вправду время одной лишь вечной Субботы?

На улице я увидел реб Меера-Евнуха. Этот человек представлял для меня большую загадку — мужчина, у которого не росла борода! Что может быть более странным, чем безбородый еврей? Более того, каждый месяц он сходил с ума на две недели. Тогда он бормотал себе под нос, улыбался, потирал руки. Когда разум возвращался к нему, он источал мудрость, цитировал Тору, изречения хасидов, рассказывал о ребе-чудотворцах.

 Сегодня явно был один из дней просветления. Он прошел мимо в шелковой капоте и шапке, отороченной мехом. Обычно он молился в молельне допоздна, только вечером возвращался домой.

Но где его дом? Куда он шел? У него не было ни жены, ни детей. Кто ему готовил субботнюю трапезу? Кто стал бы заботиться о евнухе, да к тому же еще безумном? Кто-то, однако, заботился, присматривал за ним, стирал его белье, стелил постель на ночь. Какая-то милосердная женщина взяла на себя этот труд.

— Доброй Субботы, реб Меер.

— Доброй Субботы. Вы уже поужинали? Напомни отцу, что на следующей неделе — годовщина смерти ребе, и будет поминальный обед.

И реб Меер-Евнух пошел домой благословить вино и прочесть субботний гимн. Евнух или нет, здоровый или сумасшедший — еврей есть еврей.

(Опубликовано в газете «Еврейское слово», № 78)