Самуил Гордон и его рассказ «Тель‑авивский виноградарь»
Самуил (Шмуэль) Вульфович Гордон был одним из самых видных представителей последнего поколения еврейских писателей в Советском Союзе. Он родился в Ковно (Каунас) в 1909 году, воспитывался в детском доме, юношей приехал в Москву, учился на еврейском литературно‑лингвистическом отделении (ЕВЛИТЛО) 2‑го МГУ.
Отделение это стало настоящей кузницей кадров для еврейской культуры в СССР. На нем преподавали такие корифеи лингвистики и литературоведения на идише, как Йехезкель Добрушин, Айзик Зарецкий, Ицхак Нусинов, Арон Гурштейн. А его выпускники явились своего рода первопроходцами, поставившими на ноги советскую еврейскую литературу, а также педагогику, языкознание и лексикографию. Среди них лингвисты и лексикографы Соня Рохкинд и Хаим Лойцкер, знаменитые поэты и прозаики Изя Харик, Зелик Аксельрод, Иосиф Рабин, Нотэ Лурье, Бузи Олевский и другие.
Самуила Гордона, окончившего вуз, по всей видимости, в 1934 году, можно назвать долгожителем из плеяды выпускников ЕВЛИТЛО, так как почти все ее представители были репрессированы, многие погибли на фронте или в сталинских застенках.
Гордон оказался и одним из самых плодовитых авторов в советской еврейской литературе: дебютировал с повестью на идише в 1928 году, издал не менее 12 книг на идише, среди которых романы, рассказы, повести и большое количество путевых заметок и очерков. Девять его книг переведены на русский язык. В своем творчестве он продолжил традиции европейской психологической прозы, рисуя исторические пласты и события через внедрение во внутренний мир, душевные искания, психологические и морально‑этические коллизии своих героев. Со скидкой на условия советской цензуры и идеологического прессинга творчество Гордона можно назвать художественной летописью советского еврейства.
С началом Великой Отечественной войны Гордон был призван на фронт, участвовал в боевых действиях, награжден орденом Отечественной войны 2‑й степени и медалями, а в 1942 году по состоянию здоровья уволен в запас. Позже работал в Совинформбюро, Еврейском антифашистском комитете, был активным автором печатного органа этого комитета, газеты «Эйникайт». В 1949 году Самуила Гордона арестовали и репрессировали по делу ЕАК. До 1956 года он был в ГУЛАГе, впоследствии реабилитирован.
* * *
Мне довелось познакомиться с ним лично во время работы в редакции журнала «Советиш геймланд», где Гордон был одним из многолетних авторов и членом редколлегии. В 1994 году я пригласил Самуила Вульфовича прочитать курс лекций 52 студентам факультета по подготовке учителей языка и культуры идиша, действовавшего в те годы при московском отделении нью‑йоркского «Туро колледж». Не раз я просматривал видеозапись с первой его лекцией из этого цикла, где Гордон делился с молодыми слушателями своими горькими воспоминаниями из ГУЛАГа, сравнивая себя и других выживших в сталинской мясорубке с героем повести Давида Бергельсона «Дер тойбер» («Глухой»). Он долгие годы мечтал о том, чтобы настал момент, когда можно будет прервать вынужденное молчание и рассказать правду о страданиях еврейских литераторов, артистов, ученых, вся вина которых заключалась лишь в том, что они хотели творить в Советском Союзе свою национальную культуру на родном языке.
После лекции Самуил Вульфович пригласил меня и моего учителя, израильского профессора Гершона Вайнера — создателя кафедры идиша в Университете Бар‑Илан, а в то время председателя Всемирного совета по языку и культуре идиша, — в свою квартиру на Кутузовском проспекте. Мы с профессором Вайнером с изумлением, граничившим с оцепенением, на протяжении всего вечера слушали рассказ Гордона о его военном прошлом и страшных испытаниях, выпавших на его долю после ареста.
К концу встречи он сказал: «Мне много лет, но у меня остались две мечты. Первая — увидеть своими глазами меорэс а‑махпейлэ (гробницу праотцев в Хевроне), а вторая — увидеть этот роман (при этом он поднял со стола огромную пачку машинописных страниц) изданным в Израиле. Этот роман — самое важное из того, что я написал в своей жизни. Он будет служить вечным памятником тем, кто не смог вернуться оттуда, из этого ада».
К сожалению, первой мечте не суждено было сбыться, Гордону не удалось посетить Израиль из‑за проблем со здоровьем. Зато вторая его мечта сбылась, хотя и частично. Профессор Вайнер воспринял ее как свое личное обязательство. Через невероятные трудности ему удалось мобилизовать немалую сумму денег, необходимую для издания романа, слить воедино главы, опубликованные ранее в журнале «Советиш геймланд» (впоследствии «Ди идише гас»), отыскать утерянную, не редактированную рукопись этих глав, совместить этот текст с главами продолжения, переданными ему самим Гордоном. Кроме того, нужно было найти редактора, который смог бы не только перевести советское правописание идиша в общепринятое, но и заменить и объяснить огромное количество русизмов, которые были непонятны читателю, далекому от советской действительности. После всех этих усилий роман «Изкор ди фармишпетэ шрайбер» («Поминальная молитва по осужденным писателям») был издан в 2003 году в Иерусалиме . К величайшему сожалению, автор не удостоился увидеть свое детище, так как скончался в Москве в 1998 году.
Роман «Изкор» можно с уверенностью назвать историческим. Имена героев изменены, хотя чаще всего они легко узнаваемы. Это произведение создает широкий исторический фон, отражающий крах советской еврейской культуры и горькую судьбу ее ярких представителей.
Роман заканчивается сценой‑мистерией: в Йом Кипур в синагоге собрались великие праведники и читают «Изкор» по погибшим еврейским писателям: «Никто никого не подгонял. После “Изкор” по погибшим на войне, по жертвам резни Сталина и Гитлера, да сотрется память о них, после того, как помянули погибших раввинов, резников, канторов <…> чернобыльский магид никого из погибших писателей не забыл: ни тех, которые пали на поле боя, ни жертв, которые пали в городах и местечках… Если он кого‑то забывал, то ему тут же напоминали. Мертвая тишина из синагоги через окна, двери и стены рвалась наружу, наполняя собой близлежащие улицы и переулки. Чернобыльский магид и гуляйпольский цадик подошли очень близко к широко распахнутому орн койдеш, откуда гремел над землей и под небесами вечный еврейский “Изкор”…»
* * *
Уже после кончины Самуила Гордона ко мне в руки попал экземпляр его первой, изданной после войны книги «Милхомэ‑цайт» («Дни войны») . Книга была издана в московском издательстве «Дер Эмес» в 1946 году и включала в себя 19 коротких рассказов и фронтовых очерков. Они посвящены героизму солдат‑евреев, сражавшихся в разных родах войск, на разных фронтах, в разных условиях. Описанные типажи тоже очень отличаются друг от друга. Но один рассказ особенно привлекает внимание как своим заглавием, так и судьбой героя, а главное — практически сионистским содержанием. Нам вряд ли удастся понять, какими мотивами руководствовалась тогдашняя цензура, но этот рассказ явно выходил за принятые в те годы рамки.
Рассказ называется «Дер тель‑овивер вайнгертнер» («Тель‑авивский виноградарь»). В нем повествуется об истории красноармейца Шлойме Цармана, которого рассказчик встретил в самом начале войны — во время тяжелых боев и отступления под городом Кобрин в Белоруссии. Это был молодой человек с загорелым лицом и черными кудрявыми волосами. Он служил снайпером и успешно сбивал немецкие самолеты. Каждый сбитый самолет и количество убитых им фашистов Шлойме записывал в свой блокнот. Его глаза не только обладали такой остротой зрения, что давали ему возможность точным выстрелом сбивать вражеский самолет на полной скорости, но и были столь выразительны, что, заглянув в них, люди видели то, что не поддается описанию словами…
Лунной ночью, в перерыве между боями, солдат рассказал свою историю: он из Палестины, в поселении под Тель‑Авивом был виноградарем. За пять недель до немецкого нападения на Польшу Шлойме приехал в польский городок Хелм навестить пожилых родителей. Его отец был праведным евреем, сойфером, он — младший сын в семье. Шлойме уже собирался домой, в Тель‑Авив, когда вспыхнула война, и он попал в гетто, где пробыл 96 дней. В рассказе нет подробного описания ужасов гетто, лишь одно предложение, в котором содержится вывод главного героя: «Лучше погибнуть в бою, чем пробыть один день под немцами» . Его самое большое сожаление — о том, что в гетто у него не было оружия…
Накануне акции массового уничтожения ему с несколькими молодыми людьми удалось бежать. Перед бегством он получил благословение отца, которое передано дословно и поражает своим драматизмом и библейскими ассоциациями:
«Беги, дитя мое, беги в Россию <…> потому что оттуда придет избавление. Сегодня Эрец‑Исроэл там, где будут уничтожать убийц Израиля. Ты был виноградарем, а сейчас ты будешь палачом. Режь их, убийц, так же, как ты резал у себя дома виноградные грозди. Помни, что наши праотцы умели сражаться еще до того, как научились вспахивать землю. И как Б‑г не смилостивился над грешниками Сдома, так же пусть в твоем сердце не найдется жалости к немцам. Иди, дитя мое, и пусть в бою тебе светит мое благословение» .
Это благословение удивляет несколькими нюансами. Во‑первых, в нем есть пророчество верующего иудея, праведника, о том, что наступит война с Советским Союзом. Судя по указанным в рассказе временны́м параметрам, благословение было произнесено примерно в январе 1940‑го, то есть за полтора года до нападения немцев на СССР. Есть также пророчество о роли Советского Союза как освободителя от немецкого ига.
Во‑вторых, в нем подчеркивается сакральное значение Земли Израиля для духовного сознания еврейского народа. И в‑третьих, аллюзии на праотцев и грешников Сдома были в основном чужды советской еврейской литературе, которая призвана была воспитывать новый тип трудящегося еврея‑социалиста, отрекшегося от своего древнего духовного и исторического наследия. В этом смысле показательно для «советского» стиля звучат слова поэмы Изи Харика «Фаргейт ир, уметике зейдэс» («Исчезните, грустные деды»):
Исчезните, исчезните, вы,
грустные деды,
С бородами запуганными, снегом
припорошенными,
В вашем падении, в вашей
последней боли
Вы остались последними
свидетелями…
А мы, те, кто вас зовет еще дедами,
Знаем, что это уже ненадолго,
Мы восходим, как первый звук,
Как первый звук будущей радости…
Шлойме Царману удалось бежать из гетто. Через леса и болота, без еды и сна он добрался до Вильны. «Из Вильны я легко мог уехать домой, в Тель‑Авив, — продолжает он свой рассказ, — но, как вы видите, я остался. Почему? Из Вильны ближе к Берлину, чем от берегов Иордана. Я готовился стать солдатом, в Вильне учился стрелять… Я должник перед немцами» .
Записывая количество сбитых самолетов и убитых немцев, он попросил командира отправить его блокнот друзьям в Тель‑Авив по указанному адресу, в том случае, если он, Шлойме, погибнет в бою.
Так и случилось. На глазах рассказчика Царман геройски погиб в бою под Смоленском. Командир вынул из его кармана блокнот и к тому списку, что там был, добавил еще одну цифру: количество фашистов, уничтоженных последним выстрелом Шлойме.
Хороня погибшего солдата, советский командир произносит речь, которая сегодня нас поражает: «Гражданин Палестины, советский красноармеец, героический сын еврейского народа Шлойме Царман. Недалек день нашей победы. В наших селах будут вновь цвести сады, и на твоей могиле дети посадят цветы. Тельавивцы, за которых ты сражался на нашей советской земле, будут слагать о твоем героизме песни. Маленький блокнот мы пошлем в Тель‑Авив, и твой народ будет гордиться тобой так же, как мы гордимся тобой здесь. Слава тебе во веки веков, советский красноармеец Шлойме Царман» .
В военные и первые послевоенные годы в советской еврейской литературе нередко выражалась солидарность с еврейским ишувом в Эрец‑Исраэль и его борьбой за независимость, именно это давало возможность авторам, писавшим на идише, упоминать в своем творчестве как героических праотцев, так и современный им Эрец‑Исраэль.
Например, Ицик Фефер в знаменитой поэме «Их бин а йид!» («Я еврей»), написанной в тревожные дни 1942 года, в некотором роде воспевает Сталина:
Я еврей, который испил
Из чудесного сталинского бокала
счастья…
Но в этой же поэме присутствуют и многочисленные упоминания о духовном и историческом наследии еврейского народа:
Морщина мудреца Акивы,
Исайи светлая мечта
Восторг мой вызывают живо,
Но с ним и ненависть слита:
То кровь героев — Маккавеев
Бурлит, кипит в крови моей.
Со всех костров, где жгли евреев,
Звучал мой голос: я еврей!
В этой поэме Фефер мечтает о том, чтобы его голос «отозвался эхом в гавани хайфского порта», а заканчивает ее верой в победу Красной армии и — одновременно — верой в извечную истину, высказанную библейским пророком Шмуэлем: «Нецах Исраэль ло йишакер» («Вечность Израиля не обманет»):
Пусть Гитлер мне могилу роет —
Но я его переживу,
И сказка сбудется со мною
Под красным флагом наяву!
Я буду пахарем победы
И кузнецом судьбы своей,
И на могиле людоеда
Еще станцую! Я еврей!
Поэт Давид Гофштейн, который жил в Палестине в 1925–1926 годах, но по воле обстоятельств вынужден был вернуться в Киев, продолжал во сне и наяву мечтать об Эрец‑Исраэль. Он появлялся в его творчестве везде. В одной из последних поэм, «У окна», написанной в 1949 году, за пару месяцев до ареста, и посвященной 150‑летию со дня рождения А. С. Пушкина, также возникает Израиль:
Во всех странах,
И в Израиле, самой молодой
стране, —
Его любовь помогает сражаться
моим друзьям,
А враги дрожат пред силой его гнева.
Но вернемся к рассказу Гордона. Читателя наверняка занимает вопрос: насколько правдива история с «тель‑авивским виноградарем»? В конце повествования рассказчик сообщает: «Я не знаю, отправил ли тогда командир блокнот в Тель‑Авив и дошел ли он до земляков Шлойме Цармана, поэтому я описал эту историю. Я был ее живым свидетелем в грозную зиму 1941 года на Смоленском фронте» .
А нам остается лишь быть благодарными светлой памяти Самуила Гордона, напомнившего нам этим рассказом, что победа ковалась ценой миллионов искореженных судеб, многие из которых и сегодня будоражат душу и видятся буквально на грани реальности.
Народ книги и периодики
«…Я все это слышал с детства»
