Нашу жизнь иногда выражают очень странными словами. Нет, я не про те, о которых вы подумали, а просто о, так сказать, неподходящих к явлению. Вот, например, — «генофонд», что за зверь?

Употребляется только вкупе с «разбазариванием». Так и говорят: происходит разбазаривание генофонда. Так и видишь картинку — пошли гены (с маленькой буквы) на базар…

Девушки ли нетяжелого поведения ударились в Стамбул на заработки — разбазаривание генофонда. То есть несколько десятков девиц — это, дескать, весь имеющийся в наличии запас красоты и женственности. Интересно, что журналистам и в голову не приходит, что эти девушки — вообще-то личности, граждане, взрослые люди, может быть, и более самоответственные, чем иные, так как, рискуя собой, спасаются от безнадежной безвыходности родной страны. Кстати, и для иных — обидно: что же, девушки не столь авантюрные и поведения не столь легкого — это уже и не генофонд никакой?

Но журналист понимает, что страна вообще на проблему внимания не обратит, если не поорать о генофонде.

Еще загадка: крики о генофонде, когда сердобольные иностранцы хотят усыновить-удочерить обездоленных брошенных детей из Дома малютки. «Наш генофонд разбазаривается по заграницам» — сама слышала эту фразу и потом долго думала, как это человеку представляется? Вот эти несчастные сироты и полусироты, брошенные и с первых дней жизни страдающие от всех мыслимых болезней — эти существа, обреченные на нищету и криминал — о них он способен сказать, что это и есть гены — опора и надежа какого-то его, чуть не личного, фонда? Жениться, что ли, на них на всех собрался?

В общем, генофонд вошел в моду, и говорили о нем много и долго. В «Литературке» дискуссия переливалась из номера в номер. В ней появилось еще одно устойчивое словосочетание — «гибель генофонда». Да, это вам не разбазаривание, а кое-что посерьезнее.

Где-то по ходу дела стало выясняться, что участники дискуссии считают, что в ходе исторического процесса погибли гены храбрости и доброты, гены благородства и уважения к старшим, гены духовности и трезвости, гены грамотности и научного кругозора. Голова моя шла кругом, полученные на уроках биологии знания болтались в ней усохшим излишеством. Да, если в гене размещается духовность и т.д., то где же находятся цвет волос, рост; длинный нос, абсолютный слух и наследственные болезни (не про нас будь сказано)?

Конечно, можно понять участников дискуссии и бравых репортеров, о которых я говорила в начале. Если, например, говорить о том, что для нашей страны и ее истории характерно, что благородные, знающие, трезвые, умелые люди находили здесь скорей гибель, чем признание, то нужно срочно отдать себе отчет, а что же происходит теперь? И нести ответственность за это происходящее. А если сказать, что некие гены погибли, то все ясно — мы все теперь неумелые, низкие, преступные, глупые — такими нас делают выжившие гены — и, значит, взятки со всех гладки. Кто виноват — генофонд виноват, — и отстаньте.

Голова кругом пошла от этого словопомола не только у меня, и, наконец, в дискуссии высказался А. Мелихов. Он попытался внятно объяснить, что такое гены, и напомнить, что интеллектуально-душевные качества человека обусловлены не на генетическом, а на культурном уровне, той общественной ситуацией, которая его формирует. Все верно, но другой публицист нашел интересный (особенно для меня) пример, которым проиллюстрировал свою мысль. Он указал, что евреи много столетий были народом тихим и от криминала далеким, пока на заре двадцатого века в одном веселом южном городе не проявили себя как весьма умелые налетчики. Речь шла, конечно, об Одессе и о Мишке Япончике со товарищи. С тех пор и посейчас, как отметил — и совершенно справедливо — публицист, словосочетание «еврей-бандит» так же никого не удивляет, как и появившиеся чуть позже «еврей-солдат» и «еврей-полководец». Дело не в генах — и я могла на этом успокоиться, но захотелось обдумать предлагаемые примеры. Оставим пока в стороне «военную» тему — она, к сожалению, слишком актуальна — и обратимся к криминальной.

Господа, если на рубеже веков появился и расцвел еврей-бандит, то где же еврей-сыщик?

Стала вспоминать, что же мне такого известно про национально-криминальный уклон? Евреи действительно были весьма законопослушны… до поры до времени… В Российской империи, например, архивы по уголовным делам до середины XIX века дают буквально единицы правонарушителей-иудеев. Не то во Франции. Мемуары знаменитого Видока, начальника парижской полиции, основателя системы полицейского сыска с использованием агентуры, полны упоминаний о евреях-уголовничках. Английские писатели — то же самое. В романе Чарльза Диккенса «Оливер Твист» — ярчайший образ Феджина — руководителя целой «воровской академии», то же — у Честертона, тем более — Конан-Дойль. Я теперь знаю, что описанные автором Шерлока Холмса боксеры-иудеи — вполне исторические лица, зачинатели профессионального бокса в Британии. Но ведь у Конан-Дойля — они еще и бандиты. Любимое же занятие еврея у Конан-Дойля — это шпионаж. А вот в полицейском сыске — нет, не выведены. Так, может, их и не было, евреев-сыщиков? Жизнь у такого была бы потяжелей бандитской — вечно меж жерновов.

Впрочем, есть любопытная книга, в которой встречаем эту редкую птицу.

В 1908 году в Санкт-Петербурге в издательстве Сафонова вышла книга «Преступления, раскрытые начальником С.-Петербургской сыскной полиции И.Д. Путилиным». Это собственные его записки и воспоминания, вышедшие в свет к 15-летию смерти Ивана Дмитриевича. Был он человек незаурядный — талантливый сыщик, неподкупный руководитель, великолепный рассказчик. Книга его — отнюдь не детектив, а исторический групповой портрет, фотопортрет времени — и есть в этой группе одно неожиданное лицо — служивый городской стражи — Ицка Погилевич, «шустрый еврей».

«Между прочим, — пишет Путилин, — это был очень интересный еврей.

Как он попал в стражники, я не знаю. Труслив он был как заяц. Но как сыщик — незаменим. Потом он долго служил у меня, и самые рискованные или щекотливые расследования я всегда поручал ему.

Маленький, рыжий, с острым, как шило, носом, с крошечными глазками под распухшими воспаленными веками, он производил самое жалкое впечатление безобидной ничтожности и с этим видом полной приниженности проникал всюду.

В отношении же розыска вещей у него был прямо феноменальный нюх. Он, когда все теряли надежду найти что-нибудь, вдруг вытаскивал вещи из трубы, из-за печки, а один раз нашел украденные деньги у грудного младенца в пеленках!

Но о нем еще будет немало воспоминаний…»

Воспоминаний об Ицике дальше действительно немало. Вот он находит скупщиков у банды душителей, выслеживает вместе с Путилиным, тогда квартальным надзирателем, а мы бы теперь сказали — участковым, самих бандитов и лично задерживает и вяжет двоих из них (один — двоих!): «Остальные, бывшие в сторожке, были все переловлены ловким Ицкою. Их было двое…». При помощи Ицки же Путилин задержал главарей душителей. «…Картины одна страшнее другой проходили перед нами на этом следствии, и на фоне всех ужасов рисовались люди-звери, настоящие разбойники…

Я искал их без устали вместе с Ицкою Погилевичем…». Вместе с Ицкою шел на бандитов, убийц, зная, что нет надежней товарища: «кликнул Погилевича», «взял только своего Ицку» (это брать голыми руками без оружия душегуба, на котором десятки человеческих жизней). «За быстроту и распорядительность просил я полицмейстера отличить моего Ицку» — это за раскрытие путей сбыта краденых лошадей — смертельно опасное дело — конокрады убивали походя.

А где ж трусость-то Ицкина, Иван Дмитриевич? В дореформенные времена (конец 1850-х гг.), бесправный, на птичьих правах живущий еврей бережет покой столицы, сидит в засадах, вяжет душегубов, останавливает разбойничков, вступает в открытую схватку со скупщиками краденого, выслеживает разорителей-мошенников… Почему назвали вы его трусом, Иван Дмитриевич? Если рассказываете о человеке смелом самоотверженно… Так трусом-то зачем обозвали верного и надежного соратника?

Есть у меня гипотеза. Бросил Путилин эту кость «еврей-трус» своим читателям, чтобы они вникли и поверили в Ицкины истории. Он неглуп был и понимал, что напиши «еврей-храбрец», так дальше и читать не станут — засмеют, а хотелось должное отдать стражнику Погилевичу.

То есть еврею положен ген трусости, а если он храбр, то… назовем это геном ловкости… Чувствуете знакомый подход? Хотя в XIX веке слова «ген» не знали, конечно. Зато чаще нас упоминали родственное «гений».

Кстати, о том, что за все его труды хоть какое-то отличие досталось Ицику, Путилин и не упоминает. Но спасибо, что сохранил нам что-то о трудах и днях Ицика Погилевича — русского сыщика, стражника Российской столицы.

Интересно, что, перелистав модные нынче повести Л. Юзефовича о сыщике Путилине, написанные отчасти на основе тех же «Записок», я не нашла у него и вовсе никакого упоминания о стражнике-еврее. Похоже, что те же опасения мучают современного литератора: не поверят ведь, решат, что присочинил грубо из личной к сынам Израиля симпатии.

Иван Дмитриевич Путилин нам хоть оставил память о соратнике, а современный беллетрист ее начисто стер, может, и не заметив…

(Опубликовано в газете «Еврейское слово», № 80)