Сколько стоит на земле Касриловка, никто не упомнит таких похорон, как похороны кантора реб Мейлаха.

Реб Мейлах был голодранцем и бедняком, таким же нищим, как и прочие жители Касриловки, заслужил же он такие похороны, потому что умер во время неилы — молитвы, заключающей Йом Кипур.

А так умереть дано только праведнику, большому праведнику.

Солнце уже клонилось к закату. Прощаясь с Касриловкой, оно заглядывало в окошки старой молельни, высвечивало бледные изможденные лица молящихся, похожих на живых мертвецов, их желтые талесы и белые китлы.

Голод — что голод, его эти живые мертвецы уже давно не чувствовали. Но как покидают их силы, как уходит их жизнь, они чувствовали. Покачиваясь, не отрывая глаз от праздничных молитвенников, они подпевали кантору реб Мейлаху и взбадривались, нюхая нашатырь или табак.

Кантор реб Мейлах, патриархального вида длиннобородый еврей, с раннего утра стоял у амвона перед Владыкой мира, воздев руки, и истово молился — рыдал, умоляя Его смилостивиться над людьми, которые назначили его своим заступником, ходатаем, простить им их великие прегрешения и даровать добрый год.

На такого ходатая, как реб Мейлах, прихожане старой молельни, слава Б-гу, могли положиться.

Перво-наперво голосище у него был такой, что стоило ему открыть рот, как стены молельни начинали дрожать и оконные стекла звенеть, а старики рассказывали, что смолоду у него и вовсе был громоподобный рык. Сверх того, молитву он всегда обильно орошал ручьями слез, а глядя на него, лила слезы и вся община. Голос у него с годами ослаб, но рыдать он рыдал по-прежнему, да так, что и стену проймет, и мертвеца разбудит.

Реб Мейлах, воздев руки, взывал к Владыке мира — по синагоге разносился знакомый всем напев молитвы, заключающей Йом Кипур:

— О Отец! О Отец! Смилуйся над детьми Своими!..

И все присутствующие каялись в великих прегрешениях и молили Б-га простить их и даровать хороший год им и их несчастным голодным детям.

Как вспомнили они своих бедных исчахших деток, душеньки невинные, так сердца их растаяли, умилились, и они готовы были поститься еще три дня и три ночи, лишь бы вымолить у Превечного добрый год!

А кантор реб Мейлах, немного переведя дух, звучно запел:

— Ямама-ма-ма-ма-ма-ой-вей! Ой-вей-ой-вей-ой-вей!..

Но вдруг пенье оборвалось на полуслове, в тишине раздался глухой стук. Молящиеся встревожились, стали перешептываться:

— Шшшш… Шшшааа…мммм!.. Ну, ну! Шамеш! Служка!!!..

Служка Хаим — он мигом прибежал — подхватил кантора реб Мейлаха, голова кантора реб Мейлаха повисла, лицо побелело, помертвевшие губы, казалось, горько улыбаются.

Молящиеся заметались, подносили к его носу нашатырь, брызгали на него водой, терли ему виски. Ничего не помогало! Кантор реб Мейлах умер. Кантор реб Мейлах мертв!..

Когда волк утаскивает овечку из отары, стадо, бывает, поблеет, помечется из стороны в сторону, а потом собьется в кучу и дрожмя дрожит.

Так было и в старой молельне, когда умер кантор реб Мейлах.

Поначалу стоял шум и гам, потом заголосили на женской половине — это жена кантора Цвия лишилась чувств, а вслед за ней попадали в обморок и еще кое-кто из женщин.

Тут раввин реб Иойзефл дал знак старостам, и они стукнули по амвону — призвали к тишине. А служка Хаим (он и утреню вел) подошел к амвону и запел с того места, где смерть прервала кантора реб Мейлаха. Хор голосов подхватил молитву. Пели до тех пор, пока реб Нисл, протрубив в рог, не дал знать, что пост окончен.

После чего началась будничная вечеря, после будничной вечери все высыпали наружу благословить новолуние, а благословив новолуние, поспешили по домам — разговеться после поста кто крылышком курицы со стаканчиком чая, а кто и куском хлеба с селедкой и глотком воды.

Через час весь синагогальный двор заполонили люди — яблоку было негде упасть.

Мужчины и женщины, парни и девушки — все при­шли на похороны, грудных младенцев и тех принесли.

Прихожане не положились на служек — сами сделали все, что положено. Шутка ли, такой покойник!

Ночь была светлая, теплая. Луна щедро освещала Касриловку, да и как не посветить ее беднякам: ведь они пришли отдать последний долг кантору реб Мейлаху, проводить его в последний путь. Когда носилки поставили у старой молельни, раввин реб Иойзефл начал надгробную проповедь. Собравшиеся зарыдали.

Раввин реб Иойзефл, приводя стихи Святого Писания и древние притчи, убедительно доказал, что кантор реб Мейлах умер не как обычный смертный: такой смерти удостаиваются только святые. Они попадают прямиком в райские кущи, поэтому такому праведнику можно только позавидовать, такой смерти должен возжелать для себя каждый, ибо только избранным дано умереть у авмона во время завершающей Йом Кипур молитвы, когда Б-г простил все грехи. Если такой праведник покидает город, весь город — от мала до велика — обязан его проводить, если такой праведник умирает в городе, весь город — от мала до велика — должен его оплакать.

— Рыдайте же, стенайте, евреи, оплакивайте праведника, которого мы провожаем. Молите его, чтобы он был заступником пред Престолом славы, чтобы он таки выпросил для нас для всех добрый год, ведь уже давно бы пора Б-гу смилостивиться над Касриловкой и ее евреями!..

И все — от мала до велика — заливались слезами: они верили, что теперь у них достойный ходатай, настоящий заступник перед Всевышним.

И не один из них много бы отдал тогда, чтобы оказаться на месте кантора реб Мейлаха.

А раввин реб Иойзефл, забыв, что обращается к покойнику, завершил надгробное слово так:

— Иди с миром — здоровья тебе и удачи!

И еще долго-долго не умолкали разговоры о смерти кантора реб Мейлаха, о его похоронах.

— Да, ему можно только позавидовать… — вздыхая, говорили в Касриловке.

(Опубликовано в №234, октябрь 2011)