Гитл с Пинхасом в мальчика всю душу вкладывали. Они гордились каждой его хорошей оценкой, до боли в сердце переживали, когда Марик вернулся домой заплаканным и рассказал, что дети бросали в него камешками, крича при этом: «Жидовская морда, убирайся в свой Израиль!» Пинхас тогда потерял самообладание и хотел было идти в школу разбираться с обидчиками, но Шимон и Женя его остановили.

В какой‑то момент к нему подошел один из бородачей и спросил, не заинтересован ли он получить вызов на выезд в Израиль. Фима был в шоке от того, что о подобных вещах здесь говорят так открыто с незнакомцами. И с некоторой долей смущения в голосе объяснил, что вызов ему пока не нужен, что он студент, недавно приехал в Москву и скучает по еврейской среде. Бородач тут же пригласил его в кружок своих друзей, тоже молодых людей с бородами, оживленно беседовавших о вещах, которые показались Фиме одновременно и смелыми, и странными, и угрожающими.

Если бы он не был одет в форму НКВД и у него была бы борода, я и не сомневался бы, что он меламед. Внезапно он заговорил тихим голосом на идише, с тем же геморе‑нигн: «Прежде всегооо не будь таким йолдооом (глупцом), закрой рооот на замооок, достаточно набебался (наболтал лишнего), поэтомууу ты здесь. Во‑вторыыых, чтоб ты тихо делал тооо, что я тебе скажууу, тогда останешься в живыыых». После этих слов он опять надел на себя строгую маску и громко сказал на русском: «Можешь идти».

Я нашел нужный подъезд, постучал в дверь, и вот он, на пороге стоит Гершл... Это был тот самый момент, которого я ждал четыре года. Сейчас, согласно моей клятве и плану, я должен был вмазать ему по физиономии и поломать все кости. Нам обоим тогда было по сорок три года, в общем‑то молодые еще люди. Но я увидел перед собой ссутулившегося старика с глубокой вмятиной на лбу, абсолютно седого, с погасшими глазами. Несколько мгновений мы стояли друг напротив друга молча. А потом, внезапно обнявшись, долго‑долго обливались слезами...

Женщины рассказывали о погромах, казаках, бандах... Я почувствовал огромное напряжение. Хорошо помня об их личной горькой доле, я ни в коем случае не хотел, чтобы сестер настигли и снова ранили тяжелые воспоминания. Вдруг Неся посмотрела вокруг и сказала: «Послушай‑ка, давай войдем в дом, что‑то здесь слишком много ушей, не для них эти разговоры...»