Тинторетто повлиял на Рембрандта (1606–1669), а его связи с еврейской общиной Амстердама и многочисленные иллюстрации к еврейской Библии хорошо известны. В связи с этим возникает вопрос: до какой степени (если это вообще так) Тинторетто предвосхитил Рембрандта; иначе говоря, стал ли он художником, который привнес в свое творчество современные ему культуру и уклад венецианских евреев, как в следующем столетии это сделает Рембрандт с культурой и укладом евреев Амстердама?

Историк хочет сообщить о причинах тех или иных событий, а прозаика интересует, как они происходили и какие чувства вызывали. Такое разделение труда полезно для обоих жанров, но оно же наделяет их определенными пороками. Историк может втиснуть прошлое в некую схему и сделать это так искусно и убедительно, что живая плоть истории (судьбы людей) в этой схеме исчезает без следа. С другой стороны, прозаик может так ярко изобразить непосредственное переживание вымышленного персонажа, что читатель тут же позабудет о главном: точно ли отражает повествование события реального мира.

Помню, как с огорчением услышал разговор в мужском туалете после сеанса: ассимиляция ждет нас всех, и лучше бы нам привыкнуть к этой мысли. Хотя моя семья была глубоко религиозной, я начал думать: если такова наша судьба, то стоит ли ей противиться? Может быть, этот фильм и есть главенствующая реальность, а наша жизнь всего лишь фантазия? Может быть, и Б‑гу придется ее принять — по велению Голливуда. Современность побеждает — вот в чем, судя по всему, убедил меня «Скрипач» в мои восемь лет.

Некоторые литературные критики полагают, что на Сэлинджера повлияли Ринг Ларднер и Скотт Фицджеральд, но я бы оспорил это утверждение: на мой взгляд, его писательский стиль определила мелодика речи, которую он уловил у жителей Верхнего Вест‑Сайда и которой научился подражать. Вот почему мне всегда так мучительно читать «Девять рассказов» — они пробуждают в памяти время и место, которые ни один другой автор не способен воскресить. Сам Сэлинджер утратил свой рай в 13 лет, когда с родителями и старшей сестрой Дорис переселился на Парк‑авеню, 1133.

Иосиф оказался между двух культур — евреи ему уже не доверяли, а римляне не приняли в полной мере. Рафаэль полагает, что именно это и делает Иосифа типичным евреем. Иосиф становится небесным покровителем для современного еврейского интеллектуала, писателя или журналиста, который, не сумев обрести идентичность в реальной жизни, пытается воссоздать ее в своих текстах.

«Смех» стал именем одного из наших трех праотцев. Почему же смех так важен, что стал именем сына Авраама? Что может рассказать нам смех о том, что принес в мир иудаизм?

Общее ощущение еврейства — вот что связывало группу, сплотившуюся вокруг «Менора джорнал», вот что заставило тех из нас, кто пришел на свадьбу Солоу, возлагать большие надежды на Общество этической культуры. Ощущение это не имело отношения к религии — религиозными мы не были. Не имело отношения это и к сионизму — сионизм мы воспринимали скептически, а то и враждебно, и во время вспышек насилия в 1929 году кое‑кто из нас принимал сторону арабов. Наше ощущение еврейства скорее можно считать тем, что сейчас принято называть чувством аутентичности.