Если в самом начале XX столетия у евреев были сомнения в пользе звукозаписывающих устройств, допускавших тиражирование еврейской музыки, то сегодня мы должны поставить производителям граммофонов памятник. За то, что сохранили живые голоса идишского мира, уничтоженного 80 лет назад.

Шварцману и в творчестве, и в жизни была присуща бесконечная доброта  —  ​так добры бывают люди, нашедшие свое счастье. И странно было бы иначе: он  ​занимался тем, что выбрал в юности, 70 лет прожил с любимой женой — ​Татьяной Домбровской. Они были коллегами по «Союзмультфильму», познакомились в конце 1940-х. Говорят, старуха Шапокляк отчасти срисована с ее матери.

Еврейский музей и центр толерантности в Москве открыл новые пространства:  ​кино- и лекционный зал, а главное  —  ​ценнейшую библиотеку. Здесь будет предоставлен свободный доступ к важнейшим еврейским книжным собраниям, существующим в России. Главной же составляющей музейной книжной коллекции стала Библиотека Шнеерсона , ​собиравшаяся с XVIII века и до 1917 года принадлежавшая династии любавичских цадиков.

Сериал показывали только на Западе — никто о нем не слышал ни в СССР, где еще в середине 1960‑х авторам «Обыкновенного фашизма» запрещено было употреблять слово «еврей», ни в ГДР, где после строительства Берлинской стены власть заявила, что все нацистские преступники остались в Западной Германии, а на востоке их якобы нет. Соответственно бороться было не с кем и не за что, хотя как раз в ГДР бывшие нацисты жили, не опасаясь возмездия.

Выставка Гриши Брускина «Смена декораций», которая должна была работать в Новой Третьяковке до июля, впечатляла прежде всего своей уместностью  ​здесь и сейчас. Проекты разных лет, объединенные в этот застывший театр, по сути оказались провиденциальны. Кажется, они объясняли происходящее, разворачивая перед нами бесконечные визуальные словари. Однако на этой неделе выставка неожиданно закрылась. Всем, кто успел или, к сожалению, не успел ее посмотреть, предлагаем интервью с художником по мотивам этой выставки.

Фуртвенглер не был ни нацистом, ни пособником. Он не приветствовал приход к власти Гитлера, и в 1933-м отправил Геббельсу письмо, возмущаясь изгнанием из немецкой музыки евреев. Не то чтобы он любил инородцев — судя по письмам, не слишком. Но музыка была ему дороже. Наивно веря в возможность разделения музыки и политики, маэстро не знал — а позже, видимо, не хотел знать — о лагерях смерти, упиваясь собственной трагедией — немца в уничтоженной Германии, опозоренной на долгие годы стране...

Это, пожалуй, впечатляет в их судьбах больше всего: каждая биография — история успеха, достигнутого после ужасов гетто и лагерей. Как будто, выжив, они не могли остановиться и продолжали карабкаться вверх. А может быть, как раз благодаря исключительной воле к жизни и спаслись. Десятки фотографов из более чем 30 стран приняли участие в долгоиграющем международном фотопроекте, посвященном выжившим в Катастрофе.

Это сейчас маленькие независимые труппы, возникающие в Тель‑Авиве и Иерусалиме, ставят авангардные постановки, востребованные международными фестивалями. Но в конце 1980‑х — и много лет после — ничего подобного не было. Тысячи новых репатриантов, включая интеллигенцию из Москвы, Ленинграда, других крупных городов почти распавшегося уже СССР, нуждались в зрелищах того уровня, к которому привыкли. И Евгений Арье этот уровень обеспечил. Его спектакли воспитали новые поколения режиссеров и зрителей — в каком‑то смысле он создал современный израильский театр.

Встреча Соломона Михоэлса с Чарли Чаплином в январе 1943 года в Нью‑Йорке была формальной и длилась пару минут. Спектакль Дмитрия Крымова «Двое», рассказывающий о ней, идет два часа. Конечно, это вольная фантазия на тему события, от которого не осталось даже фотохроники. Но важен сам факт этого свидания — Михоэлс мечтал увидеть Чаплина. Знание, что мечта сбылась, позволяет нам представить их вместе, утешает, обещает, что гении одолеют тиранов и искусство победит.

«Никогда не хотел выпячивать еврейство, — признавался Зимин, — но и скрывать — это было бы предательством мамы». Документалист Виталий Манский успел снять несколько фрагментарных интервью с Зиминым. На вопрос, как тот впервые осознал себя евреем, получил ответ: «Меня осознали. Это был сравнительно короткий период в моей жизни, когда не уставали подчеркивать, кто я есть: 1941–1944 годы. Город Кизил на Урале — Кизиловский угольный бассейн, эвакуация. Антисемитизм был тотальный, самый унизительный и омерзительный. Там я пошел в первый класс».

Они с Аловым все делали вместе, хотя были совсем друг на друга непохожи, и не столько возраст — разница была всего в четыре года, сколько опыт — Алов был на фронте, а Наумов, самый младший на курсе, пришел во ВГИК после школы — часто ставили их на разные позиции. Они спорили по поводу всего на свете, включая кино, каждый конкретный эпизод. Впрочем, и совпадений было много. Принадлежность к еврейству — может быть, главное.

Я смотрела на счастливое лицо Юрия Борисовича, купавшегося на вернисаже во всеобщих восторгах и поздравлениях — выставка приурочена к его 80‑летию, которое художник отметил 15 сентября, — и пыталась вспомнить, сколько же шла «Сказка сказок» в моем детстве. Ее крутили в главном столичном кинотеатре «Россия» — обычно там шли сборники, постоянно менявшиеся, но «Сказку...» показывали нон‑стоп, и всегда был народ. А теперь, когда, не удержавшись, я подошла к Норштейну, мой вопрос — «сколько же она шла?» — его явно обрадовал: «Вы помните, да? 1979 год, все говорили, что будет провал, а она шла 14 месяцев!»