Худшее несчастье случилось в Иудее, в городе Явне. Греки на скорую руку соорудили там алтарь императору, а евреи алтарь разрушили. Разгневанный Гай приказал внести свою статую в Иерусалимский храм, в святая святых. Только смерть тирана спасла евреев.

Толстому заметили, что Шестов еврей. «Ну — едва ли, — недоверчиво сказал Лев Николаевич. — Нет, он не похож на еврея; неверующих евреев не бывает, назовите хоть одного... нет!» Спустя десять лет Шестов сам явился к Толстому и заслужил запись в дневнике писателя: «Приехал Шестов. Малоинтересен — “литератор” и никак не философ».

Не из монгольских степей, а из самой Европы раз за разом поднималось варварство, поливая ее поля кровью, меняя ее «таинственную карту», рассекая и вновь сращивая гигантское тело империи. Рим вечен, поскольку он не просто город, а образ прообраза, отпечаток идеи, «место человека во вселенной». И, поскольку власти его нет конца, нет конца и спору между тем, кто хвалил, тем, кто хулил, и тем, кто молчал, молчанием участвуя в споре.

Мы понимаем, что спор о смехе есть спор о природе зла, где все правы: и Эко, и Бахтин, и Аверинцев. Потому что зло меняет маски, нападает нежданно и негаданно — подобно языкам пламени; мы знаем это по опыту! Но посреди пламени есть точка свободы, где возможен юмор, как у рабби Йеошуа бен Хананьи: «Дети мои, нельзя печалиться чересчур, и не печалиться тоже нельзя…»

Оглядываясь на прошлое в своих мемуарах, Роальд Даль вспоминал, как дрался с нацистами в небе над Грецией и Палестиной, как встретил близ Хайфы еврейских сирот, беженцев из Германии. Даль не любил евреев, хотя не гнушался пользоваться их услугами, а с некоторыми даже дружил... В своей записной книжке Даль как‑то отметил: «Я не лгу. Я только делаю правду чуть‑чуть более интересной».

Знали наши мудрецы: если убить Страсть к разврату, то куры не будут нестись, амебы — делиться, рыбы — метать икру, птицы — петь, женщины — рожать. Мир, созданный Г‑сподом за шесть дней, будет разрушен. Ведь Б‑г «сотворил человека по образу Своему, по образу Б‑жиему сотворил его, мужчиной и женщиной сотворил их. И благословил их Г‑сподь и сказал им: “Плодитесь, размножайтесь и наполняйте землю, и обладайте ею, и владычествуйте над рыбами морскими, и над птицами небесными, и над всякими животными, пресмыкающимися на земле”».

Мне не хотелось быть местечковым мальчиком, который «сапогом отброшенный бессилен» и молит погромщиков о пощаде. Но я знал, что этот мальчик я и есть, что здесь и сейчас в Москве всякое дерьмо может унизить и даже избить меня безнаказанно (это случалось раз от раза). Сокурснику моего отца по одесскому Политеху, сделавшему в Сибири успешную карьеру и заглянувшему к нам домой, я сказал, что поэма бездарна. «Да ты сам бездарен, дружок», – прозвучало в ответ.

Зло не есть недостаток добра, как полагали неоплатоники, но его избыток, результат произвольного деления клеток. Уже Аристотель утверждал нечто подобное, призывая к умеренности. И в самом деле, зло — это свобода, доходящая до оскорбления, равенство, отрицающее таланты, братство под руководством Большого Брата. Но более всего зло — это фантазия, не стесненная разумом. Пока разум спит, фантазия рождает чудовищ, производит пошлый и злобный бред. И, поскольку фантазия может быть и доброй, и злой, она связывает добро и зло волшебной цепью, как в романе‑эпопее Толкина «Властелин колец»...

Найти уют в истории вообще было трудно, повсюду меня настигало мое еврейство: дымились развалины сожженного Храма, местечковые евреи в грязных лапсердаках перепрыгивали через лужи, беседуя о погромах и ценах на хлеб... С недавних пор история сама нагнала меня, она происходит здесь и сейчас при полном свете дня. Во мраке осталось только будущее.

«Неисцелимыми» были почти все английские и американские интеллектуалы межвоенной поры: и Элиот, и Паунд, и даже Вирджиния Вулф, без памяти любившая своего мужа‑еврея, что не мешало ей изменять ему с женщинами и мужчинами, а также писать антисемитские рассказы и очерки. В некотором смысле «неисцелимым» был и сам автор «Набережной неисцелимых», но об этом мы сейчас умолчим…

Манфред Хербст, герой романа Шмуэля‑Йосефа Агнона «Шира», «по колено в крови» воевал за свое немецкое отечество в Первой мировой войне, прозванной также Последней и Великой. Вернувшись, увлекся византийской историей и написал книгу в 600 страниц об утвари храма Cвятой Софии в Константинополе во дни Льва III Отступника, императора исаврийской династии. Страдания русских евреев тем временем тронули его душу. Он стал сионистом и переселился в Иерусалим, где в 1925 году открылся Еврейский университет.

Он никогда не войдет в Землю обетованную, Леопольд Блум. Как не вошел в нее Моисей, наказанный Б‑гом за не очень понятный грех. Сионистская листовка, подобранная в мясной лавке (свинина всегда в продаже!), скомкается в кармане и упадет в грязь. Из рабства в рабство по улицам Дублина, описанным с топографически навязчивой точностью, по морю, названному греческим словом таласса, будет скитаться он в надежде увидеть «дым отечества», берег родной Итаки.