Как и многие пережившие Холокост, Марсо просто не хотел возвращаться туда. Остаток жизни он провел, совершенствуя искусство молчания. Актеру понадобился не один десяток лет, чтобы открыто признать, что прошлое оказало мощнейшее влияние на его творчество, и именно этот аспект молчания изучает Джонатан Якубович в своем новом фильме «Сопротивление». От этого стремительного рассказа о спасении и утрате невозможно оторваться. Но это и рассказ о трансформации личности — изучение выборов, которые делает человек в трудных обстоятельствах, и вынужденной необходимости в результате меняться самому.

Один из главных отзывов на фильм: смог ли бы «Вальс с Баширом» настолько сильно затронуть сердца израильтян, чтобы предотвратить грядущую войну? Понимаете — затронуть сердца израильтян. Со всеми остальными сердцами все о'кей, только на израильтян осталось подействовать.

Сиван и Блох сняли великий фильм. Фильм о том, что бывает такая боль, которую нельзя преодолеть, изжить, а попытки с ней хоть как‑то справиться приводят к новым трагедиям и умножают несправедливость. Фильм о том, что наша память конструирует прошлое как wishful thinking. Фильм об анониме, пытающемся забиться в щель истории, но его оттуда достают, ставят под прожекторы и превращают в символ и бренд.

Урок Дрейфуса оказался актуален — ничему нельзя верить в эпоху фейковых новостей и изобретаемого заново прошлого. Изобретаемого в том числе инициаторами кампании MeToo, которая коснулась и 86‑летнего Романа Полански. В этой кампании правду все труднее отделить от вымысла, отсутствие улик — это ведь не суд — не приводит к оправданию, а вброшенное обвинение способно уничтожить карьеру, репутацию, отнять все.

Сегодня, во Франции 2019 года, снова поднимает голову партия антидрейфусаров, партия приверженцев радикальных средств, мечтающих о Франции без евреев. Но, тем не менее, в ходе дела Дрейфуса и непосредственно после него произошло нечто существенное и необратимое. Благодаря полковнику Пикару, этому реабилитировавшему себя антисемиту, сумевшему подавить в себе преступные склонности, за евреями Франции признали их роль великих строителей республики. И то, что это высказано и показано, — одно из больших достоинств фильма.

«Король Лир никогда бы не подставил левой щеки, если бы его ударили по правой. Его Я — типично феодальное “я”. Это мудрость, но мудрость не героическая, а скорее екклезиастическая, библейская: “все суета сует, только я есмь”. Это — эгоцентризм, возведенный в принцип», — цитирует автор статьи в «Театре» реплику Соломона Михоэлса о герое. По ее мнению, Курбас «предложил Михоэлсу сыграть тему трагической вины за право на эксперимент, которым Лир воспользовался». Давно задуманный эксперимент с разделом царства, который не удался.

В течение почти десятилетия, работая над другими проектами, Минц находила выживших в Катастрофе, проводила с ними интервью и собирала старинные фотографии и кадры из фильмов. Некоторые выжившие не хотели разговаривать с нею. К одному из них она неоднократно подходила в течение четырех лет. «Наконец он сказал мне: “Приходите на ужин в шабат”, — вспоминает она. — А в конце трапезы произнес: “Ну хорошо, вы можете взять у меня интервью”».

Зюня, родившись в такой большой театральной мишпохе, в буквальном смысле этого слова был дитя театра. Никто не должен был брать его за руку и вести на сцену, он, как выражаются, на сцене родился. Особая черта в игре Каминского — лиризм. Возможно, что именно лиризм одаренного Каминского еще много лет назад почувствовал и оценил Соломон Михайлович Михоэлс.

Неожиданным сценарным ходом стало приглашение в картину пяти героинь, примерных ровесниц Анны Франк, имевших счастье выжить, познать радости семейной жизни, родить детей и таким образом победить. «Мои дети — это мой реванш над нацистами. А мои внуки и правнуки — моя последняя насмешка: ну что, съели?» — говорит, удовлетворенно посмеиваясь, Сара Лихтштейн–Монтар, депортированная вместе с родителями через Дранси в Освенцим и после войны вернувшаяся во Францию.

Разбираться с новоявленным мессией и выводить его на чистую воду будут — угадайте, кто? Правильно, еврейка, агент ЦРУ, и еврей, агент Моссада. Евреи снова собираются «распять Христа». Очень нервные, израненные работой и потерями близких, евреи, которым надо к психологу и на массаж (или в магазинчик вышеупомянутой бабушки Фельдман), а они носятся по миру, рискуя жизнью, чтобы разоблачить фокусника и шарлатана, обладающего уникальным даром внушения.

Помню, как с огорчением услышал разговор в мужском туалете после сеанса: ассимиляция ждет нас всех, и лучше бы нам привыкнуть к этой мысли. Хотя моя семья была глубоко религиозной, я начал думать: если такова наша судьба, то стоит ли ей противиться? Может быть, этот фильм и есть главенствующая реальность, а наша жизнь всего лишь фантазия? Может быть, и Б‑гу придется ее принять — по велению Голливуда. Современность побеждает — вот в чем, судя по всему, убедил меня «Скрипач» в мои восемь лет.

До нуара американские фильмы славились своим оптимизмом. Создатели нуара впрыснули в американские остросюжетные детективы смесь экспрессионистского темперамента и экзистенциального страха. Они знали — об этом писала их современница Ханна Арендт в статье «Мы беженцы», опубликованной в журнале «Менора» в январе 1943‑го, «Ад уже не верование и не выдумка, но нечто столь же реальное, как дома, камни и деревья».