Возможно ли было девушке‑еврейке уцелеть в самой сердцевине гитлеровского рейха, практически на виду у гестапо? И если да, то каким образом, благодаря кому, какой ценой? На этот вопрос в своей книге дает кое‑какие ответы немецкий журналист, редактор газеты «Зюддойче цайтунг» Ронен Штайнке

Читатель получает огромные объемы знаемой изнутри израильской жизни — ее обыкновений, человеческих типов, моделей общения, повседневных практик и предметов. Чего только здесь не узнаешь: как договариваются с писателями об экранизации их произведений, как устроены предвыборные кампании, как живут в поселениях за Зеленой линией, как себя ведут израильтяне в общественном транспорте, какие бывают квитанции «для отправки налоговому консультанту»…

Перевод романа Карла Лёзера именно сейчас кажется уместным, а чтение его — небесполезным. Действие происходит в Германии в первые годы нацистской диктатуры. Евреи постепенно изгоняются из всех сфер «арийской» общественной жизни. В том числе из тех, где прежде имело место их «засилье», — в частности, из симфонических оркестров. Однако это происходит не одномоментно.

Лапид демонстрирует еще множество срезов израильского общества, характерных человеческих типов, ситуаций, практик и обычаев. Ей явно хочется рассказать много всего — и желательно подробно, с деталями. Упоминая какого‑нибудь персонажа, Лапид не упустит возможности рассказать о его прошлом, об истории его предков

Итак, фамильная память у Лотти и Эви по материнской линии — еврейская. И, как это свойственно еврейской памяти о XX веке, полна горя и умолчаний. От этого семейного наследия родители тщательно оберегают своих девочек: никаких разговоров о еврейских предках и вообще о прошлом. Кстати, школа тоже старается: «Правило три, подраздел “б”. Никаких упоминаний религии, расы, национальности, ориентации», — пересказывает Эви отцу школьный устав и тут же настаивает: «Пап, я не еврейка»

Все социальные координаты теряют смысл, кроме единственной: еврей — значит, смертник... Отто Зильберман, поняв, что рано или поздно будет арестован, ищет спасения, стремясь не оставаться на том месте, где его могут найти: он постоянно ездит, перемещается из одного германского города в другой — порой даже в Берлин, откуда он, собственно, и бежит, и где его, берлинца, вернее всего могут арестовать. Впрочем, сразу же, не останавливаясь, он бежит дальше и дальше...

Едвабно стало лакмусовой бумажкой исторической политики памяти Польши, превратившись из общенациональной трагедии в неприятную для польского политического дискурса историю одного местечка. А это значит, что роль книги Яна Томаша Гросса как контрдискурса Институту национальной памяти Польши за эти 25 лет не утратила актуальности

«Певец» — это книга, которая призывает к сочувствию. Она показывает путь превращения человека в статистическую единицу, но подсказывает и обратный путь. Йозеф Шмидт — обладатель бесценного музыкального дара. Это его скрытое сокровище. Обезличивая певца, обесценивая его путь, бюрократическая машина втаптывает в грязь бриллиант

В маленькой книжице Алидори и Сузини успевают рассказать очень многое. Это ведь еще и повествование о том, как жили дети в Италии в конце 1930‑х годов, — о том, какую жизнь уничтожали нацисты... Да, Лучано повезло, он выжил. Хотя читателям‑ровесникам рано знать, что ему пришлось перенести, но следует помнить: всегда есть некий шанс, «иногда номера возвращаются»

Все, что осознали, а осознав, написали лучшие умы о невмещаемо огромной беде, которую называют то Шоа, то Катастрофой, то Холокостом (я предпочитаю Хурбм, так это называется на идише), — все это подпорки памяти, которая нужна не для того, чтобы что‑то предотвратить (опыт убеждает в обратном), а для того, чтобы остаться самим собой — всем вместе и каждому в отдельности. «Территория памяти» — не очень простое и не очень приятное чтение. Но, кажется, необходимое.

Книга начинается с того, что в барак юной заключенной Марселин чудом доставляют письмо от отца, который был схвачен вместе с ней. Вскоре их разлучили. Теперь он находится совсем недалеко от дочери, в Аушвице, и вскоре неизбежно погибнет. Марселин удалось выжить. И вот через 70 лет она отвечает отцу

Личная и семейная память и сопутствующая ей проблема забвения, умолчания, вытеснения. Неназывание неназываемого. Пережившие Холокост (бежавшие из фашистской Вены в Бельгию и принявшие там католичество) бабушка и дедушка Гертье не рассказывали ничего. А о погибших родственниках, если уж совсем было не избежать их упоминания, выражались эвфемистически: «Его нет более». И уводили разговор в сторону. Они и еврейство свое, по существу, замалчивали