Выставка вытаскивает из советского искусства самое комплиментарное, что оно имело сказать о евреях. Например, персонажа Зиновия Гердта из «Места встречи изменить нельзя». Жаль, что не нашлось места для менее известного, но более важного для Гердта, по его собственным словам, фильма «Я вас дождусь...». Он сыграл там старика, потерявшего в войну всех. На вопрос, как его зовут, старик отвечает: «В том‑то и дело, что Аркадий Лазаревич».

Еврейский юмор — это духовный продукт Восточной Европы. Весьма вероятно, что противоречия между процессом общего освобождения, с одной стороны, и антисемитизмом — с другой, вылились в конфликт. С одной стороны, в еврее глубоко укоренена внутренняя преданность культуре Талмуда и раввинистической традиции. С другой — современный еврей может открыто отвергать Талмуд как интеллектуально неприемлемый.

Фильм не о евреях как носителях особых качеств, отличающих их от других. Фильм — о качествах, присущих всем, но когда они проявляются у евреев, то выражены заметнее, чем у остальных. Неудовлетворенность выпавшей судьбой, желание ее изменить, склонность к протесту. Склонность аггравировать, отягчить обстоятельства, увидеть за ними нечто другое, открыть спрятанную в них неправду, чей-то дурной замысел.

Самым сильным обвинением в адрес сионизма, по словам Гершома Шолема, были слова немецко‑еврейского философа Германа Когена: «Эти ребята просто хотят быть счастливыми». Может быть, именно это имел в виду Идельсон, превращая хасидскую мелодию в сионистский гимн. Но музыка подчиняется собственным законам. В конце концов, «Хава нагила» превзошла свое мистическое восточноевропейское происхождение и новое переосмысление в османской/британской Палестине и превратилась в универсальный символ еврейского счастья.

И действительно, все они — как множество Эстрагонов и Владимиров: они должны действовать, но не могут; не могут действовать, но должны. Удивительно ли, что при попытке повеситься у них спадают штаны? Но даже в 1979 году оказалось, что трагикомедия о Холокосте воспринимается нормально лишь при условии, что в ней нет ничего комического.

Слово «гетто», вернувшись кружным путем в родной город, сменило первоначальное узкоконкретное значение «венецианский медноплавильный завод» на новое, широкое, — стало обозначать в других городах «принудительно изолированный и огороженный еврейский квартал», не имевший никакого отношения к медноплавильному производству, и, в конце концов, в Венеции тоже стало употребляться в этом обобщенном значении.

В детстве я ничего не знал о современной еврейской ассимиляции и как она связана с богатством. Зато я знал, что англизированные евреи, осевшие в этой стране задолго до нас и ныне преуспевающие, были не настоящие евреи, в отличие от нас. Они, судя по всему, были хорошие, благожелательные люди; они были нашим будагаре (советом опекунов), к которому, в случае крайней нужды, можно было обратиться за беспроцентной ссудой. Но, помогая нам материально, они подводили нас духовно. Они были больше похожи на гоев, чем на нас.

«Вечер в саду» читается как послание из прошлого, возрождение затертой истории и пролог‑предостережение настоящему. «Материал необычайно сильный, и удивительно, что он не включен во все школьные курсы истории, — говорит режиссер Карри. — Но думаю, этот митинг выпал из нашей коллективной памяти отчасти потому, что он приводит нас в оторопь и пугает».

Носителей идиша более не притесняют, периодические издания на идише стали обычным явлением, театральные постановки на идише идут довольно часто. Но отношение к евреям рассеяния, прошлым и нынешним, у многих молодых и некоторых стариков по‑прежнему негативное, на них смотрят с досадой, а достижения евреев в рассеянии, втиснутые между величием древнего и гордостью современного Израиля, выглядят почти незаметными. С идишем мирятся только потому, что иврит уже крепко укоренился; но что воплощено в идише — от этого презрительно отмахиваются.

Фильм «Никто не избежит» оказался слишком суровым и мрачным даже для зрителей военного времени, и без того перегруженных суровыми и мрачными кадрами кинохроник. И даже радость от скорой победы, в неизбежности которой уверяли создатели фильма, тускнела после длинного перечня нацистских ужасов и осознания того, что когда‑нибудь придется разбираться с военными преступниками.

Ей, конечно, не очень приятно было слышать, что меня называют социалистом и неверующим; ее огорчало, что я не собирался стать крайзераббинер, но ее отношение к этому было такое: «Не можем же мы иметь все», — сама по себе интересная реакция: ведь она имела так мало. Порвал я с еврейством резко, возвращался же к нему в несколько этапов.

Я чувствовала себя немыслимо взрослой — не то что в в родительском доме, и в то же время ощущала некий разлад между интимностью обстановки, умиротворяющим действием вина и церемонным характером нашего общения. Предобеденные коктейли с Бет и ее родителями помогли мне понять, что даже если стать своей в доску на компанейских пьянках, можно и там остаться не менее закрытой, чем улитка в своем домике, и что алкоголь расрепощает, лишь если — негласно — дать ему волю. За последние три десятка лет мне довелось побывать на множестве коктейлей, и я открыла, что во всем мире евреи (если не считать ортодоксальных иудеев), пьют, и еще как.