Еще в 1941 году Василий Гроссман узнал об антисемитских выходках Шолохова. «Приехал позавчера с фронта, — писал в ноябре 1941 года Гроссман Илье Эренбургу в Куйбышев. — Несколько раз с болью и презрением вспоминал антисемитскую клевету Шолохова. Здесь на Юго-Западном фронте тысячи, десятки тысяч евреев... Если Шолохов в Куйбышеве, не откажите передать ему, что товарищи с фронта знают об его высказываниях. Пусть ему стыдно будет».

Странно, что все это произошло со спортивным, корректным, неизменно ироничным Ильфом, и так это не вяжется со страницами прозы писателя Ильфпетрова. Даже в «Записных книжках» Ильфа, напечатанных посмертно, этот сюжет угадывается всего в нескольких строчках о весне 1937 года: «Такой грозный ледяной весенний ветер, что холодно и страшно делается на душе. Ужасно, как мне не повезло». Весной 1937-го Ильфу было всего тридцать девять...

Гудзенко повезло — он был тяжело ранен, но не погиб. Выступая на первом вечере Гудзенко в Москве, Эренбург определил самую суть его стихов: «Это поэзия изнутри войны. Это поэзия участника войны. Это поэзия не о войне, а с войны, с фронта».

Дело, вернее всего, в том, что XX век заставил евреев последовательно пережить. Начиная с буржуазной благопристойности, смертельную западню которой высветили предчувствия Кафки задолго до открытия охотничьего сезона. Западню самой по себе возникающей власти. Неизбежно тяготеющей — не обязательно к фашизму, не обязательно к коммунизму, не обязательно к сионизму — но непременно к личной, а потому всеобщей, безвыходности.

В том‑то и дело, что Янкель, главный персонаж‑еврей, вовсе не отрицательный герой! Напротив — он единственный, кому на самом деле доверяет Тарас Бульба, а ведь Тарас вроде бы герой положительный — если мы имеем дело с героическим эпосом. Он появляется в критические моменты, чтобы... помочь презирающему его главному герою. Он спас старшего брата Тараса — Дороша, выкупив его из турецкого плена.

Фигура Саши Черного — одна из центральных в годы Серебряного века, хотя стоит особняком. Сатирический склад его таланта и ума помещает его в перекрестье направлений, идущих, с одной стороны, от Козьмы Пруткова и еще раньше от стихотворных фельетонов Некрасова, с другой — от Гейне. Он оказал влияние на Маяковского, которым, как тот признавался, «был почитаем». Нетрудно показать, что и на Зощенко. Безусловно, и на обериутов.

Зюсс Оппенгеймер стал не только героем сомнительных биографий, но и персонажем произведений больших писателей, и предметом научных исследований. Его история — сюжет повести Вильгельма Гауфа, драмы Пауля Корнфельда, романа Лиона Фейхтвангера и, наконец, созданного по приказу Геббельса нацистского пропагандистского фильма «Еврей Зюсс» — самого известного произведения о Йозефе Оппенгеймере.

Стихотворение «Осень» датировано 1948 годом, это год ареста. Маркишу 53, не нужно было обладать его тонкостью, чтобы понимать, что дело идет к концу. В январе убили Михоэлса, Маркиш написал на его смерть стихотворение редкой силы и редкой откровенности — назвав все вещи их именами. Теперь ему тоже не было хода назад. «Осень» об этом — хотя в ней нет загнанности, мрачности, угнетенности. Готовность — да, согласие с высшей волей — да.

Однажды в частном разговоре я спросила у Беллоу, как вышло, что во время Второй мировой войны он и его молодые друзья‑евреи (им тогда было от 20 до 30 лет) так мало обращали внимание на то, что обрушилось на евреев в Европе. Он сказал: «Для нас Америка была не страной, а всем миром». Сегодня исполняется 105 лет со дня рождения Сола Беллоу.

Где истоки метафизики Бродского, как сочетаются в его поэтике ветхозаветное мирочувствование и христианские мотивы, космополитизм и внеконфессиональность, два русско-американских культурных героя: Набоков и Бродский?.. И, конечно же, одной из самых полемичных остается тема отчуждения от еврейства (отчуждения ли?..). Сегодня Иосифу Бродскому могло исполниться 80 лет

Историк хочет сообщить о причинах тех или иных событий, а прозаика интересует, как они происходили и какие чувства вызывали. Такое разделение труда полезно для обоих жанров, но оно же наделяет их определенными пороками. Историк может втиснуть прошлое в некую схему и сделать это так искусно и убедительно, что живая плоть истории (судьбы людей) в этой схеме исчезает без следа. С другой стороны, прозаик может так ярко изобразить непосредственное переживание вымышленного персонажа, что читатель тут же позабудет о главном: точно ли отражает повествование события реального мира.

Между нами, господа, я должен задать маленький вопрос — маленький, но трудный и даже ключевой. И я удивлюсь, если мне скажут, что вы никогда не задавали его себе сами. Представьте себе, что другой народ оказался бы на нашем месте, а мы сами были бы немцами, русскими или кем угодно — разве мы не презирали бы его? Разве мы не стали бы ненавидеть его? Разве на стали бы инстинктивно обвинять его во всех грехах и преступлениях?