90 лет назад родился Шимон (Симон) Маркиш

Маркиш вел разговор свободно, умел говорить легко, умел и «болтать», речь была быстрой, охотно подхватывал, если сам не задавал, шутливый тон, иронизировал умеренно. Мы стояли в длинноватой очереди в кассу Гослита, получать гонорар за переводы, и использовали эту четверть часа для вот такой беседы. Что называется – непринужденной, достаточно интересной, достаточно заинтересованной друг в друге. Во всяком случае, я использовал. Он – вел свою партию, но при этом еще что-то постоянно чертил карандашом в машинописи. Держал в руках открытую картонную папку, где она лежала, и, глядя вполглаза, чиркал, стремительно и коротко вписывал, еще стремительнее вычеркивал, связывал стрелками, разъединял ломаными линиями, переворачивал страницу за страницей. Сказал мне: не обращайте внимания, механическая работа… Какая такая?… Перевод монгольского романа, вот делаю по подстрочнику, срочный, зашиваюсь, не обращайте внимания.

Чуть-чуть, самую малость это все-таки смущало меня. Не то чтобы папка его отвлекала, не в ней было дело: я сам так умел и, попади в похожий цейтнот, не постеснялся бы делать то же при нем. Не в чирканье – а в том, что я видел, что в нашем разговоре у него есть резерв, которого у меня нет. То, что говорил я, и было все мое участие в беседе, все мое владение ею. А он – такое возникало ощущение – может в любую секунду заговорить по-другому. А именно: серьезно. Папка выглядела словно бы знаком этой возможности.

Мне было 25, ему 30. В таком возрасте разница существенная, замечаемая обоими. Как будто что-то оставшееся от школы, когда ты был в пятом, а он в десятом. Но в данном случае разница заключалась не в пяти лишних годах опыта и знаний, которые можно сравнивать. В 18 лет у него арестовали отца, которого он больше никогда не увидел. В 22 его с матерью и братом выслали в Казахстан, официально объявили, что на 10 лет, продержали больше двух. А еще он окончил классическое отделение филфака МГУ, в античной культуре чувствовал себя, как дома, и на ее базе, раз навсегда сообщившей ему спокойную интеллектуальную устойчивость, усваивал  мировую. На этом фоне мой опыт жизни оказывался заурядным, не подвергавшимся серьезной проверке, а мои знания – обрывочными, не без судорожности добытыми, бессистемными.

Он был обаятелен и очень привлекателен внешне. Его отец был неправдоподобно красив. Ахматова рассказывала, что в начале 1920-х в Париже, оставшись совсем без денег, он пошел по объявлению на конкурс красоты того округа, в котором жил, и получил первый приз. Мать я увидел, когда ей уже было 50: яркая речь, яркая внешность, сочетание резкости жеста и редкостного изящества. На меня произвели впечатление серпики узких локонов, почти графически, как драгоценная инкрустация, выложенные от висков к щекам. Если не упускать из вида, что отец был замечательным поэтом и принадлежал к русско-еврейской богеме Европы, то на память не могут не прийти персонажи Пруста – парижские евреи – артисты, интеллектуалы, их чарующие жены.

Познакомились мы через Ахматову. Она с ним дружила, регулярно виделась в те годы. Он был для нее авторитетом в области древней литературы и, при случае, консультантом в поисках той или иной цитаты. «Спросить у Симы» – повторяющаяся запись в ее записных книжках. Она могла помнить несколько слов или общий смысл строки Горация, и он немедленно находил нужное место. На моих глазах так было, к примеру, с фрагментом, пошедшим на эпиграф к ее стихотворению «Зазеркалье». «Пусть Сима Маркиш скажет, советует ли он печатать “Дом поэта”» – другая запись: о восьмистишии про Александра Македонского и поэта Пиндара. Он дарил ей «своего» Плутарха, «Диалоги» Платона – для которых перевел «Федона». Она выписывает два абзаца из его работы «О языке и стиле Апулея», в частности: «Бывает, что торжественно звучащий архаизм употребляется в самом неподходящем контексте, что создает комический эффект», – один из приемов, которым она  пользовалась сама в собственных стихах.

Уехал он из России как-то тихо и внезапно (1970 год). В Будапешт. В Женеву. В «неглавную» Европу. Впечатление было, что на первом месте стояло не «куда», а «откуда». Оттуда, куда отец вернулся из Европы после пяти лет молодой, артистической, «признавшей» его парижской жизни – чтобы через четверть века попасть под арест, пытки и расстрел. Никто не мог знать, что вот-вот начнется Большая Эмиграция, и если выпал шанс вырваться из зоны унижения, насилия, истребления, беспросветности, Маркиш решил использовать его незамедлительно. Не важно куда: хуже не будет. Через два-три года одно из расхожих заявлений звучало: «Да я лучше там дворником буду, чем здесь профессором». Он стал там как раз профессором.

Он преподавал в Венгрии, Швейцарии, Франции, Австрии, Испании, США. Это хлеб достаточно сытный, однако не легкий. Он много писал – статей, комментариев, книг – ездил на разнообразные симпозиумы, конференции. Но стержневой темой стала русско-еврейская литература, русскоязычная культура российского еврейства. Не Россия как таковая – главная тема всех русских эмигрантов. В его письмах к близкому другу, опубликованных журналом «Лехаим», – постоянный острый интерес к тому, что происходит в Москве. Но в отличие от подавляющего большинства эмигрантов, оценивающих жизнь на бывшей родине с благополучного высока, с некоторой снисходительностью и поучительностью, он запрещает себе судить то, в чем не принимает непосредственного участия. Тон писем выдает врожденную и воспитанную деликатность и благородство.

Следя за маршрутом его судьбы, я – по непрямой ассоциации – вспомнил чудесное четверостишие его отца в переводе Ахматовой:

Там листья не шуршат в таинственной тревоге,

А, скрючившись, легли и дремлют на ветру,

Но вот один со сна поплелся по дороге,

Как золотая мышь – искать свою нору.

Дорога окончилась в Женеве, в 2003-м. После чего прах Шимона был перевезен в Израиль и погребен под Тель-Авивом.

(Опубликовано в газете «Еврейское слово», №282)