Одни умирали ради жизни других, другие убивали ради бессмертия Темного Лорда. Для одних символ бессмертия — змея, выползающая из черепа, для других — птица Феникс, сгорающая и восстающая из пепла. Зло кажется нам двойником добра, обезьяной добра, тенью добра, как в сказке Андерсена или в пьесе Шварца. И не крикнешь: «Тень, знай свое место!» — потому что тень своего места не знает

Поистине, Бродский жил в скучные времена, когда вопль одной‑единcтвенной души, расстающейся с телом, был слышнее, чем голос пророка, чем ропот наций! Эти времена закончились, они всегда заканчиваются. История не позволяет им надолго пересекать границы столетий, тем более тысячелетий

Я сейчас на гастролях, и у меня с собой одна из книг Ребе, «Повседневная мудрость». Я изучаю ее по утрам и ночью, после безумного дня. Нам всем необходимо находить время поразмыслить над тем, в чем заключается цель нашей жизни, наша незаменимая роль в Б‑жьем мире. Через тридцать лет после кончины Ребе мы с любовью вспоминаем время, когда он был здесь, вспоминаем его ученость, его прозорливость. Нам нужно хранить учение Ребе, применять его здесь и сейчас. Настанет время, когда все равно познают Б‑га

Как нам не хватает Ханны! Где теперь ее острый ум, ее немецкая ученость, ее страсть к парадоксам, ее свобода от догм? Там же, где предсказания троянской царевны Кассандры, которым никто не верил, потому что она обманула Аполлона, подарившего ей пророческий дар. Какого бога обманула Ханна?

Худшее несчастье случилось в Иудее, в городе Явне. Греки на скорую руку соорудили там алтарь императору, а евреи алтарь разрушили. Разгневанный Гай приказал внести свою статую в Иерусалимский храм, в святая святых. Только смерть тирана спасла евреев.

Толстому заметили, что Шестов еврей. «Ну — едва ли, — недоверчиво сказал Лев Николаевич. — Нет, он не похож на еврея; неверующих евреев не бывает, назовите хоть одного... нет!» Спустя десять лет Шестов сам явился к Толстому и заслужил запись в дневнике писателя: «Приехал Шестов. Малоинтересен — “литератор” и никак не философ».

Не из монгольских степей, а из самой Европы раз за разом поднималось варварство, поливая ее поля кровью, меняя ее «таинственную карту», рассекая и вновь сращивая гигантское тело империи. Рим вечен, поскольку он не просто город, а образ прообраза, отпечаток идеи, «место человека во вселенной». И, поскольку власти его нет конца, нет конца и спору между тем, кто хвалил, тем, кто хулил, и тем, кто молчал, молчанием участвуя в споре.

Оглядываясь на прошлое в своих мемуарах, Роальд Даль вспоминал, как дрался с нацистами в небе над Грецией и Палестиной, как встретил близ Хайфы еврейских сирот, беженцев из Германии. Даль не любил евреев, хотя не гнушался пользоваться их услугами, а с некоторыми даже дружил... В своей записной книжке Даль как‑то отметил: «Я не лгу. Я только делаю правду чуть‑чуть более интересной».

Знали наши мудрецы: если убить Страсть к разврату, то куры не будут нестись, амебы — делиться, рыбы — метать икру, птицы — петь, женщины — рожать. Мир, созданный Г‑сподом за шесть дней, будет разрушен. Ведь Б‑г «сотворил человека по образу Своему, по образу Б‑жиему сотворил его, мужчиной и женщиной сотворил их. И благословил их Г‑сподь и сказал им: “Плодитесь, размножайтесь и наполняйте землю, и обладайте ею, и владычествуйте над рыбами морскими, и над птицами небесными, и над всякими животными, пресмыкающимися на земле”».

Мне не хотелось быть местечковым мальчиком, который «сапогом отброшенный бессилен» и молит погромщиков о пощаде. Но я знал, что этот мальчик я и есть, что здесь и сейчас в Москве всякое дерьмо может унизить и даже избить меня безнаказанно (это случалось раз от раза). Сокурснику моего отца по одесскому Политеху, сделавшему в Сибири успешную карьеру и заглянувшему к нам домой, я сказал, что поэма бездарна. «Да ты сам бездарен, дружок», – прозвучало в ответ.

Зло не есть недостаток добра, как полагали неоплатоники, но его избыток, результат произвольного деления клеток. Уже Аристотель утверждал нечто подобное, призывая к умеренности. И в самом деле, зло — это свобода, доходящая до оскорбления, равенство, отрицающее таланты, братство под руководством Большого Брата. Но более всего зло — это фантазия, не стесненная разумом. Пока разум спит, фантазия рождает чудовищ, производит пошлый и злобный бред. И, поскольку фантазия может быть и доброй, и злой, она связывает добро и зло волшебной цепью, как в романе‑эпопее Толкина «Властелин колец»...

«Неисцелимыми» были почти все английские и американские интеллектуалы межвоенной поры: и Элиот, и Паунд, и даже Вирджиния Вулф, без памяти любившая своего мужа‑еврея, что не мешало ей изменять ему с женщинами и мужчинами, а также писать антисемитские рассказы и очерки. В некотором смысле «неисцелимым» был и сам автор «Набережной неисцелимых», но об этом мы сейчас умолчим…