Флора Яковлевна говорила, что он нееврейский художник. Хотя есть у него и «Погром», и другие вещи. Тышлер чувствовал себя художником мирового уровня. Тышлер очень индивидуален, и благодаря такому обостренному интуитивному индивидуализму он хорошо чувствовал свое национальное. Можно сказать, что образное мышление художника пронизывало и индивидуальные, и национальные, и архетипические пласты.

У Бомберга учились Коссоф и Ауэрбах. А у Колдстрима — Фрейд. Сам же Бомберг был, как и Коссоф, сыном переселенцев из черты оседлости, тоже спасшихся от погромов, но в 1870–1880‑х годах. «Выставка, конечно же, отражает драматизм судьбы европейского еврейства», — комментирует проект куратор из Тейт Элена Криппа. Но она отражает и поиски еврейской идентичности, как у Рона Китая (1932–2007), который родился в Соединенных Штатах.

Не имея столичной прописки, желая быть ближе к сыну, стараясь его согреть и подкормить, мать не уезжала из Москвы, работала где придется и снимала не то что углы — койку в бывшей уборной, «располагалась на трех стульях, поперек комнаты», «спала на доске, т. е. половина двери лежала на двух ящиках». Отец Кабакова после войны в семью не вернулся. Сказал: «Какая ты старая и седая». Чем дальше по коридору, тем страшнее.

«Я хотел найти форму, которая отражала бы момент проживания человеком одновременно трех состояний — прошлого, настоящего, будущего. Это воспоминания, актуальность и мечта. И я пришел к этой форме, не литературной, а пластической.»

Законченный шлимазл, он не говорил нормально по‑русски, паршиво знал французский и вообще имел проблемы с речью — только с Модильяни говорил спокойно. Моди, с которым его познакомил Жак Липшиц, был самым близким другом, что не мешало Сутину завидовать его красоте и легкости в общении с женщинами и обвинять в своей язве — якобы тот вынуждал Сутина пить.