Минус восемь с половиной

— Да, папа?

— Выслушай меня внимательно. Я должен, просто обязан рассказать тебе эту историю. Во‑первых, это произошло в нашей семье и главное действующее лицо — моя двоюродная сестра, во‑вторых… Я объясню тебе потом, почему во‑вторых. Ты давно не видела нашу Софочку? Твоя любимая тетя Соня всегда была красивой. С самого детства ею восхищалось все человечество в отдельно взятой нашей семье. К ахам Сониных родителей присоединялись некоторые соседи и друзья, которые под звук комплиментов хотели одолжить у довольно состоятельных папы и мамы девочки немного или много денег. Нет, правда, Соня была просто обворожительна. Чуть вьющиеся густые волосы шатенки, прирожденная грация, шарм и огромные, ослепляющие людей глаза. К тому же она блистала эрудицией и умом от природы. Ее отец, дядя Моня, умиленно глядя на свою обожаемую дочь, до самых последних дней шутил со своей женой, постоянно задавая один и тот же вопрос: «Ты можешь раз в жизни сказать правду? Кто отец ребенка?» Тетя Хана (в миру просто Анечка) первые пятнадцать лет в ответ только нервно хихикала, но потом умер близкий друг семьи Михаил Львович, и тетя почему‑то перестала нервничать, а на идиотский вопрос мужа отвечала довольно односложно: «Моня, перестань козлить». Доходчиво и проникновенно.

Короче говоря, на редкость красивая девочка росла в любви и заботе. Все было бы хорошо, кроме одного «но». Это «но» существовало, и оно сильно омрачало семейное счастье. Дело в том, что у маленькой Сони с детства было очень плохое зрение. Минус восемь с половиной (практически фильм Федерико Феллини) один глаз и девять (тоже был такой фильм) другой. Возможно, еще и поэтому Соня обладала такими огромными бархатными глазами. Соня очень стеснялась своих очков, и было понятно почему. В Советском Союзе большого разнообразия оправ не было. Можно сказать, разнообразия не имелось совсем. Никакого. Для детей любого пола предлагалась одна оправа одного размера, для взрослых — две. Мужская и еще одна мужская, на которой написали, что она женская. Все. Это сейчас я понимаю, что дизайнер, создававший эти шедевры, по всей видимости, ненавидел свою профессию, а тогда все очкарики не могли взять в толк, за что над ними так издеваются. Одним словом, оправы были чудовищно страшные, но предельно дешевые.

Сонька безумно комплексовала и надевала очки только в экстренных случаях, которые, к сожалению, и составляли жизнь красавицы. Когда я приходил к ним в гости, Соня тут же снимала свои проклятые окуляры и, глядя вместо меня на шкаф, говорила: «Привет, мой дорогой кузен!» Пока я был ребенком, тот факт, что она, не видя родственника, разговаривала с пятном справа, меня очень смешил, но к пятнадцати годам, а мы с ней ровесники, когда девичьи формы начали округляться (да еще как округляться), мне стало ее жутко жаль. Это была несчастная, умная и поразительно красивая девочка, которая старалась сидеть дома, читать и никуда не выходить. Глядя на линзы очков толщиной в палец, сердце родителей обливалось кровью, но медицина того времени была бессильна. В шестнадцать мы как‑то один раз не очень по‑родственному обнялись, но Соня через какое‑то время довольно резко отодвинула меня от прекрасной себя со словами: «Саша, ты очень милый и хороший, ты мне нравишься. Но любви из жалости ко мне я не хочу. Прости». Прощать не хотелось. Желалось совершенно другого, но моя двоюродная сестра считала, что она некрасивая, а секс по дружбе или по‑родственному для романтической закомплексованной души был неприемлем. Однако шло, вернее даже бежало, время, и Соня заканчивала школу в один год со мной. Мы сидели с ней за день до выпускного бала, и кузина делилась с кузеном планами на будущее. Очки, естественно, лежали на столе, и попадающие в их гремучие стекла лучи солнца того и гляди могли поджечь льняную советскую скатерть.

— Я хочу уехать из Москвы куда‑нибудь в другой город. Да, ты наверняка удивился моему решению, но мама и папа (да и вся наша семья) меня так оберегают из‑за моей слепоты и уродства, что я имею большой шанс никогда не стать взрослой. А это неправильно, ты же понимаешь. Хочу поехать в Ленинград поступать в университет. Ночь езды до Москвы — и город красивый. Поступлю на юридический, буду через пять лет сидеть в каком‑нибудь учреждении с бумажками, и никто меня видеть не будет.

Мои возражения по поводу того, что она абсолютная красавица с потрясающей фигурой, в расчет не принимались. Доказать ей что‑либо было совершенно невозможно. Комплекс ужасного вида толстых очков затмевал все. Со словами «Какой же милый у меня двоюродный брат» Соня нежно положила тонкую изящную ладонь на буханку черного хлеба, думая, что это моя рука.

Под громкий плач родителей красотку проводили в Ленинград. А еще через месяц ее зачислили на юридический факультет ЛГУ. Родители сняли ей симпатичную квартиру на Мойке и, еще раз всплакнув, вернулись в Москву. Первый семестр прошел вдали от дома.

На Новый год все собрались у нас на даче.

Морозным утром, после аппетитных тетиных пампушек, мы отправились гулять по заснеженным улицам. Соня держала меня под руку, идя по поселку, разумеется, без очков.

— Ты не поверишь, но за мной ухаживает наш преподаватель. Он очень интересно читает и мило звучит. Я научилась вести конспект, не глядя в тетрадь, поэтому сижу на лекциях без очков. Мне как‑то так спокойнее. Как его зовут? Зиновий Львович Нудельман. Ты сейчас будешь смеяться. Знаешь, как он просит, чтобы я его звала? Зяма. Просто Зяма. Он еще и известный адвокат в Ленинграде. Все хорошо, но я не особо понимаю, как он выглядит. Я же ничего не вижу. По‑моему, красивый. Сколько лет — не знаю тоже. Вроде как‑то спросить неудобно, а он сам не говорит. Думаю, он такой же стеснительный, как и я.

Еще через полгода я получил приглашение на свадьбу и с удовольствием поехал в город на Неве как раз в белые ночи.

За пару дней до торжества Соня и Зяма пригласили меня на ужин. Сказать, что я был потрясен увиденным — это просто ничего не сказать. Неважно, что жених был старше моей кузины лет на тридцать. Ну хорошо, на двадцать семь. Ничего особенного. Бывает. Но какое же состоялось неприятное и даже гнусное знакомство! Зяма был слишком некрасивый и одновременно слишком неприятный уже немолодой человек, можно сказать, «квазимодячей» внешности… Он выглядел намного страшнее атомной войны, химической атаки и ковровой бомбардировки. На лысом черепе росли редкие волосы кучками или кустиками в обрамлении оттопыренных ушей сиреневого цвета. Надо отдать адвокату Нудельману должное: у него были выдающиеся знания и нос. Знания — в уголовном процессе, а очень большой нос — чуть с правой стороны лица, ближе к уху. При этом Зиновий Львович был о себе чрезвычайно высокого мнения, всячески давая понять невесте и мне, что такой красавец, как он, ведя избранницу под венец, осчастливливал этим самым нашу девку‑чернавку с ее семейными приспешниками. К тому же Зяма слегка высокомерно гнусавил, требуя от меня называть его исключительно по имени‑отчеству или, на худой конец, товарищем Нудельманом. Весь вечер он выносил мне мозг, говоря, что, как коммунист, порицает мою маму за то, что та уехала из СССР в Париж. Я подливал масла в огонь, намекая на ожидающих меня многочисленных родственников в Тель‑Авиве. Бедная Соня, уверенная в том, что она ни за кого больше замуж никогда не выйдет, кроме этого гнусавого гнуса, только умоляюще смотрела на то место, где по идее должен был сидеть я, и молча страдала.

Два года спустя, уже в середине 1970‑х, я все‑таки решил уехать к маме во Францию и по этому поводу устроил большую отходную вечеринку. Приехала из города трех революций и одного гнусного типа моя любимая двоюродная сестра Софа. Лицо было заплаканное, но по‑прежнему родное.

— Сашка, мне очень плохо. Это замужество было ошибкой. Он мне изменяет с одной первокурсницей, а до этого была еще какая‑то аспирантка. И это только то, что мне рассказали. Когда я ему пытаюсь что‑то сказать, он говорит, что я все должна терпеть, потому что я такая страшная и никому не нужна. Я не знаю, что делать. Я боюсь рассказать папе. Он его убьет.

Соня поставить в известность родителей не могла. А я мог. И поэтому поведал эту тайну своей бабушке. Бабушка, которая всю жизнь была, по выражению дедушки, «совсем не промах», сказала, что в жизни женщины можно еще подобрать слова из трех букв, кроме слова «муж», и предложила молодой родственнице слетать отдохнуть в Одессу на неделю. В очках на пляже не позагораешь, а такую красавицу с феноменальной фигурой в первый же день кто‑то снимет, и все встанет на свои места. Во всех смыслах. Это было второе судьбоносное решение после первого, когда я все рассказал умной еврейской бабушке. В конце недели девочки улетели на юг: старшая знала зачем, младшая не понимала почему. На прощание бабушка сказала мне, чтобы я ни о чем не беспокоился, потому что, по ее меткому выражению, «когда глаз горит, пи*да хихикает».

Все очень быстро произошло именно так, как подсказывал многолетний опыт. В первый же день на пляже дамы продержались в одиночестве около часа. Изначальное склеивание произошло ближе к одиннадцати утра, и это был красивый молодой человек, врач‑анестезиолог местной больницы. Поначалу Соня держалась, как могла, и даже просила называть ее Софьей Соломоновной. Но когда бедная девочка сослепу намазала себя вместо крема растаявшим мороженым, врач‑анестезиолог Фима Лейбович понял все.

Он вернулся через десять минут с товарищем. Белокурый, спортивного вида русский богатырь оказался просто Вовой.

— Познакомьтесь, это мой близкий товарищ, он гениальный офтальмолог, тоже из Москвы, как вы, приехал сюда отдохнуть на недельку‑другую. Он изобрел некую технологию для операции на хрусталике глаза и может полностью вернуть вам зрение. Понимаете? Полностью! Можем сделать вечером у нас в больнице, втихаря, правда, но нам же нужен результат. Первую операцию Вова уже успешно провел. Вы будете второй. Это грандиозное открытие. Нобелевская премия Вове обеспечена. Хотите попробовать?

Осмотр начался прямо на пляже. Бабушка, будучи сама женой профессора гинекологии, задала сто двадцать дельных вопросов, по дороге заметив молодому гению, что глаза совершенно не находятся в сиськах ее внучатой племянницы, а располагаются намного выше, там, где голова и рот. И смотреть надо именно в глаза. К вечеру Соня была согласна на все. В смысле, на лечение.

Это сейчас такая операция стала рутинной, и пациент ходит с повязкой на глазах сутки или максимум двое, а тогда… Бабушка всю неделю ухаживала за родственницей, кормила ее с ложки и вилки, мыла в душе, сморкала в платочек и не давала врачу Вове лапать больную. Но когда повязку сняли…

Соня увидела мир, молодую загорелую красотку в зеркале, но главное, что и мир увидел ее. Увидел и улыбнулся ей лучезарной улыбкой самого очаровательного во всей вселенной доброго одесского лета.

На следующий день у Сони начался курортный роман! И вот когда практически заново родившаяся девушка вернулась домой под утро всклокоченная, с синяками под своими огромными глазами, слегка пьяная, но безумно счастливая, бабушка нанесла еще один удар из цикла «шокотерапия в действии». За завтраком бабуля продемонстрировала внучатой племяннице фотографию ее мужа Зиновия Львовича, которую по требованию опытной интриганки срочно прислали из Москвы. Соню отбросило к стене, и бабушка поняла, что трехкомнатную кооперативную квартиру, дачу в Репино и машину «жигули» придется делить через суд. Собственно, в скором времени так и произошло.

— А что дальше стало со всеми героями твоего рассказа? — спросила дочь, допивая свой кофе.

— Ты кого имеешь в виду, Адриана? Зиновий быстро все понял, бился в суде за дачу как подорванный, потом снова женился на своей студентке, и она несколько лет назад его благополучно похоронила. На поминках в караоке было человек двести. Хороший вечер получился, веселый. Не хотелось расходиться. Гениальный офтальмолог Вова действительно стал всемирно известным человеком. Он открыл свою клинику в самом начале перестройки и моментально превратился в одного из наших первых долларовых миллионеров. Соня, как ты знаешь, все‑таки вышла замуж за того самого врача Фиму. У них теперь фармацевтический завод и серия аптек по всей стране. Это не считая четверых детей, с которыми ты, между прочим, дружишь. Кем стал твой папа, ты знаешь. Он стал твоим отцом. По крайней мере, слепо в это верит.

— Ты еще стал колумнистом в Tatler. А теперь открой секрет: для чего был этот адвокатский заход с историей про нашу тетю Соню? Нет, конечно, семейные легенды интересны и поучительны, но я же знаю своего любимого папу…

— Объясню. Твоя тетя Соня вышла замуж за покойного Зяму потому, что ничего не видела. А вот у тебя стопроцентное зрение. И с таким зрением ты позавчера привела в дом на ужин этого омерзительного, уродливого, противнейшего Антона?! Зачем? Зяма по сравнению с ним был бы эталоном красоты. Посмотри на себя и на него! А какую ахинею он несет! Б‑же мой… Где ты нашла этого дегенерата? Ты видела, что случилось с собакой? Понюхав твоего жениха, она до сих пор дрожит от страха и живет под диваном. Мы ее там и кормим.

— Отец, что ты волнуешься? Я все увидела и поняла еще тогда за столом и давно его бросила.

— Как это — давно?

— Ну часов шесть назад. Он мне самой надоел своим занудством. Забудь про Антона. Я скоро познакомлю тебя с Мишей. Миша тебе понравится. Я уверена.

Как‑то все это стремительно происходит у сегодняшней молодежи. Или это я все никак не прозрею? Надо посоветоваться с кузиной.