Прекрасная Мэри не знает стыда

Она любила меня безумно, сильно, очень по‑своему, как никто другой, беззаветно, преданно и до последнего вздоха, как любит собака своего хозяина, а старый слуга из книг XIX века — своего шалопутного барина.

Когда мы начали жить вместе, мне не было еще и тридцати. Она родилась под Лондоном, в довольно небогатой семье и в свидетельстве о рождении была так и записана — MASHA.

Маша сломала все мои подготовленные к ее приезду в Париж лозунги, речи и наставления в первый же вечер. От моего желания доказать ей, что в этой квартире у каждого должны быть своя спальня и своя кровать, не осталось практически ничего. Руины. Через полчаса после того как я заснул, она бесцеремонно залезла ко мне в постель, а еще через пять минут все мои аргументы бесследно растаяли. Постепенно она становилась хозяйкой дома, без которой я уже не мыслил своего существования. Я принял это с радостью подкаблучника, готового пойти на все ради спокойствия и тишины. К тому же Маша была безумно ревнива. Единственной женщиной, которую она более или менее приняла в свою жизнь, была приходящая два раза в неделю горничная. И то… Любая другая особь женского пола встречалась внешней английской холодностью и скрытой колониальной агрессией. Причем возраст гостьи не имел значения. Что же касается меня, то я находил это забавным и не злился на Мэри. На нее просто нельзя было злиться. По крайней мере, у меня не получалось никогда. Те редкие случаи, когда мне приходилось делать ей замечания или выражать свое недовольство чем‑либо, оканчивались гробовой домашней тишиной и самыми грустными глазами на свете, полными слез, из правого угла дивана. Места, где обычно сидел я, иногда посматривая телевизор.

Единственное, что омрачало наши ночи, это то, что Машка безумно храпела. Ее рулады сотрясали стекла окон, и, казалось, даже соседи посматривали на меня с тихой ненавистью. Я боролся с этим явлением как мог. Бесполезно. Не помогало ничего. Просьбы, ночные поглаживания, пинки — все это было впустую. Один раз она довела меня своим храпом до такого состояния, что я укусил спящую красотку за ухо. Маша взвизгнула от неожиданного пробуждения, по‑моему, все поняла, встала и, обидевшись, ушла в другую комнату. Два дня мы не разговаривали. Нет, мы, конечно, выполняли свои обязанности принятого в социуме общежития, но без какой‑либо коммуникации с обеих сторон. Маша храпела в соседней комнате две ночи подряд и наслаждалась своей моральной победой. На третий день я демонстративно не пришел домой ночевать, а утром застал ее снова в моей кровати. Это было очень трогательное зрелище, и мы простили друг друга.

В четверг позвонил Толя Кацман — еврей‑тысячник. Так, во всяком случае, его называла моя мама: один еврей‑идиот на тысячу умных. И если с годами люди умнеют, то с моим другом детства происходил эффект Бенджамина Баттона: с возрастом он тупел в геометрической прогрессии.

— Привет, гхений! Ты уже можешь раз в жизни помочь мне заработать пару копеек в иностранной валюте? Я в Монако. Не завидуй, мне здесь плохо. А теперь не радуйся, потому что тебе поплохеет тоже. Придурок пустил меня пожить на пару недель в свой апартамент. У него здесь антиквариата, как грязи на Привозе после закрытия. Вот я и подумал пригласить сюда одного клиента и продать ему в этом антураже пару музейных экспонатов. Лично моих и из моего музея. Яйцо Фаберже и шедевр Репина. Покупатель — лошадиный ветеринар из Германии. Ты знаешь, что у лошадок социальное обеспечение в пролете, поэтому кони — звери, и их хозяева расплачиваются в основном наличманом. А его тоже надо куда‑то девать. Так почему же не купить прекрасного Репина «Буралки в спортзале»?

Мне показалось странным, что придурок Моня пустил Толика пожить несколько дней у себя: Соломон Пишхенгольц был известным в эмиграции спекулянтом, которого не любили все остальные спекулянты, кроме Кацмана. Кацман его ненавидел, но терпел и подобострастничал, так как Соломон брал у него фуфло на продажу. Подделки тонули в массе серьезных вещей. Все, что было настоящим, не продавалось никогда, иначе весь смысл торговли фуфлом пропадал.

— А при чем здесь я?

— Я же тебе объясняю. Должен прийти клиент, а мне надо срочно уехать на два дня. А он придет без меня. И кто ему что объяснит, если не ты? Не ломайся, как маца на Пасху, приезжай помочь другу детства.

— Но я с Машей.

— Шо ты таскаешь везде эту страхолюду?

— Немедленно извинись перед Марией. Немедленно.

— Хорошо, хорошо, она красавица. Уже договорились. Но я должен тебе все объяснить. Как, что и почему. А самое главное — куда и зачем.

Лена должна была к концу недели получить отпуск и переехать на какое‑то время ко мне. Но Маша… Маша являлась тем фактором, который никоим образом нельзя было игнорировать. Я был влюблен в Лену Мозер и не мыслил себя без Маши. Оптимальный вариант свести их вместе на нейтральной территории зрел в моей голове давно. Пусть они разнесут мебель, фарфор и коллекции не в моей парижской квартире. И неизвестно, кто из них двоих окажется победителем: еврейская хулиганка с Лиговки или молчаливая английская бульдожка, воспитанная московским интеллектуалом во Франции. Поживу сам два дня на квартире у придурка и три‑четыре дня с девочками в гостинице. Отдохнем и свыкнемся.

— Только со своей кривоногой Машей надо заходить и выходить в дом в определенные часы. Там с собаками нельзя. Консьержа нет с восьми до десяти утра и с семи до девяти вечера. Запомни. В это время ты можешь с этой вислоухой шнырять туда и обратно.

В восемь тридцать утра, припарковав нашу машину и сделав все свои дела в садике напротив дома, мы с Машей спокойно зашли в очень красивый мраморный подъезд в зеркалах и вознеслись на седьмой этаж в малюсеньком, но бесшумном лифтчике.

Это был настоящий музей фуфла. Оно висело, лежало и стояло повсюду и даже в туалете. Придурок Моня, куратор музея, расположил вещи по довольно забавной системе. Например, на одной стене гостиной было море ужасающих подделок, а в середине несколько вкраплений очень хороших икон XV–XVI века, сделанных в прошлом году. В столовой было все наоборот: качественные аферы разных жанров соседствовали с катером «Ракета» на подводных крыльях на фоне Останкинской башни с подписью «Айвазовский». Нам с Машей ничего не понравилось. Вообще ничего, кроме вида из окна. Собака пошла дальше обнюхивать наше временное жилище, а я стал рассматривать товар для немецкого коновала.

На столе лежал выдранный из подрамника холст явно скандинавской школы конца XIX века, на котором был изображен мужчина с допотопной гирей в руке, действительно чем‑то напоминавший одного из бурлаков. В основном пегим цветом волос. Внизу красным была выведена подпись: «Илья Репин». Кстати, довольно неплохо. Около картины с обрезанными краями (оригинальную подпись какого‑нибудь норвежца нужно было купировать за ненадобностью) лежала «экспертиза»: «На шедевре И. Ефимовича Репина изброжен модель для его великого полотна “Буралки на Волге‑Донском канале”. Из семьи великого князя Константина. Музейная заинтересованность чувствуется». Подпись (неразборчиво) и дата (совсем неразборчиво). И приписка от руки: «Продается за полцены. Сегодня — триста тысяч долларов. Потому что срочно». Авторство данной экспертизы должно было принадлежать какому‑нибудь зулусу, окончившему два класса киргизской школы в Туркмении. Другого человека я представить себе не мог, хотя почерк был Толика Кацмана. Рядом на кресле лежало потертое маленькое эмалированное яйцо‑подвеска красно‑желтого цвета с синими вкраплениями. Искать надпись made in Faberge мне не хотелось, и я положил яйцо обратно на прежнее место. Если провенанс живописи был прозрачен (купили долларов за двести это безобразие у старьевщика, обрезали подпись, написали новую и продают немного дороже, за триста тысяч), то откуда взялось яйцо, было непонятно.

Еще было совсем неясно, куда делась в этой огромной квартире Машка. Вислоухая сладкая морда нашлась в спальне в процессе грызни какой‑то коробочки. Знаете ли вы, как достать содержимое из пасти бульдога? Очень просто. Одной рукой зажимается кожаный черный нос, пасть открывается, и содержимое извлекается второй рукой. Экзекуция была проведена, и, к своему ужасу, я увидел, что Маша изгрызла найденную где‑то коробку со снотворным. Я схватил таблетки и бросился звонить знакомому ветеринару. Оказалось, что Машуня выгрызла только две маленькие таблетки из всей пачки. «Опасности нет, — сказал ветеринар. — Если б ваша собака съела больше восьми, тогда надо было бы немедленно делать промывание и ставить капельницу. А так — поспит немного и все». И действительно, через сорок минут в комнате зазвенели бокалы: Маша храпела и наверняка смотрела собачьи сны княжества Монако. Я почитал, посмотрел телевизор, поговорил с Леной по телефону и, усталый, пошел спать.

В восемь утра несостоявшаяся Мэрилин Монро продолжала издавать рулады. Я разбудил любимую собаку, с трудом, как пьяную моську, повел ее на улицу и результата не добился. Маша долго писала, но на большее в княжестве не решилась, хотя очень хотела. Вернувшись домой, толстуха попила, поела и тут же плюхнулась в подушки того же дивана досыпать.

Вечером пришли немецкие идиоты. Они долго вертели яйцо и картину в руках и постоянно повторяли: «Зер шен», «Вундербах». В конце концов покупатели предложили двести тысяч за оба шедевра. Согласно инструкции, полученной от Толика, все, что было выше пяти тысяч, становилось подарком от Всевышнего. Когда коновалы начали отсчитывать деньги, я понял, что меня скоро посадят, и, собрав в кулак все знания языков Гёте и Шолом‑Алейхема (благо, они похожи), сказал:

— Хер Мюллер! Дас гешефт ист ништ гут. Май фрейнд кунст ист дрек мит пфейфер. Полное говно, короче. Зи зинд нихт конченый поц. Или все‑таки поц? Лойфан зе битте Кельн цурюк! Причем шнель! Ферштейн, животное?

Для безграмотных переведу: «Я не считаю, что это хорошая сделка. Шедевры искусства, предлагаемые моим другом, как бы это сказать, с душком. Вы же умный человек. Или нет? Думаю, что у себя на родине вы найдете вещи не хуже».

Ночью, когда все заснули, я снова повел собаку в туалет на набережную. Маша кряхтела, тужилась, но не какала.

Позвонил Толик, которому я рассказал, что немцы ничего не купили, а я завтра ухожу в гостиницу, так как приезжает Лена. Толик ответил, что еще будет звонить и грустно разъединился. Потом я сделал звонок ветеринару и рассказал про Машин запор. Врач объяснил, что такая реакция собачьего организма вполне возможна от двухсуточного беспробудного спанья или стресса. В любом случае надо купить глицериновую клизму и очистить кишечник дорогого мне существа от излишних материалов. Все необходимое было быстро приобретено в ближайшей аптеке, но выводить собаку было опасно: консьерж не спал. Я сложил чемодан для утренней эвакуации в гостиницу Metropol и отложил клизму до утра.

В девять пятнадцать я выловил Машу и перевернул ее попой вверх. Такой наглости от своего обожаемого хозяина дочь Альбиона никак не ожидала и поэтому сопротивления не оказывала. «Мало ли для чего понадобилась шефу пенетрация в мой зад», — читалось в глазах Марии. Улучив минуту, я ввел Машке в анус клизму и нажал на грушу с глицерином. Маша не шевелилась, до конца не понимая, что инородное тело у нее в попе — это вообще‑то очень хорошо, модно и для ее же блага. Последние капли глицеринового состава входили под обрезанный хвост, когда зазвонил телефон. Я снял трубку в полной уверенности, что это Толик, но ошибся. Звонил придурок Моня. Хозяин квартиры.

— Ну шоооо? — придурок гнусавил, растягивая слова, как на эспандере. — Были антисемитыыыы? Ты уже выработал у них комплекс, и они в искупленииии всеее и купилииии?

— Они ничего не купили. Репин с твоим бурлаком в фитнесе просто чудовищен. А яйцо?! Лучше бы Толик оторвал от себя что‑нибудь другое, натурально настоящее.

В этот момент я увидел, что Маша как‑то нервно на меня смотрит.

— Какой фитнес? Какое яйцо? Там был потрясающий этюд Репина к работе Серова «Переход Суворова через границу Швейцарии».

— Послушай, мне некогда. Толик меня попросил — я сделал. Я должен идти. Вы оба мне надоели.

— Даааа ты пониииимаешь, что сделал этот дегенерат? Он оставил тебя в квартире, забитой антиком, и попытался всучить им свое фуфло, которое у меня висело уже два года! Моему клиенту! Вместо того фуфла, которое мое личное!

Бедная собака начала крутиться юлой на одном месте, слегка повизгивая. Маша была хорошо воспитанной интеллигентной английской сукой и практически никогда не лаяла, не скулила и делала свои дела только на улице. Но в этот суровый час собачьих испытаний интеллигентность и воспитание Марии Ричардовны могли отступить в силу глицериновых обстоятельств.

— Извини, я должен бежать. Иначе весь твой сраный новодел утонет в дерьме.

— Шо воообще происходит в моей квартире? Я и так полгода не плачу за нее аренду.

Машка уже дрожала всем телом и тащила меня за брючину к выходу.

— Так ты мне скажешь, шо там случилось? Я уже вернусь через два дня…

Я бросил трубку на рычаг, надел на собаку ошейник, и мы помчались к выходу.

…Он очень медленно шел вверх на седьмой этаж, этот маленький лифтчик. И назад тоже скорость этот проклятый лифт не прибавил.

Маша стояла лицом ко мне, дрожащей попой к дверям и тряслась уже всем телом. Более грустных и одновременно умоляющих глаз я в своей жизни никогда больше не видел. Где‑то на третьем этаже она приняла позу, которую преподавательница йоги называла «собака головой вниз», и в этой позе застыла изваянием.

Наконец на первом этаже со скрипом разъехались узкие двери. Может, это была реакция на приземление лифта или на звук открывающихся скрипучих дверей, но Маша, не меняя позы (собака головой вниз), выстрелила. Просто по‑другому это не назовешь…

Такого я даже и не мог себе представить! Зеркало напротив лифта, полукругом, начиная с высоты человеческого роста и где‑то метра два в ширину, было в стекающем вниз дерьме разного сорта. Есть коктейль «Кровавая Мэри», а передо мной в княжестве Монако появился какой‑то совершенно новый и настенный — «Глицериновая Маша».

Но самое удивительное было в другом. Знаменитый постулат о том, что из говна нельзя сделать пулю, в этот день опровергла моя собака. Помимо того, что все зеркало было понятно в чем, так оно еще и по каким‑то причинам треснуло!

Вести доследственную проверку мне было некогда, и, схватив опустошенную собаку, мы понеслись из обделанного дома на улицу. Маша бежала веселая и беззаботная. Я ее понимал как никто!

Оставив собаку в машине на пять минут, я вернулся в дом, чтобы забрать сумку с вещами из квартиры придурка.

В холле, глядя на уже известное мне зеркало, стояли окаменелыми статуями консьерж и какая‑то старушка в шляпке. Они смотрели на содержимое застывающей на зеркале лавы так, как будто, раздвинув засохшее на его поверхности говно, оттуда должен был появиться сам принц Ренье‑старший в короне.

— Б‑же, какой кошмар! — сказал я. — Как вы можете жить в таком доме? Настоящее хулиганство! Немедленно съезжаю!

Через мгновение я спустился вниз уже с собранной сумкой. Консьерж и старушка все еще стояли, не шевелясь, перед вертикальным унитазом. Единственное, что постоянно, как молитву, шептал привратник, была шекспировская фраза: «Как же это могло произойти?» Шляпка, казалось, замолчала навеки. Думаю, что даже перед «Джокондой» в аналогичном сомнамбулическом состоянии так никто не стоял. Правда, оба почему‑то теперь смотрели в подножие зеркала. Я пригляделся сам и увидел изрядно поразившую меня причину растрескивания во время выстрела с глицерином. Внизу поблескивал небольшой предмет, который явно не по своей воле оказался в желудке наглой Машки. Это было злополучное (запачканное понятно чем) яйцо якобы Фаберже именно в том обрамлении, которого оно заслуживало.

— А это, господа, я знаю, кому принадлежит. Это яйцо‑подвеска арендатора с седьмого этажа, господина Пишхенгольца. Я передам, что у вас его любимая вещь работы Фаберже.

Истуканы молчали, и только консьерж скосил на меня подозрительный левый глаз.

А еще через несколько часов между Марией Ричардовной и Еленой Мозер возникла сумасшедшая дружба, продолжавшаяся много‑много лет. Машка, которая никогда не хотела ко мне подпускать ни одну особь женского пола, влюбилась в женщину, претендовавшую на роль ее хозяйки. И все это благодаря утренней процедуре.

…Я раскрыл глаза. Пауза, взятая для принятия и написания определения, закончилась. Судья зачитывала текст. Клиент, наклоняясь к моему уху, зашептал:

— А можно той стороне еще какую‑нибудь гадость сделать, чтобы заставить их идти на мировую?

— Есть у меня один старый способ, Николай Иванович. Только что вспомнил… Можно попробовать. Как вы относитесь к глицериновым клизмам?