Запечатлеть утраченный мир
Какими были те 6 млн человек?
Какими были погибшие в Холокост европейские евреи из тех самых городков, которые считали родиной мои родители? Как им жилось? О чем они мечтали, на что надеялись, что их огорчало? И как, собственно, они вообще выглядели до того, пока в концлагерях их не превратили в скелеты или в груды пепла?
Поскольку мои родители прошли через Холокост, эти вопросы десятками лет крутились у меня в голове. И я даже не рассчитывала когда-нибудь найти ответы.
Но вот я услышала о новом документальном фильме Бьянки Стигтер «Три минуты: удлинение» (сейчас его можно посмотреть на сервисе «Хулу»), где чудесным образом показана трехминутная кинохроника — застывший во времени срез жизни одного еврейского городка в Восточной Европе во времена, когда его еще не разрушил Гитлер. Отснял эти три минуты дилетант, даже не подозревая, что его любительские кадры однажды станут драгоценным историческим памятником. Этот американец — владелец швейной фабрики, навестивший место своего рождения, — воспользовался самой передовой для тех времен технологией — кинопленкой «Кодахром», чтобы запечатлеть евреев из небольшого польского городка Насельск.
У нас, за некоторыми исключениями (в первую очередь — снимки Романа Вишняка ), мало возможностей заглянуть хоть одним глазком в этот давно разрушенный мир. Мои родители то ли не хотели, то ли попросту не могли воссоздавать его, рассказывая о нем. Боялись разбередить свои все еще свежие раны.
Да и материальных предметов, которые могли бы рассказать об истории тех мест и времен, у моих родителей не осталось. Оба оказались за колючей проволокой (отца отправили в трудовой лагерь, мать — в Аушвиц) и лишились почти всех и всего — какие уж там вырезки из газет, письма да фотоальбомы! У отца не осталось даже ни одной фотокарточки его матери. Из-за этого отсутствия пожитков казалось, будто мира, из которого вышли мои родители, никогда не существовало. Факт, леденящий сердце, но довольно обычный для тех времен.
«А теперь, — говорит в “Трех минутах” Морри Чандлер, выживший в Холокост (на тех давнишних кадрах ему 13 лет), — мои дети поймут, что я не с Марса прилетел».
Мои родители не из Насельска, но их родные городки в части Румынии, известной как Трансильвания, принадлежали к той же традиционной ашкеназской культуре. Вот я и рассудила, что ничего ближе к довоенным золотым денькам родины моих родителей, чем картина довоенного Насельска, мне не доведется увидеть. И так оно и было. Люди на экране, одетые по моде 1930-х — одни смеются, другие улыбаются, третьи просто уставились в объектив, — выглядят настолько реальными, что я, пожалуй, могу представить, что это мои соседи.
В фильме Стигтер открывает нам материальный мир вокруг кинохроники — даже названия деревьев, окаймляющих кадр, но людям оказывает недостаточно внимания. Хотя Гленн Курц — внук того самого кинолюбителя и автора мемуаров, положенных в основу фильма, — потратил годы на поиски тех, кто запечатлен на пленке, ему лишь в немногих случаях удалось узнать, кто они. Большинство из них исчезли навеки, хоронили их не в могилах, их имена пропали для истории. Разумеется, это трагично и крайне унизительно. Но неужели такая судьба постигла всех?
К моему удивлению, жители города Сатмар, где родилась моя мать, оставили в своей книге «Изкор» яркие памятки о себе и своей довоенной жизни, с подробностями — как занимательными, так и душераздирающими.
Книги «Изкор» — тома-мемориалы, их составляют выжившие в Холокост в память о своих довоенных общинах. Написанные самими выжившими, они рассказывают о повседневной жизни через очерки и фотографии, в некоторые книги включены и краткие биографии погибших.
В Насельске есть своя книга «Изкор» (издана в 1953 году): она воссоздает образ типичного еврейского городка, где были свои талмудисты, бундовцы, сионисты и даже маленький идишский театр. Вот только это тоненькая книжечка. Совсем тоненькая. Не дает нам возможности узнать 3,5 тыс. евреев, считавших Насельск своим домом.
А вот книга «Изкор» из Сатмара, «Помни о Сатмаре» — в темно-синем с золотом переплете, точно том Талмуда, — толстая и подробная, дает всеобъемлющую историю города, а заодно доносит толику его уникального колорита.
Как рассказывала мне мать на шабатних послеобеденных прогулках, когда я расспрашивала ее без умолку, чуть ли не клещами выуживая историю ее жизни, население довоенного Сатмара было пестрым, жизнь в нем била ключом. В этом относительно большом городе обитали 14 тыс. евреев; большинство не пережили войну. Среди сатмарских евреев были хасиды (как сатмарские, так и представители нескольких других течений), ортодоксальные евреи иного толка, а также отпавшие от веры ассимилированные евреи. Как и в Насельске, атмосфера была по преимуществу глубоко еврейской: жизнь текла безбурно, в соответствии с ритмом еврейского календаря.
Мужчины по большей части были лавочниками, ремесленниками или поденщиками, многие еле сводили концы с концами. Были также несколько владельцев фабрик, где что только ни производили — от газированных напитков и шоколада до повязок, которыми закрывали глаза покойникам-неевреям. Также Сатмар мог похвастаться ультрасовременной еврейской больницей и банком «Каза ностра» (название никак не связано с мафией), которым владели евреи, а еще 26 синагогами и самое малое полудюжиной ешив.
Самым известным жителем Сатмара был реб Йоэль, рабби Йоэль Тейтельбаум, духовный отец крупнейшей в мире хасидской династии — сатмарской. Ребе почитали за его благочестие и ученость, но его прославленный ярый антисионизм разделяли не все. Моя бабушка была сионисткой настолько, что назвала своего первенца (увы, умершего в младенчестве) в честь Теодора Герцля. В книге мою бабушку восхваляют за дела милосердия, и эти слова — единственная эпитафия, которой она удостоилась; у бабушки, как и у большинства жертв Холокоста, вообще нет могилы. Для меня — внучки, которая никогда ее не знала, но носит ее имя, — это самая значимая часть книги.
Другой сатмарский сионист, владелец кондитерской Исайя Лазер, говорил в домашнем кругу на иврите и носил бороду а-ля Герцль, готовясь к алие, которая, увы, так и не состоялась. А еще у Сатмара было горячее еврейское сердце. Похоже, чуть ли не каждый добровольно занимал какую-то должность — члена похоронного общества, или синагогального габая, или руководителя молитвы, или чтеца Торы, или учителя Торы, или администратора одной из кеил (либо ортодоксальной, либо кеилы status quo (существующего положения) — уникальной венгерской конфессии между современной ортодоксией и консервативным движением).
В мини-биографиях в книге «Изкор» указывают и особые черты: о предпринимателе Мордехае Лефковиче, члене правлений хевры кадиша, талмуд торы и кеилы, сказано, что он был «ростом мал, но добрыми делами высок». Ученого знатока Торы Шломо-Иеуду Браха вспоминают как человека обходительного, курившего длинную трубку.
Пересказана в книге и история про реб Яакова Фишера Капелибачи (его прозвище означает Дядюшка ермолка); когда его арестовали нацисты, этот неимущий престарелый еврей сказал, что его возраст — две недели, потому что, отвечая на венгерском, нечаянно перепутал слова, точно Амелия Беделия . Благодаря этому его отпустили, и история реб Яакова стала для горемычных сатмарских евреев минуткой смехотерапии, такой необходимой в тяжелые времена.
В книгу включена и исполненная черного юмора предсмертная записка Иеуды Стерна — одного из немногочисленных евреев, которые выбрали самоубийство. «В Берлине, — пишет он как будто бы уже из-за гроба, — пришел к власти Гитлер, и я бежал из Берлина в Вену. В 1938 году он последовал за мной туда, и я бежал в Будапешт. В марте 1944-го он выследил меня в Будапеште, и я бежал в Сатмар. А оттуда я бежал туда, где я теперь. И на сей раз надеюсь, что он последует за мной».
В отличие от насельников Насельска лица жителей Сатмара остаются нам неизвестны — в книге не очень-то много фотографий, но словесные портреты возвращают умерших к жизни. Их истории о преданной вере, волонтерской деятельности и способности шутить даже в самые мрачные времена превращают их из давно покойных незнакомцев в образцы для подражания на всю жизнь.
Возвращение, или Жизнь после жизни
Холокост и после Холокоста
