Тридцать восемь лет назад в СССР был создан Антисионистский комитет советской общественности

29 марта 1983 года по инициативе КГБ СССР была создана одна из самых одиозных еврейских структур в истории, Антсионистский комитет советской общественности. Членов АКСО сразу прозвали «дрессированными евреями». Нам показалось интересным еще раз послушать, как это было, изнутри. Предлагаем вниманию читателей главу из неопубликованной книги киносценариста Бориса Шейнина, члена АКСО.

Поначалу основной формой деятельности АКСО стало проведение пресс-конференций.

Об этом стоит рассказать подробней.

До того, как я оказался вовлеченным в подготовку пресс-конференций, я наивно полагал, что основой встреч с журналистами является экспромт. Кто-то собирает представителей прессы и сообщает то, что хочет сообщить. Затем журналисты наперебой задают вопросы. И тот, кому они адресованы, экспромтом отвечает. Поэтому, когда Зивс предложил мне для первой пресс-конференции подготовить вопрос, с которым ко мне могут обратиться, я не понял, что такой вопрос надо самому придумать, да еще и сочинить ответ.

Моя наивность показалась Зивсу по меньшей мере странной, и за столом среди тех, кто должен был отвечать журналистам, для меня места не оказалось.

По тому, как Зивс представлял ход пресс-конференций, они больше должны были походить на спектакли, поставленные по заранее написанным и апробированным пьесам.

Но я не думаю, что это он был автором столь оригинального и безопасного во всех отношениях способа продвижения нужной информации в прессу. Наверное, так было заведено намного раньше, чем возник наш Комитет.

Я узнал, что ведущему пресс-конференцию заранее были известны вопросы, которые будут озвучены журналистами. От него лишь требовалось не ошибиться и из леса поднятых журналистами рук выбрать именно ту, которая принадлежала «автору» нужного по ходу пьесы вопроса.

Ну, а готовый ответ лежал на столе перед тем, кому вопрос адресовался.

Все дальнейшее уже зависело только от дикции интервьюируемого и его умения читать написанное.

Так было и на самой первой нашей пресс-конференции, так было и на следующих.

Но вернусь к той радужной поре, когда, как и многие из моего окружения, я связывал с Комитетом надежды на поворот в политике государства. Кстати, поворот тот действительно определялся. И одной из его примет явилось данное Зивсу в инстанциях добро на организацию к сорокалетию Победы пресс-конференции, посвященной благородной миссии Советской Армии, спасавшей узников концлагерей и гетто.

Я уже говорил, что ряд лет еврейская тема, тема нацистского геноцида, была под запретом. Она начисто исчезла из кинофильмов и со страниц газет и журналов. Зато вовсю разоблачались «преступления международного сионизма».

У нас уже вырастало поколение советских людей, которое полагало, что не нацисты, а «подлые сионисты» виновны в развязывании второй мировой войны, принесшей неисчислимые беды народам Европы. 

Наша пресс-конференция должна была восстановить справедливость, дать представление о том, что происходило на самом деле. Участвуя в подготовке «пьесы» этой пресс-конференции, я отыскал несколько человек, которые дали определенное направление всей встрече с журналистами, и с увлечением помогал им готовить тексты выступлений. Репортаж о пресс-конференции поручено было готовить Центральному телевидению. Он, в конечном счете, оказался сухой, заштампованной десятиминуткой.

Материалы пресс-конференции, опубликованные отдельной брошюрой, изданной АПН, к сожалению, имеют весьма условное сходство с подлинными текстами выступлений. Редактор изуродовал их, убрав подробности, да и все то человеческое, над выявлением которого я так упорно трудился.

В одном из московских журналов я прочитал о полковнике Елисаветском, подразделение которого одним из первых входило в освенцимский лагерь смерти.

Елисаветский написал книгу об Освенциме и самоотверженно воевал с издательствами, которые отказывались ее печатать. Он направлял бесконечные жалобы в ЦК КПСС. Затем к этим жалобам прибавились составленные с солдатской прямотой требования изъять из продажи антисемитские брошюры Евсеева и Корнеева. К слову сказать, добиться такого удалось лишь однажды Вергелису.

На его «счастье», в книге Евсеева «Фашизм под голубой звездой» агентами международного сионизма были названы Вергелис и… тогдашний президент Франции Помпиду.

Евсеев сделал свое столь проникновенное умозаключение, ссылаясь на родственные связи жены президента с семейством Ротшильдов.

Не знаю, насколько верно был осведомлен Евсеев о родословном древе супруги Помпиду. Но так случилось, что в дни, когда появился на прилавках книжных магазинов труд ученого-антисемита, ожидался визит французского президента в Москву.

Протест Вергелиса попал, что называется, «в яблочко». Евсеев получил строгий партийный выговор. А книгу изъяли из продажи.

Но то, чего с помощью дипломатов удалось однажды добиться Вергелису, у Елисаветского не проходило.

А его многочисленные обращения лишь закрепили за ним репутацию скандалиста и соответственно настроили против него тех людей в инстанциях, от которых что-либо могло зависеть.

А однажды зависело вот что: в Польше отмечалась очередная дата освобождения Освенцима. И организаторы мероприятия обратились к Москве с просьбой прислать советского офицера — участника той военной операции. Совет ветеранов назвал Елисаветского. Но выездной отдел ЦК скандального полковника не пропустил.

В Польшу поехал другой полковник, Петров, который в Освенциме бывал разве что на экскурсии.

С таким унижением Елисаветский смириться не мог. В очередных посланиях в ЦК он резонно объявил, что все случившееся — результат антисемитской политики.

Когда я рассказал Зивсу, что нашел Елисаветского и уговорил его принять участие в пресс-конференции, тот замахал руками. О скандалах полковника ему было известно.

И все же я привез Елисаветского в комитет. С ним встретились и Зивс, и Драгунский.

Освободителю Освенцима предложили участвовать в пресс-конференции. Но просили полковника только об одном — чтобы «не растекался по древу», а говорил лишь о том, чему был свидетелем сорок лет назад. А о Корнееве с Евсеевым упоминать не надо. К теме пресс-конференции их книги отношения не имеют. С ними следует разбираться в другом месте.

Утопавший в мягком кресле престарелый полковник кашлял и тяжко дышал. На все приводившиеся доводы он отвечал лишь покачиванием головы. Зивс с укором поглядывал на меня: зачем, мол, привез этого дряхлого упрямца? Но когда, уже стало казаться, что встреча закончилась безрезультатно, полковник, наконец, выдавил из себя согласие.

Я пошел его провожать. С трудом дойдя до поджидавшей у подъезда машины, он, прощаясь, вдруг по-молодецки подмигнул мне. Я понял: упрямец поступит по-своему.

Готовя для Елисаветского текст выступления, я использовал ту самую злополучную рукопись, которую отказывались публиковать издательства.

Надо сказать, что для этого у издательских редакций были какие-то основания. Большую часть написанного составляли реминисценции и компиляции из книг и статей, изданных в разное время и достаточно хорошо известных. Собственным литературным стилем престарелый полковник, а было ему уже почти девять десятков, не обладал.

Но вот описание его встречи с обреченными на смерть узниками освенцимского лагеря Биркенау — это потрясало.

«…8 января 1945 года войска Первого Украинского фронта, которым командовал маршал Конев, осуществив блестящую операцию по освобождению, а точнее — спасению города Кракова, сделав бросок вперед ранее запланированного срока, подошли к укрепленному району — крепости Освенцим, которую гитлеровцы считали неприступной. Части и соединения 60-й армии охватили с флангов позиции неприятеля, и 27 января крепость пала. Полк, которым я командовал, вошел в город.

В тот день я впервые попал на огороженную колючей проволокой территорию. К тому времени мы уже много знали об ужасах концлагерей, о зверствах фашистов.

Но то, что открылось мне в Освенциме, по масштабам и по совершенству «технологии убийств» ни с чем нельзя было сравнить. На территории в сорок километров по периметру — 500 бараков. Газовые камеры. Печи крематориев. И повсюду на снегу — трупы мужчин, женщин, детей, стариков. Это те, кого фашисты убили напоследок, чтобы избавиться от живых свидетелей их зверств.

Людей не было видно. Потом я уже узнал, что тысячи узников фашисты угнали буквально перед нашим приходом.

Часть людей мы настигли. Конвоиров уничтожили. Людей спасли. Это было потом. А тогда я шел по опустевшему лагерю и не надеялся встретить живых людей.

Но вот вхожу в барак. Со мной адъютант и автоматчики. Все та же тишина. На трехярусных нарах навалом лежат полуживые скелеты.

Узники, увидев нас, начали испуганно забиваться в свои гнезда. Каждый старался подлезть под другого.

Поначалу солдаты как-то растерялись. Наконец, откуда-то, как сквозь стену, слышу голоса бойцов: «Товарищи, вы свободны!»

Я пытаюсь тоже что-то сказать, но не узнаю своего голоса. Наконец, говорю: «Не бойтесь. Мы пришли вас освободить. Я советский офицер…»

Вижу, что меня не понимают, и начинаю говорить на смешанном русско-украинском, польско-немецком языке. Говорю что-то о равенстве наций в нашей стране. Невозможно вспомнить, что я говорил. Хотелось довести до их травмированной психики, что им нечего бояться, что пришли их спасители. Мучило бессилие это сделать.

И вдруг вспоминаю, что мы в Биркенау — еврейском лагере. Я заговорил по-еврейски. Реакция ужасная. По всей вероятности, решили, что это провокация. Узники начали еще глубже забиваться в свои норы.

Только когда я сказал: «Не бойтесь, я советский полковник, по национальности — еврей. Вот мои награды. Мы пришли, чтобы вас освободить…»

Из норы-ячейки вылез огромного роста человек с длинной седой бородой. Подошел, потрогал мою дубленку, ордена, подумал, и на наших глазах изменилось выражение его лица. Он обратился к лагерникам на каком-то непонятном языке, что-то начал выкрикивать.

Не описать, что началось. Люди зашевелились, поднялся шум. Вначале робко, а потом смелее, шатаясь, подходили узники, как бы выбираясь из оцепенения.

Понадобилась огромная сила воли, чтобы все это пережить.

Солдаты, видевшие до этого многое, от чего можно лишиться рассудка, стояли неподвижно, и по их щекам текли слезы. Такое забыть нельзя…»

Гвардии полковник еврей Григорий Елисаветский стал первым советским комендантом освобожденного Освенцима.

В воспоминаниях он приводит подробности того, как подчиненные ему бойцы и офицеры выхаживали освобожденных узников, большинство из которых находились на грани смерти.

Получив, наконец, слово на пресс-конференции, полковник монотонно зачитывал подготовленный текст. А потом, демонстративно отложив его в сторону, из огромного, по всей видимости — трофейного, видавшего виды кожаного портфеля, к ужасу Зивса, достал рукопись и уже совершенно иначе, громко и темпераментно, словно декламируя давно заученные стихи, начал читать с места, предусмотрительно отмеченного закладкой.

Сначала обескураженный Зивс послал ему записку.

Елисаветский, не взглянув на нее, махнул рукой.

Тогда Зивс уже громко напомнил полковнику, что время его выступления истекло. Но на освободителя Освенцима ничего не действовало.

Он размахивал страницами своей рукописи, обвинял издательства, не печатающие ее. И, конечно же, заговорил о книгах Корнеева, которого «поразил вирус антисемитизма».

В ораторском запале полковник допытывался: «Какими источниками пользуется Корнеев в своем сочинительстве? Как советские издательства могут допускать публикацию таких измышлений?»

Нарушив регламент пресс-конференции и подняв две волновавшие его темы, инвалид войны, отставной гвардии полковник Григорий Елисаветский с чувством исполненного долга покинул коллег по пресс-конференции и направился в зал, где ждали его такие же бравые друзья.

Перед журналистами всего мира полковник сказал именно то, что хотел сказать, и друзья оценили очередной его подвиг. Но ни он, ни они не могли предполагать, что подвиг этот окажется очередным холостым выстрелом.

Нигде, ни в одном газетном отчете вы не найдете упоминания о горькой судьбе рукописи полковника Елисаветского и о его критике книг Корнеева. Всего этого словно и не было. Машина, приводимая в действие командами, поступавшими со Старой площади, еще пыхтела весьма исправно.

Среди множества писем, приходивших в то время на адрес комитета, я обратил внимание на письмо из Ташкента от бывшего военврача Натана Полянского. Его содержание буквально «ложилось» в сценарий пресс-конференции.

С Полянским созвонились. И он прилетел в Москву.

Вопрос военврачу, естественно, задавал корреспондент «Медицинской газеты».

— Товарищ Полянский, на фронте вы спасали немало людей — раненых воинов. Приходилось ли советским военным медикам оказывать помощь гражданскому населению, жертвам нацистского геноцида?

Ответом было то, что я прочитал в письме: «…Мне, врачу инфекционного госпиталя, в марте 1945 года довелось участвовать в операции, о которой никогда не смогу забыть.

Было это в Силезии. Селение Гневин. Мы попали в большое помещичье имение. У дальней ограды, там, где начинались хозяйственные постройки, стоял длинный барак с заколоченными досками окнами. Вошли в барак. На полу — толстый слой соломы. А под ним — какие-то продолговатые предметы. Мы подумали —дрова…

Но вот разгреб солому — и глазам своим не верю: под ней лежит женщина. Точнее — скелет, обтянутый кожей.

Рядом — другая, третья… В два ряда уложены тесно, аккуратно, головами к стене, ногами — к проходу. Все нагие.

— Кто вы? Отзовитесь…

Повторяем вопрос по-немецки, по-польски, по-французски, по-английски.

Ни звука в ответ.

Кто-то со двора отодрал доски от окна, и мы увидели женщин в хлынувшем свете дня.

Кто довел их до такого состояния? Зачем их свезли сюда? И что за странный цвет кожи у всех?

Пригляделись — ужаснулись. Вши. Мириады насекомых сплошной пеленой покрывали людей от макушки и до ногтей.

Но это значит, что люди еще живы. От мертвых — паразиты уползают. Диагноз установили быстро — сыпной тиф.

Надо спасать людей. Нельзя терять ни мгновения. Трое суток, вырывая лишь короткие передышки, мы извлекали из соломы женщин и переносили их в баню. Каждую скоблили, мыли под душем и затем укладывали в постели, расставленные в помещичьем доме. Так мы вынесли из барака 180 человек. Большинство из них были до того истощены и обессилены, что на протяжении всей этой длительной процедуры даже не открыли глаза, на инъекции не реагировали, на вопросы не отвечали.

Трое суток никто из нас не отходил от больных. Трое суток шла борьба за их жизни.

Потом женщины стали приходить в себя, вслушиваться в незнакомую речь нашего персонала, переспрашивали, точно ли мы русские, советские, и начали называть себя.

Так мы узнали, что все они еврейки. Их вывезли из Венгрии, Румынии, Чехословакии, Польши…»

Полянский прихватил на пресс-конференцию тетрадь, в которой делал выписки из «историй болезней», которые тогда вел.

Он назвал некоторые имена: Беркович Берта, 19 лет; Кац Ирина, 28 лет; Киммаль Алитэ, 41 год; Кирш Лея, 25 лет; Мухасье Хана, 37 лет…

Доктору очень хотелось, чтобы кто-нибудь из них откликнулся.

Пресс-конференция проводилась через сорок лет после тех страшных событий. Нашелся ли кто-нибудь из спасенных советским военврачом Натаном Полянским? Пришел ли к нему отклик от кого-либо из тех, кого он назвал на пресс-конференции? — Не знаю.

Этот невысокий, щуплый, даже беспомощный с виду человек, я думаю, не представлял себе, каким могучим и значительным выглядел он в наших глазах.

Единственное еврейское гетто в Европе, обитателей которого удалось спасти в ходе военных действий второй мировой войны, было будапештское гетто. В январе 1945 года его освободили советские воины.

Конечно, наша пресс-конференция не могла обойти этот исторический факт. Готовя ее «сценарий», я отправился в Будапешт. Поездка была согласована с Обществом дружбы с зарубежными странами, которое имело свое представительство в Будапеште.

К огромному удивлению помогавших мне переводчиков из Дома советской культуры, территория бывшего будапештского гетто, на поиски которой ушло полтора дня, оказалась по соседству с этим представительным учреждением.

Я познакомился с Илоной Беношофски — директором еврейского музея. Она оказалась первым человеком, пережившим ужасы будапештского гетто, с которым довелось беседовать.

В туристском проспекте значилось, что еврейский музей Будапешта работает только в летние месяцы. А я приехал в Венгрию в январе. Но когда Илона узнала о цели моего визита, она согласилась провести меня в здание. 

Тогда, в январе 1985 года, в Будапеште стояли небывалые для тех мест холода. Двухэтажное здание не отапливалось. Система отопления была нарушена еще во время боев за Будапешт, и у городских властей за сорок лет так и не нашлось средств для ее восстановления.

В залах музея — множество экспонатов и документов, рассказывающих о судьбах узников гетто, об эшелонах, увозивших людей в Освенцим, об условиях, которые превращали смерть в желанное состояние, и о чуде спасения, свершившемся в январе сорок пятого.

Опоздай советские танки всего на два часа, и гетто, заминированное салашистами (венгерские нацисты. — Ред.), в одно мгновение превратилось бы в братскую могилу для остававшихся здесь сорока тысяч беспомощных людей.

Илону Беношофски вовсе не смутило название нашего Комитета. Она лучше многих в нашей стране поняла заложенную в него идею и смысл будущей пресс-конференции. С готовностью откликнулась на предложение принять в ней участие.

Впервые в жизни посетила она Москву. Достойно выступила на пресс-конференции, обвинив в гибели десятков тысяч венгерских евреев не только нацистов, но и салашистов. Я понял — для нее это было вопросом принципиальным.

Известно, что на процессе в Иерусалиме над нацистским преступником Эйхманом всплыли факты, которые буквально вызвали шок у венгерских евреев. Оказалось, лидер их общины Кастнер, репутация которого считалась безупречной, вступил в сделку с нацистами. Они позволили ему вывезти в нейтральную Швейцарию кучку богатеев, его друзей и родственников. Но за это Кастнер обещал нацистам содействовать в отправке четырехсот тысяч венгерских евреев в Освенцим и Маутхаузен.

Кастнер не мог не знать, что посылал своих соплеменников на заклание. Но он уверял их, что впереди — свобода… И люди, поверив ему, даже не пытались оказать сопротивление палачам, или хотя бы укрыться, чтобы избежать депортации.

Кастнер был известным деятелем сионистского движения. Разоблачения, прозвучавшие на процессе, бросали тень и на его сподвижников.

Я спросил Илону, коснется ли она на пресс-конференции этой болезненной для венгерских евреев темы. Она не сразу ответила: «Вы полагаете, нам было бы легче, если бы и те люди, которых спас Кастнер, тоже погибли?»

На улице Дохань, где размещалось еврейское гетто, на стене одного из зданий висит мраморная мемориальная доска. Текст, высеченный на ней, сообщает, что здесь 18 января 1945 года доблестные бойцы непобедимой Советской Армии разрушили ворота гетто и принесли свободу его узникам.

С тех пор, как бы ни складывалась политическая конъюнктура в Венгрии, каждый год 18 января, к зданию старой синагоги и к могильным холмам на территории бывшего гетто, приходят будапештские евреи, чтобы благодарно вспомнить своих спасителей.

В музее, по застуженным залам которого водила меня Илона Беношофски, я видел фотографии советских воинов, сражавшихся в Будапеште.

В разговорах со спасенными из гетто людьми, с которыми познакомила меня Илона, я часто слышал имя советского генерала Михаила Ивановича Афонина.

Вдруг мне удастся его разыскать?

Вернувшись в Москву, я обратился в Комитет ветеранов войны. И сразу — осечка. Да, генерал Афонин — москвич. Но два месяца назад он умер.

Оказывается, чуть ли не на следующий день после того, как освободили гетто, при форсировании Дуная Афонин был тяжело ранен. Генерал лишился ноги. Осколками было искромсано все его тело. И вот, спустя сорок лет, раны доконали его.

Но, может быть, остались дневники, мемуарные записи генерала-освободителя?

На телефонный звонок ответил зять генерала. Да, какие-то рукописи остались. Опубликовать их он не успел. Есть ли там упоминание об операции по освобождению гетто? Этого зять не знает. А разбирать рукописи у него нет времени…

Я уже знал, что генерал Афонин возглавлял группу захвата Будапешта. В составе его корпуса были три дивизии, которые параллельными полосами продвигались по городу.

В центре наступающих была 151-я Краснознаменная Жмеринская дивизия, к названию которой позже было добавлено — «Будапештская».

Эта дивизия и «зацепила» своим правым крылом те кварталы города, где размещалось гетто.

Может быть, отыскать участников освобождения гетто мне помогут ветераны 151-й?

Узнаю — комитет ветеранов 151-й Краснознаменной Жмеринско-Будапештской дивизии находится в Киеве.

Связываюсь по телефону. Услышав, что меня интересует, киевляне радостно сообщают: один из ветеранов дивизии, артист Владимир Абрамович Этуш, живет в Москве.

Бросаюсь к Этушу. Представляю, как украсит пресс-конференцию этот талантливый и популярный в нашей стране человек.

Но Этуш смотрит на меня виновато. Да, он воевал в составе 151-й дивизии. Но был ранен еще в боях за Донбасс. Из госпиталей на фронт не возвращался. Естественно, в Будапеште не был и гетто не освобождал.

Снова звоню в Киев. Мне называют имя человека, который может оказаться для меня полезным. Это дивизионный инженер Владимир Людвигович Барановский. Он участник боев за Будапешт.

Договариваюсь с Барановским о встрече и лечу в Киев. Крупный, грузный человек с отечным лицом сердечника. Разговаривая, раскрывает тубу с валидолом и привычно кладет белую таблетку под язык. Гостиница, где я остановился, построена на горке. Преодолевать подъемы ему тяжело. А во взгляде — что-то лихое, молодецкое.

Мне повезло. Барановский прекрасно помнит подробности боев за гетто.

Мой диктофон включен. На всякий случай, чтобы иметь представление о том, что мой собеседник сможет поведать на пресс-конференции.

За день до намеченного приезда Барановского в Москву раздается звонок из Киева. Звонит его друг. У Барановского резко поднялось давление. Он — в госпитале.

Еще один прокол в моем сценарии.

Из рассказа Барановского: «…Чтобы лучше понять, в какой обстановке мы вели военные действия, представьте себе: Будапешт — это свыше 200 квадратных километров. Немцы решили превратить его в «свой Сталинград». Весь город, все каменные здания заминированы. Баррикады, проволочные заграждения, сплошные минные поля.

Непрерывные бои за город шли 48 суток. Потери колоссальные. В ротах оставалось по 15 человек. Больше всего, конечно, досталось нашим инженерным частям — саперам. Каждый дом представлял собой дот. Чтобы идти вперед, надо было разминировать, взрывать… Подчиненные мне инженерные части за 48 суток были дважды полностью заменены — убитые и раненые.

Помню, уже в середине января стало известно, что на нашем пути находятся какие-то кварталы, сплошным забором изолированные от остальной части города. В политотделе армии мне сказали: это созданное фашистами гетто.

От пленных стало известно, что территория гетто заминирована, и противник намерен уничтожить всех его узников.

17 января мы получили приказ генерала Афонина осуществить внезапный для фашистов удар в сторону гетто. Удар непременно должен быть внезапным. Ведь уже было известно коварство врага.

В городе Марошмарош за два часа до прихода Советской Армии гитлеровцы расстреляли в гетто 70 тысяч человек!

А возле Тернополя гетто взлетело на воздух в тот момент, когда советские солдаты подошли к его воротам.

Медлить было нельзя. Гремели выдвинутые на передний край репродукторы. Наше командование предупреждало: если фашисты посмеют осуществить свое намерение уничтожить жителей гетто — никому из них пощады не будет.

А пока, на всякий случай, мои саперы перерезали все кабели и провода, ведущие в сторону гетто. Ведь взрывать его можно было только снаружи…

Рано утром 18 января наши солдаты гранатами забросали пулеметные гнезда неприятеля и поднялись в атаку. Они взломали стену гетто.

Фашисты не смогли осуществить свой дикий замысел. Но сопротивление оказывали яростное.

Помню, вошли мы в дом. В комнатах набито по 20-30 человек.

Наши солдаты полезли наверх. А там, на чердаке, — несколько немецких снайперов.

Изможденные люди с желтыми знаками… Поначалу они боялись выходить на улицу.

Но к тому времени солдаты уже знали, куда мы попали. Знали, что здесь происходит. Они входили в квартиры, показывали на красные звезды своих ушанок. Как могли, объясняли людям, что они свободны.

Потом на улицах гетто появились полевые кухни. Запахло едой. И голодные, изнуренные люди впервые начали улыбаться.

Но времени у нас было мало — мы шли вперед.

Действовали так: захватим несколько кварталов — потом передышка. Утром после завтрака — артналет.

Помню, попал в квартиру, где находились две еврейские семьи. Мужчин не было. Только женщины с детьми. Я с ними разговорился. Они повторяли — это счастье, что мы внезапно захватили гетто. Ведь фашисты готовили всех уничтожить.

Война — жестокое дело. Многим из тех, кто освобождал гетто, суждено было погибнуть на следующий день…»

Было, что поведать на пресс-конференции и нашему председателю генералу Давиду Абрамовичу Драгунскому. Все 1418 дней Великой Отечественной войны провел он на фронтах и в госпиталях.

Генерал рассказал, как в районе Вальдау, на границе Польши и Германии, в лесу танкисты обнаружили полуразрушенный сарай.

Разведчики доложили Драгунскому, что в подвале сарая находятся какие-то люди. Оставив машины, танкисты проникли в подземелье. То, что они увидели, было ужасным.

Около двухсот оборванных и иссохших мужчин, женщин и детей. Тут же лежали уже разложившиеся трупы… Оказалось — в подвале находились польские евреи.

Бойцы перенесли людей в медицинскую часть бригады. Почти две недели находились в медсанчасти спасенные. И только после того, как убедились, что жизнь людей в безопасности, отправили их в один из освобожденных городов Польши.

Юрий Антонович Колесников, сражавшийся с нацистами в партизанском соединении на территории Украины и Белоруссии, рассказал о случае, когда узников одного из созданных нацистами еврейских гетто удалось самолетами вывезти на Большую землю и тем самым спасти от неминуемой гибели.

В выступлениях Елисаветского, Колесникова и Драгунского речь шла не только о том, что боевые действия Советской Армии, изгонявшей фашистов с земли России, Украины, Белоруссии, Молдавии, Польши, Румынии, Литвы, Латвии, Эстонии, Чехословакии, Венгрии, вели к спасению евреев. Из их выступлений журналисты узнали и о том, что в Советской Армии и в партизанах вместе с представителями других народов, сражались с гитлеровцами сотни тысяч евреев — солдаты, офицеры, генералы.

Генерал Драгунский привел цифры, которые после десятилетий умолчания воспринимались как сенсационные: среди воинов, отличившихся в боях, около 200 000 офицеров и солдат еврейской национальности награждены орденами и медалями. А более 150 евреев удостоены самой высокой награды — звания Героя Советского Союза…

Пресс-конференция была призвана дать представление о еврейском народе как о народе, который не только уповал на спасение, но и сам сражался, отстаивая свои честь и достоинство.

В марте 1992 года мне позвонили и сказали, что умер генерал Драгунский.

К тому времени я уже окончательно расстался с Антисионистским комитетом. С генералом давно не встречался. Но доходили до меня слухи, что возникли у него серьезные трения с теми, кто пришел на смену инициаторам создания комитета.

Впрочем, с самого начала Зивс, ставший его первым заместителем, готов был видеть в Драгунском «свадебного генерала», который лишь прикрывал бы своим авторитетом дела других.

Но с Давидом Абрамовичем это не получалось. По крайней мере, в первое время, которому я был свидетелем.

В день, когда было официально объявлено о восстановлении дипломатических отношений с Израилем, по поручению генерала мне позвонил кто-то из близких ему людей. Не доверяя сотрудникам комитета, втайне от них, он просил меня помочь ему составить приветствие израильскому правительству и передать его в посольство этой страны.

Я привез генералу текст телеграммы. Он долго читал. Что-то подправил и с явным удовольствием поставил свою размашистую подпись.

Я не предполагал, что эта наша встреча станет последней.

Узнав о смерти генерала, я бросился к газетному киоску, чтобы в какой-нибудь газете найти некролог.

Я перебрал несколько газет, которые привык читать. Ни одна из них не откликнулась на смерть прославленного военачальника.

В Дом Советской Армии проститься с Дважды Героем Советского Союза генералом Драгунским пришли маршалы и генералы, офицеры и солдаты. Было много и штатских людей — тех, кого при разных обстоятельствах сводила с ним судьба, кто когда-либо обращался к нему за советом, за помощью. Он любил помогать людям. И это знали многие.

Я подумал, что на похороны генерала пришло бы еще больше людей, если бы об этом сообщили газеты.

Но почему они не упомянули о смерти столь известного в стране человека?

Во время панихиды я задал этот вопрос Смолянинову — новому руководителю комитета. Ответ его показался мне более чем странным. Смолянинов надменно сообщил, что это была его инициатива — не объявлять в газетах о предстоящих похоронах генерала.

— Почему?

— Во избежание провокаций…

Каких провокаций? Кого опасался Смолянинов? На мои вопросы он отвечал лишь снисходительной ухмылкой человека, которому дано знать много больше, чем его собеседнику. А потом вдруг доверительно сообщил, что сегодня имел беседу с главным редактором газеты «День» Прохановым и звонил в Петербург Невзорову, который тогда был на телевидении ведущим скандально известной программу «600 секунд». Они — и Проханов, и Невзоров — обещали назавтра опубликовать некрологи. Надеюсь, что и главный редактор газеты, известной каскадами антисемитских публикаций, и прославившийся подобными же выступлениями ведущий «Секунд» слова своего не сдержали и тем самым уберегли от позора генерала, завершившего свой земной путь.

Но сам факт очевидной связи нового руководителя Антисионистского комитета с этими людьми показал мне, как далеко сдрейфовала эта организация от позиций, на которых она создавалась.

Генерал Драгунский был деятелен и отважен. Более двух десятков лет руководил он высшими офицерскими курсами «Выстрел», и многие военачальники и ныне тепло и с благодарностью вспоминают о нем.

И не только военные люди! Как-то был у меня день рождения. В числе гостей в ресторан Дома кино пришел Давид Абрамович.

Я удивился, как много людей, находившихся в тот вечер в зале, знали генерала.

Оказалось, что и он знаком со многими кинематографистами.

Из титров реабилитированного правдиво рассказавшего о войне фильма Алексея Германа «Проверка на дорогах» я узнал, что военным консультантом картины был генерал Драгунский.

Давид Абрамович рассказал мне, как он поддерживал молодого режиссера, как в высоких инстанциях хлопотал за фильм. Пробить тогда стену запретов не удалось, но имени своего из титров он не снял, хотя получал такие рекомендации от весьма авторитетных «доброжелателей».

А еще я помню генерала не в традиционной парадной форме с золотыми погонами и яркими ленточками наград, а в полевой, рабочей одежде.

Было это спустя несколько дней после известия об аварии на Чернобыльской атомной электростанции. Генерал одним из первых вызвался ехать на Украину, чтобы участвовать в ликвидации страшных последствий аварии.

Возможно, как и многие, он не представлял всех масштабов бедствия. Но он явно помолодел, снова ощутив себя нужным на передовом рубеже.

Ирония судьбы: в зоне заражения смертоносными нуклеидами оказалось и Святское — родное село генерала.

Это выяснилось уже много позже. Из зоны заражения эвакуировали все население. На обезлюдевшей территории остались дома, в которых нельзя находиться, могилы, которые некому навещать, да установленный на высоком постаменте бронзовый бюст генерала.

В Советском Союзе существовала заведенная еще Сталиным традиция ставить Дважды Героям прижизненный памятник на родине.

Я слышал, что обескураженный возникшей ситуацией генерал куда-то обращался, просил вместе с людьми эвакуировать и его бронзового двойника.

Кто знает, может быть, когда-нибудь это и сделают, если к тому времени искатели легкой наживы, а их ой как много рыщет по тем местам, не превратят памятник в ценящийся на Западе лом цветного металла.

Во всяком случае, до медной доски у входа в Антисионистский комитет охотники нашлись.

Однажды, явившись утром на работу, новые руководители комитета на месте вывески обнаружили на стене лишь светлое пятно.

Кто и как сумел снять доску, болтами и цементом прикрепленную к охраняемому зданию? Это осталось загадкой.

Естественно, Смолянинов предположил, что это сделали… сионисты.

…Когда-то, в самом начале моей кинематографической судьбы, мне довелось застрять на каком-то маленьком аэродроме.

Самолет не поднимали — дул не тот ветер.

Но вот флюгер над метеорологической будкой как-то развернулся, и я помчался сообщить об этом начальнику, который должен был дать разрешение на вылет.

— Смотрите, ветер уже наш! — радостно прокричал я.

Начальник знал свое дело. Он, даже не взглянув в сторону метеорологической будки, спокойно мне ответил. В том, что я услышал, я уловил не столько профессиональный, сколько философский смысл. И об этом значении слов, услышанных на маленьком заштатном аэродроме, я вспоминал потом не однажды, поражаясь тому, как многое помогает оно понимать в политике и в жизни.

А сказал начальник вот что:

— Если внизу, у земли, ветер дует в одну сторону, то на высоте он дует в противоположную…

И то, как мы работали над фильмом о советских евреях, и то, как рождался наш комитет — все подтверждало однажды услышанную истину.

О том, куда дует нижний ветер, нетрудно было узнать из газетных публикаций, да еще на улицах из выкриков подвыпивших хулиганов.

А там, наверху, возможно, и не было разрекламированного единодушия, но, во всяком случае, находились силы, которые пытались направить ветер в другую сторону.

И это ощущалось в том, что АКСО имел поддержку у кого-то в высоких партийных структурах. У тех, кто впоследствии начинали перестройку — революцию сверху.

Наш комитет был организацией, так сказать, переходного периода. Он служил не прошлому. Ему суждено было участвовать в подготовке того, что в сегодняшней России стало реальностью.

Сейчас уже никого не удивляют афиши еврейских театров на улицах наших городов, выступления еврейских артистов и театральных коллективов по радио и на телевидении.

По известной совковой традиции к культуре и искусству у нас привыкли относиться как к чему-то не очень важному. Но ведь давно было сказано, что любой народ начинается с театра.

Одной из первых заслуг АКСО стали действия по возрождению еврейских театров в Советском Союзе. И то, что имеется сегодня — это результат определенного курса, начатого АКСО.

После десятилетий умолчания о геноциде, осуществленном в Бабьем Яре, АКСО впервые провел в Москве митинг памяти жертв геноцида.

Я помню тот митинг. Он проходил в Москве у ворот Востряковского еврейского кладбища.

Трибуной для выступавших были огромные гранитные глыбы, предназначавшиеся для распила под плиты памятников.

Выступали не только руководители АКСО. На серый гранит взбирались и те, кто сегодня активно сотрудничает в различных национальных и религиозных организациях.

Мне запомнилось выступление боевого офицера — полковника Сокола.

Наверное, он первым в нашей стране на многолюдном митинге заговорил об антисемитизме Сталина и его последователей.

На том митинге звучали стихи Евтушенко, пели песню о Бабьем Яре, сочиненную Вергелисом.

К тому времени среди евреев — бывших советских граждан, уехавших на Запад, оказалось немало людей, которые не сумели адаптироваться в том мире, у которых ностальгия оказалась сильнее всех других чувств.

Но существовали дикие законы, по которым люди, покидавшие страну, автоматически лишались советского гражданства. А это означало одно — обратный путь для них навсегда заказан.

Пропаганда сделала все для того, чтобы эти люди в глазах остающегося населения выглядели «изменниками родины».

Много трогательных писем с мольбой о помощи приходило в Комитет.

Помню, в одной из газетных статей я написал о тяжкой судьбе некоторых бывших наших граждан, покинувших страну.

На следующий день редакцию буквально захлестнул шквал писем из разных городов страны. Писали в основном отставные военные в чине полковников и чернорабочие. Писали с возмущением: «Борис Шейнин хочет заставить нас жалеть изменников Родины!»

Перестройка не могла в одночасье преодолеть стереотипы, выработанные массированными атаками партийных идеологов. И все же уже можно было разглядеть признаки того, что позорные запреты будут сняты.

Первые люди, которым удалось вернуться на Родину, этим были обязаны настойчивым хлопотам АКСО.

Их встречали телевизионные комментаторы в аэропортах и на вокзалах. Их размещали в лучших гостиницах в ожидании, когда власти их родных городов дадут согласие на их возвращение.

Это далеко не всегда оказывалось простым делом. Но такой была наша советская реальность.

Надо ли говорить: повсюду в стране — очереди на получение жилья. Люди ждут решения своих жилищных проблем и десять, и двадцать, и более лет.

А тут приезжают «изменники родины» — и им без очереди предоставляют жилье. За что? В награду за то, что они пожелали вернуться в Советский Союз? Недовольных можно понять…

Многим прошибить бюрократические и иные препоны помог тогда Юрий Антонович Колесников.

И, разумеется, Драгунский. Он являлся членом ревизионной комиссии ЦК, и это открывало перед ним двери высоких кабинетов.

Всегда ли было оправдано такое заступничество? Помню беседу с одним молодым человеком, только что вернувшимся из США. Прямо из Шереметьевского аэропорта он приехал в АКСО. Бывший работник киевской типографии, он убедительно рассказывал, какой тяжкой оказалась его жизнь в Америке.

Зивс устраивал его в гостиницу, а Драгунский хлопотал, чтобы упростить формальности, без которых он не мог отправиться в Киев к своим родителям.

А потом, спустя неделю или две, парень вдруг снова появился в Москве и уже без помощи АКСО приобрел обратный билет в Нью-Йорк.

— Зачем же ты возвращался? Зачем ругал Америку? — спросил я его.

— А как бы я иначе смог повидать своего отца?

Отец его — инвалид войны. Без обеих ног. К нему в Америку он бы не добрался.

Сегодня все это вспоминается, как скверный анекдот. Ведь те, кто желает уехать, и те, кто желает вернуться, могут это осуществить, вовсе не участвуя в различных политических шоу. Но тогда все это выглядело более чем серьезно. 

Еще когда я работал над фильмом о советских евреях, я держал в руках старую пленку, запечатлевшую митинг Еврейского Антифашистского комитета, который проходил в Москве во время Великой Отечественной войны в 1942 году. Среди тех, кто выступал на митинге, был боевой офицер-танкист Давид Драгунский. Это имя запомнилось мне, как и многим, кто дорожил честью народа, о котором распространялось множество нелестных домыслов.

Драгунским гордились. Он пользовался уважением в армии.

Когда готовился парад Победы, для участия в нем отбирали не просто героев, отличившихся в боях, а таких, кто своими ростом и внешним видом соответствовал классическим представлениям о русских богатырях.

Всем был хорош Драгунский. А вот ростом — не вышел. Для танкиста, как и для космонавта, высокий рост мог явиться только помехой. Но правила для участия в параде были заявлены, и герой-танкист не соответствовал им.

Эту несправедливость поломал маршал Конев. Он заявил командующему парадом маршалу Рокоссовскому:

— Когда надо было бить фашистов! 

Конечно, армейская судьба не могла не сказаться на его характере. В генерале без полутонов сочетались природная доброта и отзывчивость с честолюбием и твердостью, без которых не бывает достойного военачальника.

Он охотно помогал людям, радовался, когда удавалось совершить что-то доброе, и уж совсем как ребенок не мог скрыть своего удовольствия, когда слышал слова заслуженной благодарности.

В мемуарной литературе о войне заметна его книга «Жизнь в броне».

Думаю, что писать ему помогал опытный литератор. И в этом нет ничего предосудительного. Так создавали свои мемуары многие. Но вот к сорокалетию Победы над фашистской Германией Одесская киностудия задумала экранизировать его книгу. Забегая вперед, скажу: фильм получился безликим, похожим на множество других лент, решенных в кондовых эстетических традициях «заказного» искусства.

Генерал увлекся идеей создания фильма на основе его биографии. В ходе съемок он опекал кинематографистов, помогал в постановке танковых баталий.

Он по-отечески привязался к актеру, который изображал его молодым участником войны.

Но, растроганный всем этим, он как-то совсем не среагировал на то, что должно бы вызвать его протест.

В фильме герой-танкист — не еврей, а украинец.

Когда я с удивлением спросил у генерала, как такое могло случиться, он ответил:

— Так решили на Украине…

Я полагаю, будь он моложе и не ощущай утрату чего-то привычного и надежного, он бы в этой ситуации повел себя иначе.

В восемьдесят лет, когда силы стали сдавать и возраст заявлял о себе все очевидней, генерал, словно пытаясь перехитрить его, старался выглядеть бравым и энергичным.

Ему хотелось доказать и себе, и окружающим, что по-прежнему ему многое доступно. Одобряя демократические перемены в стране, он вовсе не считал, что при этом сам должен лишиться привычных благ и привилегий.

…История, даже самая новейшая, подтверждает древнюю как мир истину о том, что революции вершат романтики, а потом их место занимают люди с совсем иными взглядами и намерениями.

Нечто подобное произошло и с нашей «мини-революцией», материализованной в Антисионистском комитете.

Минуло не так уж и много времени, и комитет стали покидать один за другим те, кто был причастен к его рождению.

В такой же последовательности стали появляться и осваивать его кабинеты люди, которых вовсе не интересовало, с чего, как и зачем начинался комитет.

Где-то за рубежом в беседе с каким-то журналистом Зивс намекнул, что начинает сожалеть о своем участии в Антисионистском комитете.

Каким-то образом это стало известно в Москве. И члены обновленного, никем не избиравшегося Президиума дружно проголосовали за отстранение Зивса от должности.

К тому времени я уже перестал сотрудничать в этой организации.

Слышал, что сегодня Зивс представляет в России какую-то американскую фирму, занимающуюся сохранением памятников на еврейских кладбищах в России. И еще слышал, что он имеет какую-то должность в фонде Горбачева — бывшего Генсека, возглавившего перестройку и затем сметенного разбуженными им же силами.

Не знаю, насколько это соответствует истине. Знаю лишь, что Зивс безусловно талантливый человек, и не может так быть, чтобы его способности оставались никем не востребованными.

Вслед за Зивсом агонизирующий комитет оставил Колесников. Через некоторое время в киосках появилась новая газета — «Консенсус». В выходных данных ее значилось, что учредителем и редактором издания является писатель Юрий Колесников.

Газета мне понравилась. Она проводила идею взаимопонимания культур, религий и народов. Но в новых, рыночных условиях, к сожалению, долго не просуществовала.

Дальше для меня след Колесникова затерялся.

Только недавно мне попалась в руки книга одного из руководителей советской разведки, генерал-лейтенанта МВД Судоплатова «Разведка и Кремль». В авторском вступлении, в числе боевых товарищей — ветеранов органов безопасности, которых генерал благодарит за моральную помощь в издании книги, назван Юрий Колесников. Вот, оказывается, из какого гнезда вышел один из создателей Антисионистского комитета.

Читаю у Судоплатова: «…У Гарбуза и Колесникова был опыт партизанской войны в Белоруссии и на Украине, где они участвовали в операциях против немецких оккупационных властей…

…Семенов и Колесников обосновались в Хайфе… Колесников сумел организовать доставку из Румынии в Палестину стрелкового оружия и противотанковых гранат, захваченных у немцев…».

Выходит, Юрий Антонович Колесников, с которым я сотрудничал в Антисионистском комитете, в какой-то мере причастен к созданию на земле Палестины еврейского государства! Многим ли это известно?! 

А не так давно я увидел Колесникова в новостях на телеэкране. В Кремле президент Ельцин вручал ему медаль Героя России. С запозданием более чем в полвека его заслуги в борьбе с фашистами были оценены по достоинству.

Ну а наш комитет, однажды рожденный, подобно бендеровской артели «Рога и копыта», еще какое-то время держался на плаву. В новых условиях, когда государство, в котором он возник, исчезло, и актуальность, вызвавшая его к жизни, отступила на задний план, он наплодил какие-то дочерние организации. Чем они занимались, чего добивались, сказать не могу. Знаю только, что когда, наконец, Антисионистский комитет незаметно и, увы, бесславно прекратил свое существование, в том же помещении и с теми же аппаратными сотрудниками объявилась новая организация — «Союз Русских Общин», шовинистическая направленность которого сегодня беспокоит многих не только в России.

Похоже, в этой устрашающей метаморфозе проявилась своя, бессмертная совковая закономерность.

Давно отошли от дел те, кто с наивной верой в перестройку разворачивал деятельность АКСО.

Давно уже другие люди поют там «другие песни», стыкуясь с самыми гнусными силами в России.

Но это — совсем другая история.

(Опубликовано в газете «Еврейское слово»)