Когда мать Деборы Яффе 15 лет назад умерла, дочь обнаружила в подвале ее дома две заплесневелые папки с надписями готическим немецким шрифтом, содержащие 200 писем, сообщает журналист The Times of Israel Роберт Филпот.

Написанные отцом Деборы, на его любимой пишущей машинке Continental, в сентябре 1939 года, письма были адресованы членам семьи, бежавшим из нацистской Германии, а также тем, кто еще не выбрался.

Несмотря на то, что Яффе лишь поверхностно понимала немецкий язык, она сразу же ощутила значение своей находки: в конечном счете содержимое папок открыло гораздо больше об истории семьи, чем она знала прежде.

Несколько сохраненных и переведенных писем Яффе представлены на выставке «Письма о Холокосте» в лондонской Библиотеке Холокоста Винера. Выставка продлится до 16 июня.

Душераздирающими свидетельствами, отчаянными призывами о помощи, полными мрачных предчувствий надвигающейся катастрофы, выставка подчеркивает важность переписки как самой ранней формы знания о Холокосте.

В письмах подробно рассказано о суровых ограничениях и правилах, наложенных на еврейские общины оккупированной нацистами Европы, в случае если они пытались общаться с друзьями и членами семей.

И это показывает важность писем для потомков выживших и для тех, кто погиб, но также дает и более широкое понимание Холокоста общественностью.

«Письма — это места, где «производилось» знание, а также свидетельство этого знания, — поясняет выставка. — Преследуемые евреи писали своим семьям и друзьям, чтобы поделиться практическими знаниями об угрозах, с которыми столкнулись. Они накопили уже значительное понимание Холокоста, и оно побуждало их действовать безотлагательно, нередко от чужого имени».

Материалы, представленные на выставке, демонстрируют живые, разнообразные и парадоксальные эмоции в письмах о Холокосте.

Внезапное получение весточки от друзей и родственников, о которых ничего не было слышно неделями или месяцами, могло произвести «успокаивающий и восстанавливающий» эффект. Некоторые корреспонденты называют их «спасительными».

«Ваша долгожданная открытка наполнила наши сердца радостью. Ты спас нас, потому что чего бы стоила наша жизнь без тебя?» — отвечал Бернард Рехник своему сыну Михалу. Выживший в Маутхаузене Ганс Маршалек заявлял: «Письма из дома были «строительными блоками» надежды и незаменимого стимула не сдаваться».

В то же время отсутствие писем — или тревожные, страшные и ужасные новости, которые они приносили, — могло вызывать самые сильные эмоции.

«Последнее письмо от моей матери из Равенсбрюка датировано декабрем 1944 года, — вспоминал Рольф Краловиц. — В последующие месяцы я с нетерпением ждал новостей от нее. Но ничего. Также и от моей сестры: ничего. Также и от моего отца: ничего. Напрасно я ждал сигнала о жизни. Мертвые не пишут».

В Европе военного времени была строгая цензура и жесткое, часто меняющееся почтовое регулирование. В конце сентября 1939 года нацисты ввели запрет на переписку между Германией и вражескими странами. Несмотря на введение цензуры, британское правительство приняло более мягкий подход, позволив семьям поддерживать связи с родственниками в Германии и в оккупированных странах посредством службы «тайной почты» Томаса Кука, через нейтральный Лиссабон.

Для узников концлагерей существовал целый ряд дополнительных правил. Заключенные могли отправлять почту только зарегистрированным родственникам и только в «дни для писем». Письмо (в котором запрещено было говорить об условиях труда, политике или жизни в лагере) должно было быть написано на немецком языке и прочитано блок-фюрером и цензурой. Заключенные часто пытались применять какой-либо код — или использовать неофициальные и незаконные каналы, — чтобы обойти ограничения. Конечно, всегда при этом присутствовал страх наказания за нарушение правил. Заключенным не разрешалось хранить корреспонденцию из дома: разрешалось хранить только самое последнее письмо, которое они получили.

Нацисты также пытались использовать переписку для распространения ложных новостей. Так, операция «Почта» летом 1942 года была направлена на распространение ложной информации о лагерях: заключенные должны были сообщить, что они в добром здравии и их «переселение» прошло благополучно, — и таким путем выявить адреса евреев на оккупированных территориях. 

Бюрократия Третьего рейха также добросовестно, но непрозрачно регистрировала отъезд депортированных на Восток. На корреспонденции, отправленной на домашние адреса тех, кого отправили в лагеря, стоял штамп: «Убыл без оставления адреса для пересылки».

Как показывает выставка, хотя еврейские корреспонденты еще не использовали термин Холокост, — впервые он был употреблен в связи с убийством европейских евреев газетой New York Times в 1943 году, — их эвфемизмы точно улавливали и интерпретировали те слухи и неофициальные новости, которые они сообщали друг другу.

«Спасите моих родителей, пока не началась война», — пророчески писал один из них в мае 1939 года. Германия «скатывается к какой-то катастрофе», предупреждал другой в январе 1940-го. К концу 1941-го и началу 1942 годов в письмах начинают появляться такие фразы, как «немецкие условия», «новая эра» и «судьба наших друзей в лагерях». А с 1942 года в письмах регулярно фигурирует «Польша». Хотя подробности массового геноцида еще не были широко известны, перевозка и отсутствие писем от депортированных на Восток наводили на мысли о чем-то ужасном.

«Если мы отправимся в Польшу, мы можем быть уверены, что жизни придет конец», — писала Гертруда Хаммерштейн своей дочери и зятю из Берлина в октябре 1942 года.

Чтение между строк

Показателен уровень знаний современников о том ужасе, которым делятся в своих письмах авторы.

Открытка Фриды Мотульски из Берлина, адресованная ее другу Хьюго Цвилленбергу, немецко-еврейскому эмигранту в Голландии, показывает хорошее понимание происходящей Катастрофы в марте 1942 года. Фрида считала, что непредсказуемые места назначения и дальнейшие судьбы депортированных указывают на то, что происходящее очень динамично и агрессивно.

Отметив, что «мы все здоровы» и «на данный момент все как прежде», она продолжает: «Мы не можем расслабляться. Каждый день приносит новые волнения, тем более что в эти дни опять уходят разные транспорты, и опять-таки мы знаем людей на каждом». Она отмечает: «Мы не можем не задаться вопросом, когда же наступит наша очередь».

Отсутствие новостей от семьи и друзей «ужасно нас беспокоит», писала Мотульски, — хотя, когда письма все-таки приходили, она научилась читать между строк и относиться к ним с подозрением. «Последняя открытка от Эрны, которая всегда писала регулярно, звучала так странно», — сообщает она, связывая это со слухами о том, что жителей гетто Пяски, куда увезли ее племянницу, вот-вот «переселят», возможно на Украину.

Последнее сообщение от Марии и Максимилиана Вортман, написанное с железнодорожного пути в Варшавском гетто перед их неизбежным путешествием в Треблинку, показывает, как напуганные родители обращаются к дальнему родственнику с просьбой о помощи. «Людвик, пожалуйста, сделай, что можешь, — пишут они. — Если возврата для нас нет, позаботься о Дзюне. Вы единственные, кто остался», заключает записка. В отдельной записке для их дочери они просят ее быть «смелой и справляться», а также сообщают, где спрятаны еда и деньги, зашифрованные как «масло в шкафу».

Но письма о Холокосте — это не просто слова. Это «объекты, которые содержат слои значений помимо сообщений, которые несут», отмечается в аннотации к выставке. 

«Их маркировка, состояние, шрифт, плотность бумаги, текстура и другие физические характеристики указывают на информацию, выходящую за рамки содержания». Пятна на одном письме и следы горения на другом говорят о многом…

Роль евреев-эмигрантов — «хранителей ранних знаний о Холокосте», словами участников выставки, — была особенно важна в смысле оказания помощи близким, оставшимся под гнетом нацистов. До войны они писали семейные новости и отправляли продуктовые посылки и предметы быта. После 1939 года письма эмигрантов сочетали в себе отчаянные, неистовые усилия по вывозу семьи и друзей из гитлеровской Европы с признанием того, что, какие бы неудобства они ни испытывали в настоящее время, им еще повезло.

Например, в апреле 1939 года Йозеф Хайльброннер рассказал своему другу Морицу Альтштадту из Лондона о своем аресте и заключении в Бухенвальд после «Хрустальной ночи». Получив временное разрешение на работу в Палестине, он был освобожден из лагеря через 10 дней. О своем новом доме он писал так: «Жизнь здесь нелегка, но человек принимает все охотно, потому что, наконец, снова может дышать свободно».

И, конечно, пока они были в состоянии, находившиеся в лагерях пытались уговорить свои семьи уехать. В письме из концлагеря Лихтенбург в конце декабря 1938 года Хедвиг Лейбетседер заявляла своей семье: «Я знаю, что однажды жизнь придет снова. Я готова. Я люблю вас, целую и обнимаю. Оставайтесь смелыми и здоровыми». Заканчивает она двумя простыми, но выразительными командами: «Эмигрируйте. И пишите».

Жизнь, раскрытая в полной мере

Одним из таких эмигрантов и был Фридель Яффе, молодой ученик клерка, работавший в берлинском офисе фирмы «Адлер и Оппенгеймер». Ему удалось бежать в Великобританию в начале 1939 года благодаря решению компании открыть завод в Ланкашире, на северо-западе Англии.

Его дочь считала, что знает его историю, пока не обнаружила письма отца спустя 70 лет после его прибытия в Великобританию.

«Я выросла, думая, что мне повезло, потому что отец рассказывал мне, как все произошло, —  говорит она. — А я знала людей, чьи родители не рассказывали им о прошлом. Поэтому я думала, что мне повезло».

Но, продолжает Яффе, «то, что мне рассказали, как я теперь понимаю, было официальной версией. Он придумал официальную версию и никогда не отклонялся от нее».

Тайник с письмами, телеграммами, билетами на поезд, эмиграционными документами и заявлениями, по мнению Яффе, мог быть оставлен ей намеренно. Содержимое тайника раскрывало гораздо больше, чем тщательно продуманная история, которой Фридель делился со своей дочерью.

«Я думаю, это связано с серьезной травмой, — говорит она. — Вы для себя разделяете это на части, потому что есть определенные области, с которыми вы буквально не можете внутренне контактировать, и вы не говорите о них».

Эта травма раскрывается в письмах. «В письмах рассказывается душераздирающая история молодого человека, пытающегося сбежать: куда-то добраться, работать, иметь будущее и выучить английский язык, — объясняет Яффе. — Есть ложные надежды, лишение свободы и забота о семье, особенно о родителях Абрахаме и Еве, живших в Кастроп-Раукселе».

Было о чем беспокоиться. Абрахама арестовали вскоре после «Хрустальной ночи» и отправили на шесть недель в Заксенхаузен. Несколько дней спустя Фридель зашифрованно поделился этой новостью со своим братом, который эмигрировал. Спрятал новость в безобидном абзаце: «Здесь за это время ничего не изменилось. Дорогого папы сейчас нет дома». Из Лондона Ирма, сестра Фриделя, использовала аналогичный код, чтобы убедить брата позаботиться о себе: «Так легко было что-то поймать в эту осеннюю погоду», — предположила она.

Но в папках отца также обнаружилось то, что Яффе называет «письмами пропавших без вести»: переписка семьи и друзей, которые не выжили и о которых она никогда не слышала.

В письме Фриделя к родителям от мая 1938 года говорилось о сообщении, которое он получил от «дяди Макса», брата Евы, — очевидно, он работал над планами эмиграции для всей семьи. «Он проснулся слишком поздно», — опасался Фридель.

Чуть более шести месяцев спустя Макс Рорхеймер написал родителям Фриделя, радуясь, что Абрахам освобожден и что у него и Евы есть документы, позволяющие им покинуть страну. Макс надеялся, что они смогут встретиться до отъезда Абрахама и Евы в Англию. Он написал о своих собственных — в итоге сорванных — попытках побега: «У нас есть гарантии для США, но нас много».

Абрахам и Ева прибыли в Британию вслед за сыном, но их родственникам — брату Евы Максу и его жене Кларе, а также ее сестре Розе Далербрух, мужу Розы Адольфу и их дочери Бетти — повезло куда меньше.

В коротком письме от июня 1942 года, полученном через Красный Крест, вероятно, последнем письме Евы сестре, говорится: «Как поживаете, Адольф и Роза? А Макс и Клара? У нас все хорошо, дети тоже. Ирма выйдет замуж в июле». 

Ответ Розы намекает на депортацию Макса и Клары: «У нас все хорошо. У Макса, Клары и Бетти разные адреса. Новый адрес неизвестен. Много поздравлений со свадьбой».

Яффе не жалеет о своем «путешествии», полном открытий, с участием переводчиков, с поисками в архивах и болезненными откровениями.

«То, что я узнала обо всем этом, очень помогло мне, потому что все произошедшее было ужасающей пустотой, и теперь я об этом знаю», — говорит она.

Примечательно, что в лондонском офисе организации «Всемирная еврейская помощь» Яффе обнаружила, что ее дедушка зарегистрировал свое прибытие в Великобританию вместе с прибытием сына и его жены. В архиве также оказались пустые карточки с именами Макса, Клары, Адольфа и Бетти, которых Абрахам зарегистрировал в надежде, что они вскоре приедут.

В папках отца Яффе нашла коричневый конверт. Надписанный его характерным острым почерком, он содержал послевоенную переписку Абрахама с Военной организацией британского Красного Креста, Орденом Святого Иоанна, Комитетом по делам еврейских беженцев и бюро розыска Всемирного еврейского конгресса в поисках новостей о членах семьи.

«Кратко и безжалостно они раскрывают имена этих родственников и их судьбы», — говорит Яффе. На лицевой стороне конверта Абрахам просто написал: «Убиты немцами при правительстве монстра Гитлера».