Начать придется с себя. Иначе как рассказать эту историю? Лет двенадцать назад мы жили в Пушкине под Петербургом, а прямо напротив нашего дома находился Дом ветеранов архитектуры. Некоторое время, гуляя с дочкой, я наблюдал за ветеранами со стороны. Так продолжалось до тех пор, пока мне не довелось познакомиться с Зоей Борисовной Томашевской.
Помимо принадлежности к ветеранскому племени, Зою Борисовну отличало умение дружить. Этот талант достался ей от родителей — знаменитых литературоведов Бориса Томашевского и Ирины Медведевой‑Томашевской. Общими усилиями возник семейный круг, в который в разные годы входили Ахматова, Зощенко, Рихтер, Альтман и Иосиф Бродский.
Я стал бывать у Зои Борисовны. Уже тогда она из дома не выходила, и на меня возлагались обязанности связного. Всякий раз, напутствуя меня перед походом в магазин или на почту, Томашевская рассказывала удивительные истории.
В какой‑то момент между нею и мною появился диктофон. Уж больно неправильно, что рассказы уникальные, а рассчитывать можно только на память.
Однажды мы сидели и пили чай. Только что она вспоминала Ахматову и уже собралась говорить о Рихтере, но ей захотелось передохнуть. Диктофон при этом работал и зафиксировал ее вопрос:
— А вы знаете, кто был мой дедушка?
Тут я и узнал о том, что жил в Житомире Коля Блинов. Ему было двадцать четыре года, но он уже обзавелся семьей и двумя детьми. Правда, что такое личное благополучие в сравнении с чужим несчастьем? Когда в 1905 году начался еврейский погром, он не побоялся противостоять погромщикам и был за это жестоко убит.
Во всех синагогах Житомира — их было 51 — читались молитвы за упокой жертв погрома. Первым произносилось имя Коли. Так русский студент стал еврейским героем. Впрочем, и русским героем тоже. Может, дома, за самоваром, кто‑то и осуждал насилие, но он один попытался вмешаться.
У наших с Зоей Борисовной разговоров оказалось долгое эхо. Примерно лет на пять‑шесть. Сперва я написал документальную повесть «Наследственная неприязнь к блестящим пуговицам» о ней самой, а потом документальный роман «Дом горит, часы идут» о ее дедушке.
После публикации журнального варианта романа пришло два письма — одно из Израиля, а другое из Житомира. Мои адресаты писали о том, что прежде не слышали о Блинове, но теперь видят свой долг в том, чтобы увековечить память о нем.
Честно говоря, я не поверил. Больше ста лет забвения не располагают к оптимизму. Хорошо, что кого‑то подвиг Коли не оставил равнодушным, но, скорее всего, все ограничится благими намерениями.
Прошло меньше года, и я поехал в Израиль на открытие памятника Блинову в кампусе Ариэльского университета. В этом событии была и толика моей личной удачи. Ведь кто такой герой для автора? Вместе с ним проживаешь его жизнь, но и он вроде как входит в твою.
Открытие было торжественным. Буквально до слез. К тому же были сказаны важные слова. К примеру, ректор Ариэльского университета Михаил Зиниград говорил о том, что в русском языке есть непереводимое слово «интеллигент». Среди тех обязательств, которые оно накладывает, невозможность подать руку черносотенцу. Так понимали принадлежность к «мыслящему сословию» Короленко, Горький, Владимир Соловьев.
С тех пор ариэльские студенты идут на занятия мимо памятника Коле. Возможно, некоторые не слышали о Житомире, но теперь они знают, что это место взаимоисключающих сил: существует зло, но есть и то, что ему противостоит.
Кстати, памятник представляет собой стелу, на вершину которой уселась металлическая бабочка. Это Колина душа обрела крылья — и приготовилась лететь дальше. Туда, где беззащитным угрожает расправа.
Спустя несколько месяцев после Израиля я поехал в Житомир, где вышло украинское издание моей книги. На презентацию в местном университете пришло человек триста. Я попросил собравшихся проголосовать за то, чтобы в их городе появилась мемориальная доска Блинову, — и сразу поднялся лес рук.
Конечно, я был наивен. Не все решается голосованием. Тем более что скоро в Украине стало просто не до того. Правда, еще одну доску успели повесить: она была посвящена Колиному однокласснику Александру Гликбергу, будущему Саше Черному.
Нет, житомиряне не забыли о Коле. Они писали письма в инстанции, собирали деньги и, наконец, сделали саму доску. Только до установки дело не доходило. Постоянно находились аргументы в пользу того, что надо немного подождать.
Самым активным сторонником установки доски был краевед Евгений Тимиряев. Уже не впервые он что‑то предлагает — и это осуществляется. Так в Житомире возник памятник «кузену из Житомира» — булгаковскому Лариосику. Да и упомянутая доска Саше Черному — тоже результат его труда и энергии.
За многое я признателен Тимиряеву (ему в частности принадлежит инициатива издания моей книги в Украине), но есть у меня и отдельное «спасибо». Возможно, он забыл эту историю, но я берегу ее в числе самых важных для меня.
Во время поездки 2012 года мы с ним пошли в синагогу. Переступив порог, Тимиряев достал из портфеля две кипы. Одну надел сам, а другую предложил мне. С этого момента мы были не случайными зеваками, а полноправными участниками. Казалось бы, так просто — а как правильно! Будучи русским человеком, Тимиряев принадлежит к другой вере, но он пришел в чужой дом и подчиняется его правилам.
Может, отсюда его преданность Блинову? Он сам из числа людей, которые не разделяют «чужих» и «своих». Посторонние для него только те, кто этого не способен понять.
Иногда увлеченности недостаточно. Почти шесть лет житомиряне вели борьбу за доску. Ну и я — из Петербурга — в этом участвовал. В конце концов мне показалось, все: следует признать, что ничего не будет.
В этой истории много неожиданностей. Не надеешься — как вдруг письмо. Мне сообщают, что доской занялся бизнесмен Евгений Городецкий. Двадцать семь лет он живет в Германии, но о Житомире не забывает. Хочет, чтобы в его родном городе случилось что‑то по‑настоящему важное.
Есть, знаете ли, такие люди, которым всегда мало того, что есть. Им непременно хочется большего. Чтобы не на один день, а надолго. Вот появится доска — и она переживет нас.
Я опять сомневался. Если шесть лет ничего не выходило, почему сейчас получится? Вместе с тем события развивались стремительно. Что ни неделя, то какие‑то новости.
Прошло не больше трех месяцев, как я получил приглашение на два мероприятия в Киеве и Житомире. Седьмого октября должен был состояться марш памяти Бабьего Яра, а восьмого — церемония открытия доски.
Меня несколько раз спрашивали: почему именно в эти числа? Действительно, даты выбраны произвольно, если не считать того, что восьмое следует за седьмым.
Раз эти числа стоят рядом, то это не два мероприятия, а одно. Сперва все вместе идем к Бабьему Яру. Затем события переносятся в Житомир, где состоится церемония открытия доски.
Надо сказать, это был уже не первый, а третий марш. Сначала Городецкий прошел этим путем вдвоем со своим товарищем. Вернувшись написал об этом в Фейсбуке — и его тексты и фото сразу стали постить. Многие выразили желание в следующий раз пойти вместе с ним.
О великий и могучий Фейсбук — СМИ частного человека! Нынешние телевидение и радио не вызывают большого доверия, и он занял их место. Поэтому через год пришло уже сто человек. Их специально не приглашали — зовут в гости или в кафе, но не на марш памяти, — но они просто не могли не принять участия.
Вот и произнесены главные для этого текста слова: частный человек. Хотя на марше были люди, облеченные властью, их никто сюда не делегировал. Просто есть вещи, которые нельзя пропустить. В этот день ты обязан быть не на работе или дома, а идти к Бабьему Яру.
На третий марш пришло уже триста человек. Кое‑кто приехал из Израиля, Германии, Америки. Вновь повторяю, их не приглашали, просто информировали. А дальше они уже решали сами. Одна пожилая израильтянка прочла об этом в интернете — и поняла, что должна быть в Киеве. Купила билет и уже на другой день была вместе с нами.
Да, еще надо сказать, что в марше участвовали дети из еврейских и немецких школ. Поэтому иврит и немецкий звучали одновременно. Ну и русский с украинским. Здесь эти языки ничто не разделяло, ибо их носители говорили и думали об одном.
Итак, толпа двинулась… Кто‑то вытирал слезы, другие сосредоточенно смотрели перед собой, третьи изо всех сил сохраняли спокойствие… Вокруг шумел и спешил Киев, а мы были не с этой колонной, а с той, что шла по этой дороге семьдесят семь лет назад.
В иной ситуации странно заговорить о погибших и выживших родственниках, но сейчас хотелось вспоминать только об этом. Ведь у каждого своя война. У одних она закончилась в Бабьем Яру, а другие пережили блокаду.
Моя мама пережила. Во время блокады ей было пятнадцать лет, и ее родители находились на фронте. Она жили одна в огромной коммунальной квартире. Спала под большим письменным столом – ей казалось, что если упадет бомба, то стол ее спасет.
Видно, в этом еще одна задача марша. Вдруг оживает память рода. Возникает ощущение, что ты тут не только за себя, но и за тех, кого нет. Стоит назвать их по имени, и они уже шествуют рядом.
Марш не только возвращал в прошлое, но его преодолевал. Особенно ясно это стало тогда, когда мы вошли в Бабий Яр и встали вокруг огромной меноры. Житомирский раввин Шломо Вильгельм, чуть покачиваясь, прочел кадиш. Акция завершалась точкой — нет, все‑таки запятой! — ведь молитва побеждает мрак и дает силы жить дальше.
В тот же день мы переместились в Житомир. Прежде всего, мне показали строящуюся синагогу. Она не только возникает на месте старой, но вроде как включает ее в себя — в современное здание вмонтированы фрагменты прежнего фасада.
Когда‑то, на стене этой синагоги, висела мемориальная доска памяти студента Блинова. Доска не сохранилась, да и от интерьеров не осталось ничего. Только старые кирпичи подтверждают, что все было именно так.
Еще о Блинове и его подвиге рассказывает тот район Житомира, где до революции селились евреи. Говорят, до самой войны здесь разговаривали на идише. Сейчас от тех лет осталась только улица Шолом‑Алейхема. Да еще «пер. Ш. Алейхема»: именно так обозначен адрес на одном из домов.
Улыбнулись? Думаю, великий писатель не в обиде. Он ценил все, в чем слышна интонация, — ведь это через нее проявляется единственность и неповторимость.
На следующий день мы открывали доску на месте Колиной гибели. Опять пришло много детей. Для тех, кто участвовал в марше, это был еще один урок. Им предстояло узнать, что бывает не только так, как в 1941‑м, но и так, как в 1905‑м. Многие тогда поняли, что зло не настолько монолитно, как казалось прежде.
Говорили Городецкий, я, депутат Верховной Рады Борислав Розенблат. Песню о Блинове пела местный бард Светлана Смирнова.
В этот день я несколько раз проходил мимо доски. Каждый раз повторялась одна картина. Люди шли по своим делам, но, увидев, останавливались. Читали, удивлялись. Понимали, что произошло нечто существенное. Не только тогда, более ста лет назад, но и сейчас.
Все это давало повод подумать о том, что частный человек может немало. Вот хотя бы Коля Блинов. Решимости у него оказалось больше, чем у целого государства. Армия и полиция трусливо ждали развязки, а он всю ответственность взял на себя.
Городецкий совсем не похож на Колю. Трудно представить, что ему что‑то угрожает. Если же такое все‑таки произойдет — на это есть охранник Ваня, постоянно маячащий за его спиной.
Вместе с тем Городецкий сполна выполнил долг частного человека. Десятки людей при должностях не справились, а у него получилось. Может, ему тесно в рамках своего бизнеса? Поэтому хочется чего‑то такого, на чем нельзя заработать ничего, кроме репутации.
Вот откуда эта мемориальная доска и марши памяти. Есть у него и другие идеи: он мечтает чтобы в Житомире появилась улица Коли Блинова.
Редко бывают такие удачи. Если же все‑таки это случается, то, кажется, жизнь обретает объем. Начинаешь угадывать не только близкие, но и далекие цели. Те самые, что и делают нас людьми. 
Гулкое эхо. 115 лет кишиневскому погрому
На Украине чтят память виновников Холокоста, а не его жертв
