А если так, то что есть красота
И почему ее обожествляют люди?
Сосуд она, в котором пустота,
Или огонь, мерцающий в сосуде?
Николай Заболоцкий. Некрасивая девочка
О вожделении многое сказано и написано в стихах и прозе. Но ничто не сравнится с рассказом наших мудрецов о том, как собрались евреи в Иерусалиме у Водяных ворот и воззвали к Г‑споду.
«И воззвали они к Г‑споду, Б‑гу своему, во весь голос» (Неем., 9:4). И о чем же они кричали? <…> Они кричали: «О, этот насильник! Храм наш разрушил, Святилище сжег, всех праведников умертвил, Израиль в изгнание отправил и по сию пору пляшет среди нас! Ты, Г‑сподь, дал его нам, чтобы мы могли получить награду за сопротивление ему. Не хотим ни его, ни награды!» <…> Объявили они пост на три дня и три ночи, и он был отдан им на расправу. Выпрыгнул он, словно огненный молодой лев из Святая святых. Сказал пророк Израилю: «Это страсть к служению идолам, ибо написано: “Это само нечестие” (Зах., 5:8)». Когда они схватили его, волос упал с головы его, и возвысил он голос, и голос его прогремел на четыреста парасангов. Спросили они: «Что нам делать? Как бы, Б‑же упаси, Небеса не смилостивились над ним!» Сказал им пророк: «Бросьте его в свинцовый сосуд и закройте свинцовой крышкой. Ибо свинец заглушает голос. Как сказано: <…> “И бросил ее на дно сосуда, и на отверстие бросил свинцовый слиток”» (Там же). Сказали они: «Раз уж наступило время милосердия, помолимся об избавлении от Страсти к разврату!» Помолились, и Страсть к разврату была отдана им на расправу. Сказал им пророк: «Смотрите, если убьете ее, мир перестанет существовать!» Они связали ее на три дня, кинулись искать свежие яйца и не нашли во всей Земле Израиля. Воскликнули: «Что делать нам теперь? Убьем ее — мир перестанет существовать!» <…> Выкололи ей глаза и отпустили. И всего прибытка, что мужчины более не соблазняются кровными родственницами! (Йома, 69б).
Знали наши мудрецы: если убить Страсть к разврату (назовем ее также Вожделением, или Сладострастием, возможен и такой перевод с арамейского), то куры не будут нестись, амебы — делиться, рыбы — метать икру, птицы — петь, женщины — рожать. Мир, созданный Г‑сподом за шесть дней, будет разрушен. Ведь Б‑г «сотворил человека по образу Своему, по образу Б‑жиему сотворил его, мужчиной и женщиной сотворил их. И благословил их Г‑сподь и сказал им: “Плодитесь, размножайтесь и наполняйте землю, и обладайте ею, и владычествуйте над рыбами морскими, и над птицами небесными, и над всякими животными, пресмыкающимися на земле”» (Быт., 1:27–28).
Но всегда находятся любители подменить сладострастие другими чувствами — жаждой владычества над себе подобными, экстазом холопства, революционным пылом. О таких любителях мы читаем в романе Умберто Эко «Маятник Фуко» . Историк Казобон, от лица которого ведется повествование, вспоминает о своей молодости:
Я оказался в гуще революции (как минимум, это была самая очаровательная из всех симуляций революции) именно потому, что приискивал себе порядочную веру. Я считал, что приличный человек обязан ходить на собрания, участвовать в уличных шествиях и манифестациях <…> Поскольку в ходе вышеупомянутых уличных шествий я подстраивался то к одному, то к другому транспаранту, если там обозначалась девица, радовавшая взоры, я сделал вывод, что для многих моих товарищей по борьбе политическая деятельность является родом секса, а секс является страстью.
В университете он писал диссертацию о тамплиерах, которых обвиняли в половой разнузданности. Они якобы следовали примеру древних гностиков, предававшихся непотребствам, чтобы освободиться от тирании ангелов, захвативших мир.
Английский поэт и мистик Алистер Кроули развил учение гностиков и претворил его в жизнь, но соблазнял он только очень некрасивых мужчин и женщин. Скорее всего, как полагал историк, Кроули ни разу не занимался любовью «по полной программе». Отсюда следовал вывод: «Должна существовать связь между волей к власти и половым бессилием».
Маркс вызывал у Казобона симпатию: «Чувствуется, что он и его Женни занимались любовью с энтузиазмом. Это ощущается по умиротворенности его стиля и по неизменному юмору». В то же время, «если спать с Надеждой Константиновной Крупской, человек потом с железной неотвратимостью напишет что‑то жуткое, типа “Материализма и эмпириокритицизма”». Очевидно, стремление к владычеству убивает вожделение и разрушает мир, о чем пишет Андрей Платонов в рассказе «Мусорный ветер».
Место и время рассказа — Берлин, сияющий день 16 июля 1933 года. Герой рассказа Альберт Лихтенберг, когда‑то звездный астроном, а ныне безработный. Его жена Зельда «родом с Ближнего Востока, из русской Азии <…> увядшая от голода афганка, некогда пышное и милое существо». Рот Зельды «был наполнен слюной жадности и сладострастия», «она грызла его за бедность, безработицу и мужское бессилие и, голая, садилась верхом на него по ночам». Тем временем по Германии маршевыми колоннами ходили люди, охранявшие славу правительства, «и правительство поддерживало в них героический дух безбрачия, но снабдило пипетками против заражения сифилисом от евреек (немецкие женщины сифилисом сознательно не болели, от них даже не исходило дурного запаха благодаря совершенному расовому устройству тела)».
Лихтенберг подошел к национал‑социалистам, водружавшим памятник фюреру, и ударил памятник тростью по голове. Тогда «национал‑социалисты взяли туловище Лихтенберга себе на руки, лишили его обоих ушей и умертвили давлением половой орган, а оставшееся тело обмяли со всех сторон, пройдя по нем маршем».
Вместе с коммунисткой Гедвигой Вотман он предстал в лагере перед строгим судьей. Гедвига, как числилось в обвинительном заключении, отказала в браке и совместной любви двум офицерам, оскорбив их расовое достоинство. «Два офицера получили отказ в моей любви потому, что я оказалась женщиной, а они не оказались мужчинами <…> — объяснила она свое поведение. — Их надо расстрелять за потерю способности к деторождению, к размножению первоклассной германской расы! Они, немцы, способны были любить только по‑французски, а не по‑тевтонски: они враги нации!»
И в самом деле, национал‑социалисты не были мужчинами. Они или насиловали женщин, или размножались по указанию начальства с целью улучшения породы, но вожделение было им чуждо.
Напротив, «от Гедвиги исходил влажный запах здравого смысла и пота здоровых, полных ног, — в ней ничего не засохло от горячего мутного ветра, и достоинство ее пребывало внутри самого ее одинокого тела, окруженного конвоем». С помощью Лихтенберга она убежала от смерти, как всякий раз умудрялся бежать от смерти Ходжа Насреддин — не фольклорный Ходжа Насреддин, старик, не лезущий за словом в карман, а герой знаменитой «Повести о Ходже Насреддине», о нем пойдет речь.
Ему шел тридцать пятый год, когда он возвращался в Бухару. Он испытал многое, путешествуя по городам и странам, ночевал на голой земле и в чужих гаремах, целуя на прощание утомленных красавиц. В Бухаре его ждала истинная любовь — прекрасная Гюльджан. С ней он оставил бродячий образ жизни и поселился в Ходженте под чужим именем. Гюльджан, родив ему семерых детей, превратилась в толстую крикливую женщину с красным лицом. «Но у Ходжи Насреддина было двойное зрение, и он, когда хотел, мог смотреть на свою любимую жену глазами сердца и видеть ее прежней».
Он умер бы от скуки, если бы не остановил его на дороге в чайхану Звездный старец, дервиш из тайного братства Молчащих и Постигающих, и не отправил искать Горное озеро. Старик просил Ходжу Насреддина вырвать озеро из рук Агабека, обложившего жителей окрестного селения такими поборами за воду для поливов, что многие впали в бедность и разорились. Но прежде он дал ему странный совет: «Познай свою веру, и тьма станет для тебя светом, путаница — ясностью, бессмыслица — соразмерностью».
В конце повести на могиле дервиша Ходжа Насреддин познал свою веру как веру в жизнь.
«Жизнь!» — воскликнул он, вздрогнув и затрепетав, не замечая слез, струившихся по лицу. И все вокруг дрогнуло, затрепетало, отзываясь ему, — и ветер, и листья, и травы, и далекие звезды. Странное дело: он всегда знал это простое слово, но проник во всю его бездонную глубину только сейчас, — и, когда проник, это слово стало для него всеобъемлющим и бесконечным.
Жизнь не баловала Леонида Васильевича Соловьева. Вторую часть «Повести о Ходже Насреддине» он написал в ГУЛАГе, где пробыл с 1946 по 1954 год. Когда он вернулся, Юрий Карлович Олеша написал о нем в своем дневнике: «Высокий, старый, потерял зубы <…> О жизни там говорит, что ему не было плохо — не потому, что он был поставлен в какие‑нибудь особые условия, а потому, что внутри, как он говорит, он не был в ссылке» .
Да не переведутся на земле подобные им — автору повести и ее герою! Такие, как тот, о ком я хочу рассказать.
Он навестил меня незадолго до смерти, поразив неестественной худобой и подтяжками, на которых висели, не находя иной опоры, брюки. Смесь цадика и Казановы, он был одним из 36 скрытых праведников, ради которых в каждом поколении Б‑г щадит человечество. Дурнушек он делал красавицами, заставляя светиться внутренним светом, друзьям помогал ненароком, не требуя благодарности и не получая мзды. Дважды он подсказал мне выход из безвыходной ситуации, а как‑то раз встретил меня в аэропорту на тряской казенной «Ниве», куда не вмещались его длинные ноги. Он менял города и страны, недолгая слава пригрела его, но за славой пришла смерть. Кажется, он выронил жизнь тем характерным жестом, которым ронял портфель из собранных в горсть пальцев поднятой руки.
Кризис жанра
«Маятник Фуко», или О природе зла
