Франсин Проуз
Ведьма
Перевод с английского Юлии Полещук. М.: Книжники, 2024. — 384 с.

Американская писательница, критик, журналистка, преподаватель литературы и бывший президент организации PEN America Франсин Проуз уже известна своим русским читателям: переведены ее романы «Голубой ангел» (Иностранная литература, 2000) и «Изменившийся человек» (Книжники, 2015), детские книги «Дибук. История, случившаяся на небесах» (Текст, 2010), «Разве угадаешь… Легенда о ламед‑вавниках» (Текст, 2011) и «Ошибка ангела» (Книжники, 2019), а также журналистское исследование «Анна Франк. Книга. Жизнь. Вторая жизнь» (Книжники, 2018).

Изданный на языке оригинала три года назад и ныне вышедший в русском переводе роман Проуз из американской и еврейской жизни начала 1950‑х годов прежде всего этический: самый нерв его составляет этическая проблема, которую главный герой на протяжении почти всего романа считает неразрешимой. И напряжение в повествовании держится до тех пор, пока сохраняется эта проблема и связанная с ней интрига. (Спойлер: роман продолжается и после того как интрига разрешается так благополучно, как возможно только в беллетристике, и это при всем своем гармонизирующем воздействии на читательское сознание не идет на пользу тексту в литературном отношении.)

Основные события происходят в Нью‑Йорке начала 1950‑х. Указаны даже точные даты: с июня 1953‑го по июнь 1954‑го. Саймон, юноша «из скромной еврейской семьи» с нетипичной фамилией Патнем, окончив Гарвард по донельзя актуальной специальности «древнескандинавская мифология и фольклор» и не очень понимая, куда деваться с этой специальностью и как распорядиться своей жизнью, по протекции дядюшки, влиятельного критика, попадает на должность редактора в престижное издательство. И первое же задание становится для него этическим вызовом: отредактировать отвратительно написанный роман‑пасквиль о скрытых за прозрачными псевдонимами супругах Розенберг, Этель и Джулиусе, только что казненных по обвинению в шпионаже в пользу СССР.

На дворе в самом разгаре охота на ведьм, то есть на всех, сочувствующих коммунистам.

Все бы ничего, тем более что коммунистических симпатий у начинающего редактора нет (хотя он категорически против смертной казни и не то чтобы оправдывает Розенбергов, но более или менее представляет себе их мотивы). Однако волей судеб у него оказывается личная связь с казненными — и персональная ответственность за их память.

Казнь Розенбергов транслируют по телевидению, и Саймон вместе с родителями все это видит. А Этель оказывается подругой детства его матери, которую та после ее гибели начинает неимоверно идеализировать. Уже хотя бы поэтому Саймон не может не принять близко к сердцу фразу из предсмертного письма Этель, прочитанного в прямом эфире адвокатом Розенбергов: «Позаботьтесь о том, чтобы обелить наши имена, не дать запятнать их ложью».

«Предсмертное желание. Сколько силы и напряжения заключено в этих двух словах, суеверных, назойливых, перегруженных верностью, долгом и любовью. Последняя просьба, в которой нельзя отказать, проверка, которую оставшиеся в живых обязаны выдержать».

Это понимание ситуации определит развитие романных событий, рассказанных от лица повзрослевшего и давно уже преодолевшего эту историю Саймона.

Кем бы ни были Розенберги, редактируемый опус не просто был плохо написан, он был ложью, откровенной и разнузданной, и его публикацию Саймон считал недопустимой. Но невозможно было и отказаться: публикация романа обещала издательству большие деньги, в которых оно очень нуждалось. И потом, это было его первое задание, проверка на профпригодность, надежда на осмысленное будущее…

Разве что… изменить содержание текста? Например, уговорив автора. Или переписав его самостоятельно. А ведь надо еще выстроить общение с родителями так, чтобы, не приведи Г‑сподь, не проговориться им о существовании романа и о своей работе с ним…

Закручено повествование в основной своей части очень лихо. Проуз — виртуозный беллетрист и выстраивает его так, что читателю непрерывно интересно, куда вывернет развитие событий (а выворачивает оно, как и положено в беллетристике, в совершенно непредсказуемые стороны). Кроме того, умелой рукой автор расставляет псевдоориентиры, то и дело сбивающие читателя с толку, уверенно направляющие его ожидания по ложному следу (таков, например, исполненный обаяния образ коллеги героя Эйлен, которая в конце концов окажется не совсем той, какой представала распаленному воображению Саймона).

Проницательный читатель вскоре начинает догадываться: раз автор так настойчиво подчеркивает нечто — хоть достоинства Эйлен, хоть немедленную и взаимную любовь героя к Джулии, значит, дело, по всей вероятности, обстоит совсем иначе. В случае с Эйлен эти подозрения подтвердятся, в случае с Джулией почему‑то нет.

Как бы там ни было, с заданием, данным самому себе, герой справляется. Частью собственной дерзостью, частью волей счастливого случая. И история его становится поводом рассказать очень многое: об атмосфере маккартистской Америки, об американской повседневности первой половины 1950‑х годов, о работе американских издательств того времени, о том, какими были быт, нравы и человеческие типы нерелигиозных и почти ассимилированных американских евреев.

Романистка и сама родилась в 1947‑м, так что в известном смысле роман для нее исторический. А кроме того, и семейный, и «производственный», и детективный (хотя разыскание истины приходится вести совершенно неподготовленному к такой задаче дилетанту Саймону), и психологический, и роман взросления. А заодно и профессионального становления: на материале отношений Саймона с рукописью Проуз показывает, как в человеке возникает и формируется страсть к писательству. И это куда интереснее неминуемых в беллетристике любовных сюжетов, а они, конечно, есть, так что не ошибемся, назвав роман еще и любовным.

В «Ведьме» есть фигура, настойчиво, даже агрессивно претендующая на звание центральной, как и вся связанная с ней сюжетная линия. Фигура колоритнейшая и оказывающая мощное воздействие на всю энергетику романа. Это Аня Партридж, которую Саймон долго принимает за автора опуса о Розенбергах и с которой его связывает самый значимый из всех любовных сюжетов романа.

В смысле авторства все оказывается куда как нетривиально, но в конечном счете это даже и неважно. Интрига с этой героиней распространяется далеко за пределы интриги с рукописью, даже за пределы присутствия Ани в тексте: задолго до конца романа она загадочным образом исчезает из поля зрения, но не из сердца и воображения главного героя. Если его любовь к Джулии производит впечатление неубедительной, то одержимость Аней, сколько бы ни твердил он сам, что это всего лишь влюбленность, владеет им до самого конца и описана так, что этому веришь.

«Ведьма» в названии романа — явно не Этель Розенберг, и не ее героиня в злополучном опусе, и уж тем более не Джулия. Это именно Аня.

Что до брака героя с Джулией, то для задач романа в нем не было нужды. У романа получилось затянутое послесловие, в котором повествователь уже после того как все загадки разрешены (кроме единственной: что же сталось с Аней?), бегло, конспективно пересказывает свою последующую жизнь. Какие книги он написал, как сложилась его семейная жизнь, как закончились жизни его родителей, как он с названым сыном прыгал с парашютной вышки…

При всей беллетристической виртуозности Проуз на стенах этого романа висят ружья, которым не суждено выстрелить. Наиболее крупное из них, прямо целая пушка, — это еврейство Саймона и его семьи. Ни единого серьезного выстрела из этого «орудия» мы не услышали. Несколько мелких — да, вроде антисемитской фразы Элеоноры Рузвельт, которая, как уверяет нас в предуведомлении к книге сама писательница, была ею же Рузвельт и приписана. Но непохоже, чтобы еврейство героя работало на смыслы романа или сказывалась на развитии его событий. Эта история могла случиться с кем угодно.

Текст этот столь же насыщенный, сколь и неровный; столь же неровный, сколь и насыщенный. И за насыщенность и яркость все неровности ему прощаются.

Роман Франсин Проуз «Ведьма» можно приобрести на сайте издательства «Книжники» в Израиле и других странах