В 1978 году мечта Фимы Гольдеса осуществилась. Он был принят в МАИ на факультет летательных аппаратов. Его путь к мечте был не гладким, а обильно усеянным колючками, как у многих еврейских ребят поколения брежневского застоя.
Фима вырос в Бобруйске, наверняка самом еврейском городе тогдашней Белоруссии. В те времена там повсюду был слышен идиш, и он «ухватил» его с ранних детских лет. С дедом и бабушкой Фима говорил только на идише. А когда ему исполнилось 13 лет, дед научил его читать и писать на этом языке, превратив мальчика в совершенно «грамотного еврея», что для молодых людей его возраста было редкостью.
Кроме того, в семье соблюдались еврейские традиции и обычаи, которые Фима впитал с детства. Он всегда с нетерпением ждал Хануку, ибо знал, что кроме вкусных латкес с гусиным жиром и шкварками получит хануке гелт от дедушки и двух дядей. На Швуэс смаковали налистники (блины, начиненные творогом), и Фима любил хватать их у бабушки со сковороды еще шкворчащими. В Пурим приносили шалахмонес , и вся квартира наполнялась ароматом пышных гоменташн с маком.
Но любимым праздником был, конечно же, Пейсах. Вся семья собиралась у дедушки с бабушкой, дед восседал во главе большого круглого стола на подушке, будучи одет в белый китл , и читал Агаду.
Фима обожал Пейсах из‑за атмосферы суеты и беготни, которые предшествовали празднику. Сразу после Пурима бабушка ставила заквашиваться свеклу, наполняя ею высокую пузатую бутыль, а на Пейсах готовила из нее пасхальный борщ, который ели холодным, с накрошенной туда мацой. За пару недель до праздника дедушка покупал живого индюка, которого откармливал. Индюк величественно разгуливал по двору, не имея подозрений, что им будут лакомиться на седере.
Не только в праздники, но и в будние дни в доме дедушки и бабушки было самое свежее печево: леках (медовая коврижка), штрудели, плецлех, кихлех (коржики), хремзлех (пасхальное печенье из мацы)… Этот вкус, с которым он рос, буквально впитался Фиме в кости, навсегда связал его память с бобруйским еврейским домом. Благодаря семье и родному городу Фима, даже помимо всякого желания, был глубоко погружен в идишкайт, насколько это в принципе было возможно в 1960–1970‑х годах в советской Белоруссии.
Отец мальчика работал на мебельной фабрике технологом, а мама учительницей химии в школе. Будучи единственным сыном, Фима рос в атмосфере любви и заботы. Но когда ему исполнилось лет десять, за ним стали замечать некоторые странности…
Он мог долгое время смотреть в небо или на деревья, наблюдая за птицами. Маму это тревожило, она говорила: «Ну, ладно, ребенок увидел птичек, заинтересовался, но наш может часами на них глазеть, где это видано?!» Все остальное привлекало Фиму намного меньше. Он просил отца покупать книги про птиц, а если ему хотелось рисовать, то в основном это тоже были птицы. И как только Фиме попадался клочок бумаги, рука автоматически начинала выводить птичку, будто невидимая сила толкала его к этому. В классе все были в курсе странности мальчика, поэтому прозвище Фима‑птичник прочно приклеилось к нему. Кого‑то другого такое прозвище обидело бы, но он отнесся к нему с флегматичным спокойствием.
Дед придумал Фиме прозвище получше. Как только внук входил в его дом, он тут же кричал бабушке: «Геня! У нас гость, наш фойглман (птичий человек) пришел».
Годам к четырнадцати к Фиминой влюбленности в птиц добавилось новое чудачество: он до самозабвения увлекся самолетами.
Однажды, когда был объявлен сбор макулатуры, Фима захватил по дороге из дома в школу пачку газет, которая показалась ему слишком тонкой, так что он решил забрать газеты и у деда с бабушкой. Поскольку дело было через несколько дней после очередного пленума ЦК КПСС, все первые полосы были «украшены» портретами новоизбранных членов ЦК. Мальчик без задней мысли сложил газеты и пустился в путь. Когда бабушка увидела, что ее внук «обернул макулатуру в президиум ЦК», она чуть в обморок не упала и закричала ему вслед: «Фима, что ты делаешь, положи вождей вниз, что ты несешь их так открыто на мусор?!» А потом добавила тихонько: «Чтоб они‑таки уже головой в землю зарылись…»
Придя на школьный двор, Фима углядел в куче старых книг и журналов странное название — «Вам взлет разрешен». Это его настолько заинтересовало, что, забыв обо всем остальном, он вытащил книжку из горы макулатуры, принес ее домой и с головой погрузился в чтение.
Никогда еще литература так его не воодушевляла. Автор, Анатолий Маркуша, опытный летчик, рассказывал о своем пути в авиацию, о том чувстве, которое охватывало его каждый раз, когда он поднимал в небо большую сложную машину. Фима буквально проглатывал каждое слово книги. Он столько раз пролистывал и читал, что запомнил наизусть целые куски текста.
С тех пор он начал мечтать о самолетах, которые затмили его влюбленность в птиц. Фима стал часто бегать на юго‑западную окраину города под названием Скрипочка, поближе к военному аэродрому, там усаживался на холме и долго‑долго наблюдал, как взлетали и садились самолеты и вертолеты. Объяснить свою тягу к небу Фима не мог, это желание было неподвластно его воле. Но всякий раз, когда он видел летящий самолет, чувствовал, как сжимается его сердце.
Когда Фима перешел в выпускной, десятый класс, в его семье началась настоящая нервотрепка, как и во многих еврейских семьях того времени: всех охватило беспокойство по поводу того, куда ребенок пойдет учиться после школы. Излишне напоминать, что перед евреями власть установила ужасные барьеры, почти все престижные институты и факультеты были для них закрыты. Хотя Фима хорошо учился в школе и его аттестат должен был выглядеть достойно, родители осознавали, что нельзя надеяться на справедливость и нужно самостоятельно искать пути обеспечения высшего образования для сына.
У Фиминой мамы в голове давно созрел план. Много лет она поддерживала дружеские отношения с сокурсником по университету, который стал профессором и пару лет назад был назначен заведующим кафедрой машин и аппаратов пищевых производств в Могилевском технологическом институте. Кроме того, Могилев был ближайшим областным центром, куда всегда можно было приехать, навестить ребенка и привезти всякие вкусности, к которым он привык. И совершенно неважно, что этот «ребенок» вырос здоровым крепким парнем ростом под метр восемьдесят. Она была типичной идише маме мит але пичевкес — еврейской мамой со всеми «завихрениями», уверенной, что благодаря ее знакомству сын успешно станет инженером‑технологом пищевой промышленности, а это неплохая профессия, с которой можно устроиться в жизни.
Беда была в том, что Фима и слышать ничего не хотел ни о Могилеве, ни о пищевой промышленности. Почти ежедневно в доме возникали теперь споры на повышенных тонах. Фима, проявляя упрямый характер, заверял, что никому ничего не поможет, он поедет в Москву и попробует поступить в МАИ, это единственный возможный вариант. К финалу очередного спора мама неизменно доходила до слез, упрекая мужа в бездействии. Отец действительно по большей части отмалчивался. Головой он понимал, что жена права и нужно идти туда, куда есть возможность поступить, но сердцем… Сердцем он поддерживал сына, видя, как Фима влюблен в самолеты и насколько важно для него посвятить себя тому, к чему стремится душа. Он хорошо помнил свой собственный опыт: отец погиб на фронте, мать растила его одна и рано покинула этот мир. Он остался один и вынужден был изучить практическую профессию. Конечно, он не собирался всю жизнь заниматься мебелью, мечты его были далеки от техникума деревообрабатывающей промышленности. В юности он писал стихи, сочинял к ним мелодии, сам выучился играть на гитаре… Но когда нужно было становиться на ноги, попал в ту жизненную «паутину», в которой творческий потенциал пал жертвой обстоятельств. Тем не менее, чтобы не показаться равнодушным в семейных баталиях, он от раза к разу высказывал сыну нечто такое: «Фима, я не против авиации. Если бы ты был Иван Иванович Петров, я бы тебе и слова не сказал, пожалуйста, езжай прямо в Москву и дерзай! Но что поделать, если ты родился Ефимом Исааковичем Гольдесом. Как ты представляешь себе, что пойдешь туда с таким именем?»
Окончательно почувствовав себя беспомощными в спорах с сыном, родители призвали на подмогу дедушку и бабушку. Дед на своем красочном идише сказал внуку: «Фимеле, я прожил жизнь, я понимаю, что тебя тянет к небесным гешефтам. Но поверь мне, лучше стоять прочно обеими ногами на земле, чем витать в высоких небесах. Ты должен понять, мальчик мой, в таких местах никто не ждет тебя, мы должны знать свое место в этой антисемитской стране. Я на своей шкуре все это испытал, просто так я не стал бы тебе говорить. Нужно идти туда, куда впускают, а не напролом, чтобы удариться о стену и набить шишку на лбу». А бабушка добавляла: «Не все, что желаешь, можно достичь, ойб ме кон нит арибер, муз мен арунтер (если нельзя перелезть, то нужно подлезть). Ты ведь еврейский мальчик, посмотри на себя, где ты, а где их самолеты?»
Но ничего не помогло. Фима окончил школу, подал документы в МАИ, поехал в Москву, и на втором экзамене его срезали. Никто в семье не испытал злорадства, никто не упрекнул юношу, в духе «ну, что ты теперь скажешь, тебя предупреждали, не хотел слушать родителей, вот тебе и результат, думал, что ты умнее всех…»
Где‑то в глубине сердца Фима был готов к такому итогу, поэтому огорчился меньше, чем его близкие. Остальное семейство было как в воду опущенное: мама втихаря глотала слезы, отец ходил с потупленным взглядом, а дедушка и бабушка вдруг сделались молчунами, сидели подолгу в тишине и смотрели в окно.
Обеспокоены все были не просто так, а потому что прекрасно понимали: если Фима не поступил в институт, ему придется служить в армии, а для еврейского парня два года там — не такое большое удовольствие. И действительно, в ближайшую осень Фиму призвали на военную службу. Там его тоже не подпустили даже близко к авиации, но оценили способности к черчению и рисованию. Поэтому он выпускал армейскую газету, делал плакаты, писал объявления. Повезло, что военная часть оказалась не слишком далеко от дома: он служил в Белоруссии, в городке Слоним.
После демобилизации Фиму охватило страстное желание доказать всем, что на этот‑то раз он осуществит свою мечту. Почти целый год он готовился к экзаменам, не занимался ничем, кроме учебы. Его не интересовали посиделки с друзьями, девушки, дискотеки… В июне 1978 года он снова поехал в Москву. На этот раз в семье уже никто не спорил, все надеялись на Фимину голову и благосклонность судьбы. И судьба улыбнулась ему. Фима был принят, и все семейство преисполнилось гордости и радости. Больше всех ликовал отец Фимы. Он высоко ценил упрямство и целеустремленность сына, в глубине души считая: «Если уж мне не суждено было развить свои творческие способности, пусть хоть мой сын занимается в жизни тем, что любит».
Студенческая жизнь затянула Фиму по полной. С головой окунувшись в учебу, он не переставал удивляться впечатляющим размерам Москвы, стараясь каждую свободную минуту посвящать прогулкам по городу, походам в музеи. В первое время парень был абсолютно счастлив. Чего еще он мог желать? Учиться там, где мечтал, осваивать то, к чему стремилось его сердце, и жить в таком городе, со столькими возможностями! Фимина душа парила в небесах, все выглядело в его глазах по‑новому, величественно, и он не мог насытиться этими удивительными ощущениями.
Фима жил в студенческом общежитии с еще тремя парнями в комнате: двумя русскими и армянином. Он поддерживал с ними добрососедские отношения, но до дружбы это недотягивало. Особенно его огорчало, когда соседи по комнате рассказывали анекдоты с антисемитским душком или перебрасывались словечками, неприятными его уху. В таких случаях Фима молчал, не желая обострять ситуацию, доводить до ссоры или, того хуже, до драки. Выбора не было: с сокурсниками надо как‑то уживаться.
Через пару месяцев первые восторги прошли, московская жизнь постепенно стала рутиной, а его пинтеле йид (еврейская искорка в душе) затосковала. Часто в мыслях Фима повторял любимую поговорку своей бабушки: «Алц инейнем из нито бай кейнем» («Никто не в состоянии иметь все и сразу»). Он старался уговаривать себя, рассуждая: «Я буду изучать авиацию, заниматься любимыми самолетами, но всему есть цена. Я плачу потерей еврейской среды, мне не с кем перемолвиться словом на идише, я вырван из своего “еврейского гнезда”, но что делать, нужно привыкнуть и к этому».
Он с жадностью хватался за любую возможность заполнить стремительно растущий «еврейский вакуум», который не давал покоя его душе: сходил на концерт Московского еврейского драматического ансамбля , время от времени ездил в большой магазин на Зубовском бульваре и покупал там книги на идише, сидел в читальном зале «Иностранки» . Фима не переставал благодарить деда, что тот научил его языку, и не раз упоминал об этом в письмах к семье.
К сожалению, вся эта «культурная программа» не могла заменить ему человеческого общения на идише, той родной еврейской атмосферы со всеми ее красками. Он физически страдал от нехватки привычной, живой и яркой речи, а главное — от утраченного ощущения: быть среди евреев, чувствовать себя среди своих.
Хотя тогда, в конце 1970‑х, еврейское население Москвы было одним из самых больших в мире — около четверти миллиона, среди восьми миллионов жителей евреи терялись, были рассеяны по гигантскому городу. Еще в Бобруйске Фима услышал от своего знакомого, что центром еврейской жизни в Москве является Большая синагога на улице Архипова — и не столько сама синагога, сколько улочка, к ней прилегающая. В народе это место называлось Горка. Каждую субботу, рассказывал он, там собираются евреи, а на праздники сходятся многие тысячи, так что там буквально не протолкнуться.
С тех пор как Фима поселился в Москве, его тянуло в это место, как магнитом. В его родном Бобруйске в то время не было официальной синагоги — несколько миньянов пожилых евреев молились в частных домах, поэтому массовое многотысячное сборище виделось ему фантастической картиной. Он вожделел увидеть эту еврейскую толпу, которая собирается в центре Москвы, в нескольких сотнях метров от Кремля, и показывает але соним ойф цулохес (всем врагам назло), а главное — советской власти: «Мы есть! Мы здесь!» С другой стороны, до него дошли слухи, что идти туда не вполне безопасно: там крутятся дружинники, которые могут устраивать провокации. К тому же там все напичкано людьми «оттуда», которые тайком фотографируют собравшихся… И уже бывали случаи, когда евреев вызывали потом по месту работы или в институт для разъяснительных бесед по теме посещения мест религиозного культа и наличия у них «интернациональной и атеистической совести».
Тем не менее желание быть среди своих превозмогло, и в одну из суббот несколько месяцев спустя после приезда в Москву Фима решил, что поедет на улицу Архипова.
Прибыв туда, он увидел на ступенях синагоги и прилегающем тротуаре несколько десятков евреев, примерно около пятидесяти. Там была разная публика: молодые парни, которые выглядели абсолютно светскими, но практически все носили бороды, женщины в возрасте, пара иностранных туристов, которые на искалеченном идише выспрашивали у пожилых людей что‑то о еврейской жизни в Советском Союзе. Сначала Фима чувствовал себя неуютно, стоял одиноко в стороне и прислушивался. Но в какой‑то момент к нему подошел один из бородачей и спросил, не заинтересован ли он получить вызов на выезд в Израиль. Фима был в шоке от того, что о подобных вещах здесь говорят так открыто с незнакомцами. И с некоторой долей смущения в голосе объяснил, что вызов ему пока не нужен, что он студент, недавно приехал в Москву и скучает по еврейской среде. Бородач тут же пригласил его в кружок своих друзей, тоже молодых людей с бородами, оживленно беседовавших о вещах, которые показались Фиме одновременно и смелыми, и странными, и угрожающими.
Беседа и притягивала, и страшила. Д…ского опять вызывали «туда» и допрашивали; у Л…на снова был обыск, рыскали по всем углам; Ф…штейн получил разрешение на выезд с третьей подачи; скоро откроется новый ульпан иврита на частной квартире в Измайлово; Л…берг написал из Иерусалима, что там не так ужасно жарко, как он себе представлял; на Суккот в Овражках было весело, натанцевались и напелись от души, кагэбэшники в этот раз мешали не особо…
Фима слушал и понимал, о чем речь, но все это звучало как таинственный язык из мира, который ранее был для него чуждым и закрытым.
Для первого посещения улицы Архипова впечатлений было более чем достаточно. Он уже собирался уходить, как к нему обратился пожилой еврей:
— Молодой человек, вы москвич или приезжий?
— Я родом из Белоруссии, учусь в Москве, — ответил Фима с некоторой долей удивления. — А почему вы спрашиваете?
— Вы уже думали о женитьбе? Если да, то я очень могу помочь найти нужную девушку из порядочной семьи. Поверьте, вы одновременно убьете двух зайцев: создадите еврейскую семью и обеспечите себя московской пропиской.
Это предложение Фиму огорошило, к такому он не был готов и ответил с наивной улыбкой:
— Извините, но пока я не собираюсь жениться. Я только начал учебу в институте, и на данный момент у меня и в мыслях не было искать невесту.
— Молодой человек, — продолжил пожилой мужчина, — никто не знает, когда приходит его время. На идише говорят: «Аз эс кумт дер башертер, верст эс ин цвей вертер» («Когда приходит суженый, то в два слова все решается»).
Фимин собеседник хотел было перевести пословицу на русский, но парень опередил его на идише:
— Вам не нужно переводить, я прекрасно понял, что вы сказали.
— Ах, даже так?.. Такой молодой и говорит на идише, это редкость в наше время. Тогда вам действительно полагается девушка со всеми достоинствами, и у меня сейчас есть одна такая на примете…
— Извините, — прервал Фима шадхена , — но сейчас не время об этом говорить.
— Ну, хорошо, возьмите мой телефон, — мужчина вынул из кармана бумажку, на которой было написано: «Арон Моисеевич, звонить по номеру…», и протянул ее Фиме. — Когда почувствуете, что готовы к серьезному знакомству с девушкой, позвоните мне. Я обещаю вам, что устрою все наилучшим образом. А пока, может, вы дадите мне рубль на проезд?
Фима улыбнулся, пожелал собеседнику здоровья и направился вверх по улице ко входу на станцию метро «Площадь Ногина». Позади себя он услышал, как несколько пожилых женщин, видимо матери потенциальных невест, окружили шадхена и наперебой принялись расспрашивать: что ищет этот парень, кто он, откуда?..
Фима шагал в направлении метро в приподнятом настроении, думая, что готов был ожидать здесь всего, чего угодно, но предвидеть, что рядом с синагогой занимаются шидухами , точно не мог. С другой стороны, а где еще это возможно, ведь это не Бобруйск, где все знают всех. Если здесь еврейский парень хочет познакомиться с еврейской девушкой, то куда ему идти, где искать, к кому обращаться? И неожиданно для самого себя, размышляя обо всем этом, Фима промурлыкал строчку из известной песни: «Первым делом, первым делом самолеты, ну а девушки, а девушки потом».
Пройдя всю улицу Архипова вверх, он свернул налево, в направлении метро, и обнаружил еще один «сюрприз». Просторная улица носила имя Богдана Хмельницкого, имах шмо (да сотрется имя его). «Очень подходящее соседство с Большой синагогой, лучшего названия у них не нашлось», — подумал Фима.
С тех пор время от времени по субботам он ходил на Горку. Познакомился поближе с несколькими бородатыми людьми и чувствовал себя там уже по‑свойски, с нетерпением ожидая ближайшего праздника Пурим, чтобы увидеть своими глазами, как толпа заполнит эту улочку. Фима постоянно заново открывал для себя это место, подмечая какие‑то свежие детали, штрихи… Большинство евреев собиралось на улице Архипова, даже не входя в синагогу. Там, внутри, в основном молились пожилые мужчины. А снаружи кипела совсем другая жизнь, далекая от религиозных устремлений. Это был неофициальный общинный центр, а также центр нелегальной сионистской деятельности. По сравнению с той еврейской средой, полной боязни и ежедневных противостояний антисемитским унижениям, к которой он привык в провинциальном Бобруйске, это место выглядело для Фимы более сном, чем явью. Настроение, витавшее в воздухе, было новым, освежающим, и молодежь, собиравшаяся здесь, выглядела иначе, чем молодые евреи с периферии. У этих, московских, в глазах жила некая искра, они меньше страшились власти. Почти каждую субботу на Архипова можно было встретить евреев‑туристов из‑за границы, что тоже придавало уверенности.
Наконец в Москву пришли первые весенние дни, вечером 12 марта начинался веселый праздник Пурим. Вспоминая с ностальгией вкус домашних гоменташн, которыми сегодня лакомятся в его бобруйском доме, Фима со стучащим сердцем направился на Горку.
На выходе из метро он увидел картину, которая заставила его улыбнуться: старичок, опиравшийся на палку, только что с трудом выкарабкавшийся из метро, обращался к прохожим с вопросом, в котором сквозило картавое еврейское «р»: «Вы случайно не знаете, как пррройти в ррредакцию газеты “Советский спорррт”?» Время приближалось к восьми вечера, и, ясное дело, все редакции уже закрылись. Фима вспомнил, что еще в Бобруйске ему рассказали: редакция «Советского спорта» буквально «приклеена» к зданию Большой синагоги, и ни в чем не повинное название газеты используется как некий «код» приезжими евреями, желающими найти синагогу. Фима подошел к старичку и сказал тихо на идише: «Пойдемте со мной, дедушка, я тоже иду в редакцию “Советского спорта”».
— Ой, гезунт ойф айер коп (здоровья на вашу голову), — заулыбался старик. — Я здесь стою и спрашиваю, никто не отвечает, все бегут, не имеют времени.
— Откуда вы? — спросил Фима.
— Я черновицкий, приехал в гости к родственникам и, конечно, захотел на Пурим пойти в синагогу. Так они меня застращали, чтобы я, не дай Б‑г, не спрашивал о синагоге, а только о «Советском спорте». Аза майсе (та еще история)… Где я, а где спорт? — рассмеялся старик.
Повернув на улицу Архипова, Фима увидел море людей, были заполнены не только тротуары, но и проезжая часть. Он довел старичка, помог ему подняться на несколько ступеней в синагогу, а сам слился с еврейской толпой. Все для него было здесь и странным, и новым. Среди общего скопления людей он замечал своих бородатых знакомых, которые кивали ему или махали рукой. На какое‑то время он зашел в синагогу, прислушался к чтению «Мегилы» и стуку трещоток, а когда вышел оттуда, улица была еще больше заполнена. То тут, то там возникали кружки молодых ребят, которые пели и танцевали. Фима переходил от одного к другому, в основном здесь были ребята его возраста или немного постарше, которые не понимали ни слова ни на идише, ни на иврите, почти не разбирались ни в религиозной традиции, ни в светской еврейской культуре. Но их желание сохранить собственное «я», выразить свое национальное самосознание было очень велико. Большинство из них знало всего две еврейские мелодии — «Хава нагила» и «Эвену шалом алейхем», но Фиму ошарашило, как эти ребята, сочинив куплеты, распевали их открыто, без страха. В одном кружке молодежь пела на мотив «Эвену шалом алейхем»:
А в Советском Союзе вопрос еврейский решен,
Евреям вход в метро свободный даже разрешен.
В другом кружке на эту же мелодию вторили:
Дойдем до Красного моря, и над просторами моря
Взойдет и ярко засияет шестиконечная звезда.
Фима не мог оставаться равнодушным к этой картине, она манила его. Перемещаясь от кружка к кружку, в каждом из которых была какая‑то удивительная, возвышенная атмосфера, он заметил в нижней части улицы группу побольше. Оттуда доносились незнакомые и притягательные звуки ивритских песен. Хотя иврита он совсем не понимал, но сам факт, что в центре Москвы звучит этот запрещенный язык взволновал его необычайно.
Подойдя поближе, Фима увидел красивую молодую девушку с гитарой, своим чарующим голосом она пела зажигательные ивритские песни, одну за другой, и сама себе аккомпанировала. Эти мелодии ласкали душу, будоражили и пробуждали какие‑то скрытые чувства, которые тяжело выразить словами. Слушая их, Фима несколько раз ощутил ком в горле, а девушка без пауз пела «Эле хемда либи…», потом «Сису эт Йерушалаим, гилу ба…» и далее — «Осе шалом бимромав…» Одна песня переходила в другую, получился нескончаемый музыкальный венок.
Рядом с поющей девушкой Фима увидел Эдика, одного из своих знакомых, тот подпевал всем ее припевам. Глядя на девушку с гитарой, Фима почувствовал, будто внезапная молния прошла через все его тело, пригвоздив к этому месту. Он был совершенно не в состоянии сдвинуться, так бы, наверное, и простоял до утра, если бы милицейские машины не начали медленно проезжать по улице Архипова, оттесняя толпу на тротуары. Таким образом власти давали понять собравшимся, что пришло время разойтись. Постепенно публика начала стекаться в направлении станции метро. Девушка, которая пела, убрала гитару в черный чехол и тоже пошла к «Площади Ногина» со своими друзьями. Фима все еще стоял, будто прикипевший к месту, и смотрел ей вслед… Как же ему не хотелось потерять ее из вида и расстаться навсегда. «Как найти ее потом? Ведь это Москва, а не Бобруйск», — думал он.
Вернувшись поздним вечером в общежитие, парень долго переваривал сегодняшние события, а главное, перед его глазами все еще стоял образ поющей девушки… Ее голос звучал в его ушах, а сил, чтобы прогнать из своих мыслей этот мягкий взгляд, немного смущенную улыбку, светлые распущенные волосы, не было. Его разум работал сейчас в единственном направлении: сможет ли он ее найти и познакомиться с ней?
Первая мысль — в ближайшую пятницу поехать в синагогу и расспросить своего знакомого Эдика, наверное, они знают друг друга, раз он подпевал ей.
До пятницы оставалось целых пять дней, и Фиме показалось, будто это самая длинная неделя в его жизни. Он ловил себя на том, что в институте на лекциях ему тяжело концентрироваться, и совершенно неосознанно он мурлыкал себе под нос: «Эле хемда либи…» или: «Осе шалом бимромав…» Он понятия не имел, что значат эти слова, но нечто потаенное, заложенное в них, какой‑то сокровенный смысл заставили его потерять душевный покой.
Еле дождавшись вечера пятницы, Фима не ехал на Горку — нет, он буквально бежал туда. Подойдя к синагоге и увидев Эдика, он выпалил:
— Эдик, ты хорошо знаком с девушкой, которая пела и подыгрывала себе на гитаре здесь на Пурим?
— Конечно, я хорошо ее знаю, мы ведь из одной компании. Что, зацепила тебя? — улыбаясь, подмигнул Эдик.
— Честно говоря, да. Как думаешь, есть шанс познакомиться с ней? — спросил Фима с оттенком сомнения.
— В чем вопрос? Ты видный парень, не сомневайся, я помогу тебе. Ее зовут Лена Маркина, но мы все называем друг друга ивритскими именами, поэтому у нас она Лиора. Кстати, завтра вечером свободен? — поинтересовался Эдик деловым тоном.
— Да, свободен, ведь суббота.
— Отлично, тогда встречаемся на квартире у Л…ских, собираемся около половины седьмого, делаем авдалу , а потом просто общаемся. Я за тебя поручусь, ведь людей с улицы туда не пустят, сам знаешь почему, — сказал Эдик немного неуверенно. — Мы должны будем прийти вместе, поэтому давай договоримся: в шесть пятнадцать встречаемся на выходе из метро «Новослободская». А пока я предупрежу хозяев квартиры, что приду с другом.
— Хорошо, договорились, спасибо тебе! — Фима чуть не подпрыгнул от радости, пожал руку приятелю и собрался уже идти в сторону метро, но Эдик прошептал ему прямо в ухо:
—Прими во внимание, у нас есть правило: мы на все наши встречи приходим с паспортами.
— Зачем? — удивился Фима.
— Я думал, ты понимаешь… Если вдруг зайдет милиция, скажем, по вымышленной жалобе соседей на шум, а ты без паспорта, тебя имеют право задержать на 48 часов до выяснения личности.
— Ну у вас и конспирация, прямо как в фильмах про шпионов, — заметил Фима шутливо. Он понимал, что подобные сходки не совсем легальны в советском понимании этого слова и даже опасны, но тогда это мало его волновало. Горячее сердце молодого человека стремилось к одной цели, и руководила им единственная надежда: завтра он увидит ее, Лиору.
Субботним вечером, когда Фима с Эдиком вошли в упомянутую квартиру недалеко от станции метро «Новослободская», там находилось уже около пятнадцати человек, в основном молодежь. Среди них Фима сразу заметил двоих парней, которых раньше встречал на Горке. Эдик представил его своим другом, и Фиму радушно приняли в этой «секретной» компании. К нему подходили, расспрашивали, пожимали руку. Он вежливо улыбался, рассказывал о себе, беседовал, но взглядом непрестанно блуждал по комнате. Лиору он не видел, и это огорчало. Эдик, заметивший его беспокойство, шепнул ему на ухо: «Не волнуйся, брат, еще не все пришли, они в пути. А наша Лиора славится вечными опозданиями». И действительно, примерно через полчаса дверь открылась, и девушка появилась перед Фимой: стройная, с раскрасневшимися щеками и той самой смущенной улыбкой на пухлых губах, которая уже неделю будоражила его воображение.
Лиора была здесь своей, ее приняли с распростертыми объятиями. Увидев это, Фима снова почувствовал себя пригвожденным к месту, не отрывал от нее взгляда, совершенно не представляя, как дальше действовать. Инициативу взял в свои руки Эдик. Подталкивая Фиму в плечо, он подвел его к девушке и сказал:
— Лиорочка, разреши тебя познакомить с моим другом. Он слышал, как ты пела на Горке в Пурим, и так впечатлился, что захотел видеть и слышать тебя снова.
— Очень приятно, — улыбнулась Лиора с тем же оттенком смущения.
Фима немного осмелел, выразил свое восхищение ее голосом, поинтересовался, где и когда она изучала иврит, чем занимается в жизни. Лиора не скрывала, что комплименты молодого человека и его интерес были ей по душе. Она рассказала, что уже два года учит иврит в нелегальном ульпане — вот с этими ребятами, а песни выучила сама с кассет, которые они получали из Израиля. Девушка сообщила, что через год заканчивает иняз пединститута по специальности «английский язык и литература».
После церемонии авдалы завязалась беседа, в которой участвовало большинство собравшихся. Все пытались говорить на иврите, а Фиме оставалось лишь догадываться, о чем идет речь. Здесь царила дружеская непринужденная атмосфера, а через некоторое время, когда разговоры себя исчерпали, кто‑то крикнул:
— Маспик им дибурим, нишма эт Лиора шара (хватит разговоров, давайте послушаем пение Лиоры)!
— Эйн баайя, атем йодим ше ани тамид мухана (нет проблемы, вы ведь знаете, что я всегда готова), — ответила Лиора, вытаскивая гитару из чехла.
Вновь полился завораживающий поток ивритских песен, одна за другой. Лиора пела своим бархатным ласкающим голосом, а некоторые из собравшихся подпевали: «Цион тамати, Цион хемдати…», затем «Нешев бахуц, коль ках яфе…», а потом «Лайла, лайла, а‑руах ношевет…»
Эта картина заворожила Фиму еще больше, чем там, на Горке. Он ни на миг не отрывал взгляда от Лиоры, и, чем дольше слушал ее пение, тем глубже девушка входила в его сердце, беспокоила душу и волновала мысли.
Около половины десятого вечера начали понемногу расходиться. Фима понял, что здесь все действуют по установленным правилам и знают: кто, куда и когда. Не все ребята пришли и уходили вместе, каждый — в свое назначенное время.
Он чувствовал, что не в состоянии просто так расстаться с Лиорой, и предложил проводить ее до дома. К его огромной радости, девушка согласилась. Они медленно шли к метро, потом с пересадкой ехали до станции «ВДНХ», оттуда — снова пешком, не торопясь. Беседа между ними лилась легко, весело и дружелюбно, оба были в бодром настроении, шутили и не могли наговориться. Фима много рассказывал о себе, о своем детстве в Бобруйске, Лиора слушала его с неподдельным интересом. Весенний вечер был теплым и приятным, что способствовало романтической атмосфере и растворяло последние барьеры между ними. Подойдя к дому Лиоры на улице Бажова, Фима спросил:
— Скажи, мы встретимся завтра? Ты дашь мне свой номер телефона?
— Конечно, я дам тебе свой номер… — ответила Лиора после минутного колебания и добавила: — Я хочу быть откровенной с тобой. Ты хороший парень и симпатичен мне, и ты не заслуживаешь, чтобы я тебя подвела.
— Подвела? О чем речь? — удивился Фима.
— Я должна тебе признаться до того, как между нами, возможно, завяжутся отношения…
— Признаться в чем? — Фима насторожился.
— В том, что главная цель моей жизни, по крайней мере на этом этапе, уехать в Израиль. Я не знаю, когда это будет, не знаю, как, но уверена, что это случится при первой же возможности.
— Вот оно в чем дело…
— Да. И по этой причине в моей семье происходят ежедневные споры. Родители и слышать не хотят о переезде, а я у них единственная дочь. Они вообще против моего интереса к ивриту, к сионизму, они оба — в буквальном смысле — классический продукт советской системы. Но никому ничего не поможет, я все равно уеду. Как ты относишься к этой идее? — спросила Лиора с тревогой во взгляде.
— Слуушай… — Фима отвечал медленно и рассеянно. — Я из очень еврейской семьи, с раннего детства знаком с традицией, с обычаями еврейских праздников, свободно говорю на идише, не только говорю, но умею читать и писать, знаю много песен на идише, но… Израиль… сионизм… Я от этого был как‑то далек. Я был знаком с несколькими семьями из нашего города, которые уехали. Но сам никогда не думал об этом, мое еврейство не было направлено на Израиль. Я ведь рассказывал тебе, что меня с детства увлекало и затягивало целиком: сначала птицы, позже — самолеты…
— Я понимаю, — улыбнулась Лиора в ответ, — тебя всегда тянуло ввысь, и тебе хотелось взлететь. Кстати, знаешь, что переезд в Израиль на иврите называется словом «алия», что значит «подъем, восхождение, взлет»? Подумай, может это как раз то, что тебе подойдет?
— Алия, — Фима задумался на мгновение и произнес это слово по слогам: «А‑ЛИ‑Я»…
Как геморе-нигн спас жизнь
Нарушенная клятва
